Подумал он также, правда бегло, о старом человеке, который лежит больной в Кремле или еще где-то в Москве. Вокруг него бессмысленная суета. Считают частоту его дыхания. Тридцать шесть выдохов в минуту. Так было написано в бюллетене, а по мне хоть сто тридцать шесть, думал Янауш с ненавистью и насмешкой. Видно, Томас Хельгер взял себе за образец этого незнакомого умирающего человека, слова про него сказать не смей, а Янауша, который его выучил и еще не собирался умирать, позабыл, а он ведь всего на каких-нибудь несколько годков моложе того, в Москве.
Не успел Янауш войти в свою мастерскую, где чуть не задохся при виде обоих парней, Эрнста и Томаса, как в довершение всех бед туда явился Рихард Хаген. Подоспел к самому началу смены. А Янауш его не терпел.
С тех пор как Рихарда прислали сюда с гарцского завода, он ходил из цеха в цех, когда ему важно было узнать мнение людей не только о заводских делах, но о событиях в стране и за рубежом.
Сталин скоро умрет, говорил себе Рихард, следовательно, он обязан быть с людьми, для которых, как он полагал, эта весть будет значить то же, что и для него. Для его друзей. Для его жены Ханни. Для его матери. Для Гербера Петуха, который прочитал бюллетень и сразу же бросился к нему.
Рихард был уверен, что сегодня каждый рабочий хочет видеть его, облегчить свою душу расспросами, откровенным разговором.
Янауш не испытывал ни малейшей потребности о чем-либо расспрашивать Рихарда Хагена. В последнее время он стал туговат на ухо и испугался, когда Рихард откуда ни возьмись вырос рядом с ним. И что он так коварно подкрадывается, этот тип?
Рихард, задумчиво-печальным взглядом смотревший на Янауша, выглядел старше своих лет, и волосы у него были какие-то пегие. Янауш быстро взял себя в руки и равнодушно глянул на пришельца своими жесткими выцветшими глазами.
И все же какую-то секунду оба думали об одном и том же, как всегда, когда пути их перекрещивались, даже сегодня. Думали о своей первой встрече в Коссине.
Октябрь сорок седьмого года. Холодный, сырой, насквозь прокуренный зал. Идет собрание. Лица сидящих в этом чаду изжелта-серые, зеленовато-серые, изможденные, голодные, озлобленные. Янауш встает с места. Пронзительным голосом говорит: «Ну, что еще новенького надумали?» После собрания демонстрирует товарищам заплатанный зад своих штанов: «Так и директор ваш выглядит, преемник господина Бентгейма!» Грязный старикашка!
Но что сказал этот же самый Янауш через четыре года, когда сбежал Берндт? «Видать, ему у нас не по вкусу!» Я обрадовался, думает Рихард, Янауш наконец сказал «у нас». Но потом какая с ним произошла перемена! Он опять стал сухим, злобным, корыстным человечишкой, хуже еще чем был. Что же такое случилось с ним за последние два года? Может, и я в этом виноват?
Молодой верткий паренек притащил какие-то детали из трубопрокатного. Удивился, увидев Рихарда. И тотчас спросил:
— Есть какие-нибудь новости?
Этот курносый большеротый парень всегда выглядел веселым, даже если хотел казаться серьезным. Он и теперь решил: если уж задаешь такой вопрос Рихарду Хагену, надо принять серьезный вид. Рихард, не оборачиваясь, отвечал:
— Нет. — И добавил: — Мы должны быть готовы к самому худшему.
Парень осторожно опустил свой груз на пол. До того как он сделал это усилие, лицо его продолжало оставаться довольным и невозмутимым. Рихард подыскивал слова, хотел объяснить, что не следует впадать в страх и отчаяние, враг только этого и ждет.
Но, обернувшись, он убедился, что никто здесь, и в первую очередь этот паренек, не нуждается в утешении. На большинстве лиц ничего нельзя было прочесть, разве что некоторое любопытство — что будет, если у соседа за углом случится несчастье? Пропасть лежала между чувствами Рихарда и чувствами тех, что стояли от него поблизости.
Через эту пропасть лишь одна пара глаз, глаза Эрнста Крюгера, смотрели на него боязливо и внимательно. И тут же он заметил еще и Томаса Хельгера, который пробудил в нем воспоминание о Роберте Лозе. Томас был бледен и сосредоточен.
Рихард Хаген начал говорить, прямо обращаясь к этим двоим, только так приходили ему на ум нужные слова, только так ему не надо было выискивать и подбирать их, давно застывшее оживало в нем под теплыми взглядами обоих юношей. Другие тоже стали прислушиваться. Сами того не сознавая, они нуждались в подобных словах. Встрепенулся и большеротый курносый паренек.
— Когда умер Ленин, — говорил Рихард, — мой отец и мой брат и все их друзья думали, что советской власти пришел конец. Но она существует, и советское государство стало мировой державой. Оно победило в этой страшной войне. Уничтожило фашизм. Советской власти и теперь не придет конец. Напротив. Мы, конечно, не знаем, как все сложится, но знаем, что то, на чем мы стоим, останется незыблемым. Возможно, наберется еще большей силы. Вы и я, мы тоже скажем свое слово.
Покуда Рихард договаривал, Янауш включил пневматический молот, воздух с шумом вырвался из трубы. Старик быстро орудовал своими костлявыми, иссохшими, но проворными руками, которые казались бессильными, когда висели вдоль туловища, но было чудо как ловки в работе.
На Рихарда он ни малейшего внимания не обращал, словно того здесь и не было.
Рихард вернулся домой. Женщины сидели у радио. Рихард молча ел то, что подала ему мать. Потом она встала, чтобы налить ему чаю, он же больше прислушивался к голосу в приемнике, чем к медицинским терминам, в большинстве ему непонятным. Сталину становилось все хуже. По радио передавали бюллетень, который Рихард уже слышал на заводе. Немецкий диктор не только точно повторял слова, услышанные из Москвы, но и тон, которым их там произносили.
— Пойду сделаю компресс, — сказала старая фрау Хаген. Мальчик у них уже целую неделю лежал в постели с сильнейшим кашлем.
Рихард сел рядом с женой в кресло из черного полированного дерева с красной узорной обивкой. Он ловил то Берлин, то Москву, хотя почти не понимал по-русски — он не раз пытался изучить этот язык, даже в концлагере, но алфавита не усвоил.
Он чувствовал — близится смерть. Чувствовал ее даже здесь, в комнате с креслами и ковром, которым гордилась его мать, потому что у нее первый раз в жизни был хороший ковер. Смерть близилась из радио, кралась, словно враг, хотя ее темное, сейчас всему миру угрожавшее имя в страхе избегали произносить. Уже подсчитывались капли крови и удары сердца, и Рихард, понятия не имевший, сколько их нужно для жизни или для смерти, испуганно слушал.
В прошедшие годы смерть не раз приближалась к Рихарду, но он ее не подпускал. Делал вид, что ее вовсе не существует, и потому ускользал от нее, как с горки скатывался, легко, без ушибов. Но теперь она пришла. Рихард обязан был с этим считаться.
Ханни удивленно взглянула на мужа. Он тупо уставился в ковер. Поначалу и не заметил, что она на него смотрит. Ханни тихонько позвала:
— Рихард!
Он повернул к ней свое измученное, постаревшее лицо.
До сих пор Рихард всегда был авторитетом для Ханни, как в будничных, так и в более серьезных вопросах. Еще с детства она слушалась его, как слушалась позднее, когда их детская дружба ни с того ни с сего обернулась любовью. В невыносимо трудные минуты в лагере она задавалась вопросом: что бы мне посоветовал Рихард? Она вышла на свободу, и даже искорки радости в ней не осталось. Ханни совсем пала духом. И ни о чем больше не спрашивала Рихарда. Дважды потерпела крушение ее надежда произвести на свет живого ребенка. Она уже готова была поверить, что истязания в лагере сделали это невозможным. Она взяла чужого ребенка, полюбила его, как собственного сына. Теперь Ханни была уверена, что родит здорового малыша. Эта смелая уверенность и спокойное приятие неизбежности давали ей чувство какого-то внутреннего превосходства.
Она дотронулась до руки Рихарда. Спросила:
— Ты принимаешь это так близко к сердцу? — И осторожно добавила: — Конечно, его имя много значит для нас, но мы привыкли со всем справляться сами. Ты, твой друг Мартин, да и я тоже.
Рихард сделал отклоняющий жест, как бы говоря: «Оставь».
Оба умолкли, искали слова. Вдруг Рихард сказал:
— Нет, не только его смерть меня угнетает. Сегодня мне особенно ясно стало, сколько людей все еще против нас. И против меня. Да иначе и быть не может. Они предубеждены против того, за что я стою. Хотя сами этого еще не понимают, вернее, не хотят понять.
— Ты как с луны свалился, — отвечала Ханни. — После стольких-то лет. Разве могут они выработать в себе другое отношение? Но теперь ты здесь. Для этого ты здесь.
— Я говорю не о каких-то там врагах, — продолжал Рихард, — а о хороших, честных рабочих. Никогда раньше мне это не было так ясно. Он умирает, и все вырвалось наружу!
Он рассказал, что произошло в мастерской Янауша.
— Странно, что ты этого не понимаешь, — сказала Ханни.
— Понимать я, конечно, понимаю. Но на мне лежит ответственность за них. Ты сама говоришь: для этого ты здесь. Вот я и спрашиваю себя, что, неправильно я говорил с ним или упустил подходящий момент для разговора? Теперь ты поняла? Не только смерть Сталина меня угнетает, но все, что всплыло на свет в связи с его смертью.
Когда Лина в самом начале траурного собрания приглушенным голосом, но отчетливо проговорила:
— Мы потеряли самого дорогого человека, который когда-либо был у нас, — то даже совсем молоденьким паренькам и девчонкам, отнюдь не так трагически настроенным, показалось, что они потеряли кого-то, если и не самого дорогого, то все же дорогого и близкого. Лина ведь необдуманного словечка не скажет. Она близка к обмороку. Но страшным усилием воли держит себя в руках.
Большинство верило Лине. Даже те, что до сих пор не так остро восприняли эту смерть, были испуганы, им стало казаться: случилось что-то грозное и непоправимое.
На Томаса голос Лины всегда производил впечатление. По ее голосу он понимал, что эта бледная, обычно молчаливая дев