Он вдруг остановился. Взял в обе ладони ее лицо. Смотрел на нее счастливым, изумленным взглядом. Потом быстро ее поцеловал. Она не противилась.
Они пошли к набережной. Хейнц сказал:
— У нас все не так, как у других.
— Да, совсем иначе, — отвечала Тони.
— Но долго так не будет продолжаться, — сказал Хейнц, — меня это не устраивает.
— И меня тоже.
Они сговорились отправиться за город в следующее воскресенье, так, чтобы выехать ранним утром. Но Хейнц вдруг сказал, и в голосе его звучали умоляющие нотки:
— Ах, Тони, тебе придется меня подождать. Я не могу уехать с тобою на все воскресенье. Право, не могу. Два часа мне надо будет побыть без тебя. А ты подожди меня, Тони, я очень тебя прошу.
— Чем же ты занят? — удивленно спросила она.
— У меня ведь мать в Коссине, Тони, и она очень больна. По воскресеньям я ее навещаю. Это же ее единственная радость. У нее, кроме меня, никого нет, и она ждет меня не дождется, никак мне нельзя не пойти к ней.
— Разумеется, нельзя, — воскликнула Тони. — Я подожду тебя, может быть, мне можно подождать в больнице?
— Ты правда этого хочешь? Можно, конечно, можно. Там большой сад. И цветов полным-полно. Больше, чем в нашем новом сквере.
Ничто не могло подкупить Тони больше, чем его сыновняя заботливость, хотя о матери он упомянул лишь в нескольких словах. В эту ночь Тони мало спала. Хейнц все время виделся ей и в его образе существенной чертой было отношение к матери.
В воскресенье он зашел за ней. Когда Эндерсы после воздушного налета из своего дымящегося поселка перебрались в загородный дом, вернее, в остов такового, их сосед, старый истопник, не растерявшись, обшил досками садовую беседку. Там он жил и поныне, выращивая овощи и цветы на маленьком клочке земли, отделенном от большого сада. Тони побежала к нему и выпросила первые, едва расцветшие маргаритки, чтобы отнести их в больницу.
Когда они вместе шли туда, она сказала Хейнцу:
— Вот видишь, нам из-за этого не пришлось разлучаться.
В больничном саду она дожидалась его под цветущей магнолией. Тони впервые видела магнолию, и это дерево с цветами, похожими на бело-розовых птиц на голых ветвях, показалось ей странным и неприятным. Но потом понравилось. Она могла бы сколько угодно просидеть здесь одна. Хейнц вскоре вернулся. Мать, исхудавшая, желтая, опиралась на его руку. Он вел ее, как маленького ребенка, шаг за шагом. Лицо его, часто менявшее выражение, было сейчас заботливым и нежным. Он даже потушил блеск в глазах, говоря матери:
— Вот Тони, о которой я тебе рассказывал.
Мать печально улыбнулась. Из вежливости она опустилась на скамейку и поблагодарила Тони. Но вскоре, силясь подавить боль, ее терзавшую, встала и оперлась на руку сына. Он бережно повел ее обратно.
Выйдя из ворот больницы, Тони и Хейнц несколько минут шли молча. Мост они переходить не стали. Без всякой цели поднялись на холмы. Дошли до лесного заповедника; ряды молоденьких деревьев, посаженных на выжженной и потом перепаханной земле, тянулись до большого леса, который пощадила война. Сосны крепко вцепились корнями в разворошенную боем почву. В домике лесника, рассказывала Тони, окопались эсэсовцы. Она показала ему и солдатскую могилу. Под сосной на залитом солнцем обрыве — крохотный холмик, увенчанный стальной каской.
Задумчиво поднимались они в гору. Но скоро отогнали от себя мысли о смерти, неведомой им в бою и знакомой в больнице. Им хорошо было вдвоем среди запаха сосен, разогретых солнцем, вечным и неизменным. Хейнц все еще не освободился от больничных впечатлений. Сегодня впервые, выйдя оттуда, он не оставался один со своими горестными мыслями. Он держал руку Тони в своей руке.
— Ты знаешь, — сказал Хейнц, — я всегда стараюсь ее утешить, говорю, будто врач уверен, что она выздоровеет, но я-то знаю, что она и трех месяцев не протянет.
— Твой отец убит на войне? — спросила Тони.
— Нет, разве Томас ничего тебе не рассказывал? — И прикусил язык, зачем он назвал это имя. Но все же подумал: Томас порядочный человек. Лишнего слова не говорит. Он быстро продолжал: — Мои родители в разводе. Мать ждала отца, покуда он воевал. Но он попал в плен к американцам, кажется, это случилось в Регенсбурге. Те, так, во всяком случае, тогда говорили, продали его французам. Не знаю, так это было или нет, но отец очутился в лагере военнопленных во Франции. Ему там туго приходилось. Но мать была рада. Как-никак жив! И вдруг через два года после войны его выпустили. Мать, брат и я все время переезжали с места на место. И тут мы как раз обосновались в Коссине. Приехал отец. Но лишь затем, чтобы сказать матери, что он к нам не вернется. У него уже была другая жена во Франкфурте. Старший брат уехал вместе с ним. Вот как все у нас обстоит. А теперь скажи сама, могу ли я оставить ее одну?
— Конечно, нет, — воскликнула Тони.
Они сели на сухую, выжженную солнцем траву и стали смотреть через реку — на равнину, простирающуюся до невысокой горной гряды. Они чувствовали, что принадлежат друг другу, руки их были сплетены, сокровенные мысли высказаны.
Хейнц, стремясь решительно все выложить Тони, возбужденно продолжал:
— Отец часто пишет мне, и брат тоже. Мать ничего не знает об этом. Я ведь все равно останусь с ней. До последней минуты. И только когда ее не станет, поеду туда.
— Туда? — удивилась Тони. — Зачем?
Да, эта девушка имеет право на его доверие.
— Мне здесь не по душе. И я заранее знаю: там мне будет лучше. Там я сумею наладить свою жизнь. Отец поддержит меня поначалу, я в этом убежден.
— Но как же ты уедешь отсюда? — спросила Тони. И сложила обе руки на коленях. — Ты здесь учился в школе. Теперь занимаешься по вечерам на эльбском заводе, а работаешь в Коссине.
— Ну и что с того? — удивился Хейнц. — Живи я в другом городе, я бы учился в другой школе. А учиться дальше у меня только там и будет возможность.
Поскольку Тони упорно молчала, ему на ум пришло самое главное.
— Ты и я — мы одно целое. Ты поедешь со мной. Тебе будет хорошо, всегда.
Тони покачала головой.
— Не думаю. Но даже если так… Жить там — нет, это не для меня.
Хейнц поближе придвинулся к ней, обнял ее за плечи. Убежденно проговорил:
— Ты же не знаешь тамошней жизни. Ты ее и не нюхала. Когда ты будешь там, ты поймешь, о чем я говорю.
Тони тихонько пробормотала:
— Да. Правда, я ее не знаю. — Она задумалась. Потом продолжала, нерешительно подыскивая слова: — Я только людей знаю, которые там побывали, и таких, которые сейчас там. Ноуля, первого мужа Лены, я знала хорошо. И Бехтлера тоже, между ними был тайный сговор.
— Но у меня же все по-другому, — крикнул Хейнц, — как ты можешь сравнивать! Я не из-за денег хочу туда ехать. Там и только там у меня будет то, что мне всего важнее… — Он запнулся. Схватил Тони за руки. — Но я хочу всегда быть с тобою. А все еще так неопределенно! Обещай мне никому не говорить о том, что я тебе сейчас сказал.
— Конечно, никому не скажу, — ответила Тони и вынула свои руки из его рук. Она мучительно искала необходимое ей слово. Но на ум шли только неумные, затасканные слова. А Хейнц, он ведь был умен. И слова, которые, он сейчас скажет, ни у кого не будут позаимствованы.
Тони вскочила. Не оглядываясь, стала карабкаться вверх по самому крутому склону. На опушке леса, тяжело дыша, она опустилась на землю. Внизу лежал Коссин. Хейнц появился через две минуты. Сел рядом с ней. Она обвила свои колени руками, скрестив пальцы.
Он сказал:
— Пойдем-ка в Пфаффендорф, выпьем чего-нибудь. А может, там и поесть что-нибудь найдется.
Солнечные блики играли на дорожке. Хейнц и Тони шли молча. Иногда они останавливались, прислушивались к птичьим голосам, стараясь распознать их. Они даже плечом не касались друг друга, словно струя холодного воздуха их разделяла.
Тони старалась навести порядок в своих мыслях. До сих пор она слышала только о своекорыстных дурных людях, стремившихся «туда», о замешанных в преступные дела или желавших нажиться. Но Хейнц был не таков, какая уж тут корысть, если он каждый пфенниг старался сберечь для матери.
Садик при трактире в Пфаффендорфе выглядел опрятно и привлекательно. И народу в нем было уже порядочно. Этой весной людям, видимо, впервые довелось спокойно посидеть на открытом воздухе. Вдруг чей-то голос крикнул:
— Тони! Хейнц!
Тони и Хейнц были удивлены не меньше, чем компания, что сидела за одним из столиков. Улих, обнимавший красивую, хорошо одетую девушку, никому здесь не известную, которая строила из себя таинственную незнакомку; Хейнер Шанц со своей женой Эллой — беременность ее была уже очень заметна; приятель Хейнера Бернгард с молодой женой. Наверно, это Элла радостно крикнула «Тони!», она чувствовала себя одинокой среди этих людей. Да и Тони очень обрадовалась нежданной встрече с Эллой.
Элла смотрела на нее с грустной нежностью.
— Как тебе идет синий цвет. Я тебе и костюм отдам. И сама его перешью, если еще успею.
Тони покраснела от радости. Шутка ли, у нее еще никогда не было костюма. Но ответила:
— Почему ты не сохранишь его для себя, Элла? Потом пригодится.
— Потом мне все будет неинтересно, — возразила Элла. — Да с меня хватит и того, что останется.
Мужчины между тем отсели за другой столик. Словно тот был тесен для всех и пиво не уживалось с кофе и лимонадом. Но Хейнц еще раз подошел к Тони:
— Какой ты хочешь торт? С кремом или с орехами?
— Нет-нет, я не хочу сладкого, — поспешила сказать Тони. Он было попытался ее уговорить, но ничего у него не вышло, и он вернулся к мужскому столу.
Элла подробно описала свой костюм, хотя Тони не раз его видела. Тони слушала ее и одновременно Улиха, говорившего:
— Я бы теперь сам себе надавал по заднице за то, что доказывал им, как много человек может успеть, если будет работать не покладая рук.
Бернгард подхватил:
— Янауш, конечно, дрянь. Но тут он прав. Разве это не чистое жульничество — то, что они с нами проделывают? Ну скажите на милость, что за разница между бентгеймовским секундомером и, — он заговорил голосом Штрукса, — технически обоснованной рабочей нормой? Все подсчитано до точности, даже для моей ремонтной мастерской, не говоря уж о тебе, Хейнц.