т нее не оторвался, ни от завода.
В последнее время Дора, боясь одиночества, частенько бывала в семействе врача, лечившего Берндта, когда тот, больной и отчаявшийся, вернулся из Хадерсфельда. Друг этого врача, учитель Бергер, случалось, провожал Дору домой. Мягко, бережно задавал он вопросы, но не из любопытства, а из желания понять, что происходит в стране, которую называют то Средней Германией, то русской зоной.
Он думал: она сбежала, а теперь тоскует по родным местам. В их разговорах еще не слышалось по-настоящему дружеского тона, но Дора минутами чувствовала: они могут стать близкими друзьями. И одиночества уже не страшилась.
Прочитав скупые слова телеграммы, она, как и прежде, стала думать о Берндте без разочарования, без горечи. Люди вокруг нее — врач и его приятель — вдруг представились ей только далекими знакомыми. Она поняла, что маленький захолустный городишко за Эльбой, где они жили с Берндтом, все еще цепко держит его и, наверно, никогда не отпустит. Разве что со временем ослабит горькие объятия, в которые однажды заключил Берндта.
Никогда не забыть Берндту лет, которые он прожил и проработал там. И Доре не забыть Берндта, ибо привязанность у них одна.
Приятель врача помог Доре погрузить детей и чемоданы в автобус. Он даже проводил их до самого аэропорта. На днях Дора вдруг заявила, что хочет, пока не поздно, навестить тетю Роннефельд в Западном Берлине. Она-де тяжело больна, а в войну Дора частенько находила у нее приют, когда многие закрывали перед нею дверь. Пусть и дети еще раз повидаются со старой теткой.
Мать Доры, узнав о неожиданно пробудившихся родственных чувствах дочери, несказанно удивилась. Сынишка радовался путешествию, дочь примолкла, ни о чем не спрашивала, инстинктивно чувствовала что-то неладное.
Учитель Бергер внезапно понял, как дорога ему эта женщина, и расставание причинило ему боль. Но одновременно он осознавал, что всеми своими помыслами она уже где-то в недосягаемой дали.
«Compañia Mexicana de Acero» владела на севере страны в Монтеррее сталелитейным заводом. Построили его лет десять назад. Теперь он лишь частично принадлежал компании. За последние два года завод значительно вырос, и его все еще продолжали достраивать. Компания получила американский заем. И на работу принимала американских советников и инженеров больше, чем мексиканских. Но завод все еще был известен под старым названием; американцев это ничуть не трогало, по крайней мере до сих пор. Без их денег строительство прокатного цеха никогда бы не завершилось. Они и директора прислали такого, какого сочли подходящим.
Рабочие, выходя из проходной, где их тщательно осматривали, не сразу оказывались за пределами заводской территории. Между проходной и оградой, не замкнутой, но в нескольких местах намечающей границу территории, пролегала полоска земли.
Компания с первых дней — и в это американцы тоже не вмешивались — продавала мелким лавочникам свидетельства, разрешавшие ставить на этом участке киоски для продажи лимонада и соков, жаровни, чтобы поджаривать мясо для тортильи или разогревать бобы с рисом. Тем более что в заводской столовой теперь было не протолкаться, так против ожидания выросло число рабочих. Многие к тому же охотнее обедали на свежем воздухе. И обходилось это дешевле. А некоторые женщины приносили своим домашний обед из города. Так было еще дешевле.
Какая-то пожилая, изможденная женщина — она могла бы трижды обернуть вокруг тощего тела свое ребозо, если бы не держала в руках миски, — глазами отыскала в толпе паренька. Но тот заметил ее еще прежде, чем она крикнула:
— Мигелито!
За ним по пятам шел его друг Лоренцо. Они любили друг друга, как братья, так, словно, ожидая появления на свет, лежали под сердцем одной матери. У Мигелито была золотисто-коричневая кожа, гордая осанка, уверенный, можно сказать сияющий взгляд, к тому же он был на голову выше своего старшего приятеля. У Лоренцо глаза были с прищуром, умные, кожа желтоватая, точно пергаментная, он держался небрежно, ходил враскачку, вечно погруженный в размышления.
Еще несколько лет назад Мигелито с согласия добродушных хозяев спал на одной циновке со своей матерью Луизой, собственно, приемной матерью, на ранчо в Оаксаке, у самого берега Тихого океана.
Но хозяин выгодно продал свое ранчо, где он выращивал деревья ценных пород, и переехал в город. Жена его привыкла к Луизе и взяла ее с собой. До того Мигелито, пусть не регулярно — ему довольно часто поручали работу, хоть и не слишком тяжелую, — ходил в деревенскую школу и полюбил своего учителя. Тот всегда умел подбодрить мальчугана. Даже когда новый владелец ранчо, человек холодный и расчетливый, просто-напросто выгнал Мигелито. Поблизости же работы, кроме как на ранчо с его ценными деревьями, не было, и Мигелито отправился вслед за приемной матерью в город. Там, однако, ему нельзя было спать на одной циновке с Луизой; квартира была тесная, да и Мигелито уже стал взрослым парнем, а взрослому нужен собственный кров.
Мать, правда, подкармливала его остатками еды, а часто даже давала монету из своего жалованья, но Мигелито в силу жизненной необходимости все-таки пошел в соседний поселок на фабрику, хоть на временную работу. Вместе с работой он получал и койку в бараке, который сколотили такие же бесприютные бедняки, как он сам. Там Мигелито впервые встретился с Лоренцо. Узнав, что Мигелито целый год ходил в деревенскую школу, Лоренцо с гордостью заявил, что он давно умеет бегло читать и писать. И стал так усердно с ним заниматься, что ученик быстро превзошел нового учителя. Они по очереди читали товарищам газеты. Дружба с Лоренцо не только сделала сносной жизнь Мигелито, но согрела его, открыла ему новые горизонты.
Вскоре, однако, они потеряли работу. То ли владелец, обремененный долгами, закрыл свою фабрику, то ли просто выкинул обоих друзей, потому что они бесконечным чтением газет портили ему народ; так или иначе, в один прекрасный день оба очутились на улице.
Какое-то время Луиза таскала у хозяев куски для Мигелито и для его друга. Но скоро всем троим пришлось довольствоваться случайным заработком, Луизу тоже уволили, ее хозяин из деловых соображений переехал в Мехико.
Тогда Лоренцо, пристроившись в грузовик к знакомому шоферу, отправился искать удачи на северо-восток страны. И как в воду канул.
Мир опустел для Мигеля. Какое-то время была у него девушка, нежная и робкая, но уж очень недалекая. Будущего, такого заманчивого в мечтах Мигеля и Лоренцо, для нее не существовало, она мечтала разве что о ближайшем свидании или о порции мороженого.
Спустя много месяцев пришло письмо из Монтеррея. Мигель знал, что Монтеррей расположен почти у самой американской границы. Там Лоренцо устроился на работу с помощью двоюродного брата, давно жившего с семьей в этом городе. Он писал, что такого количества труб, такого шума и грохота он себе и представить не мог. Все время кажется, что над тобой громыхает гроза, а конца ей нет и не будет. Двоюродный брат определил его хоть и на тяжелую, но постоянную работу, здесь ведь строится много заводов. Надо и Мигелито поскорее приехать сюда.
Мигелито пообещал выслать приемной матери первое свое жалованье, чтобы она могла добраться к нему на автобусе. Сам же одолел весь путь, как пришлось, — где на попутных грузовиках, где на поезде, зайцем, где подработав на дорогу.
В один прекрасный день Мигель наконец встретился с другом. Видно, работа вконец измочалила Лоренцо, он отощал, весь как-то ссохся. Мигеля он сразу же устроил в прокатный цех, еще не совсем достроенный. Та работа, что, казалось, выжимала все соки из Лоренцо, сообщала Мигелю силы, спина его окрепла, плечи расправились. Но вскоре и Лоренцо стал набираться сил, повеселел, работа пришлась ему по душе, словно Мигелито уже самим своим присутствием помогал ему переносить все тяготы.
Свой первый заработок Мигель, как и обещал, послал матери. И, боясь, что ей не хватит на долгую дорогу, еще призанял у друга. Лоренцо чувствовал себя одиноким, чужим в болтливом семействе двоюродного брата. Он обрадовался старой Луизе, словно она и ему была приемной матерью. Да разве она и не была ею?
До сих пор Мигелито спал с Лоренцо на одной циновке. Теперь ему понадобился собственный угол. Лоренцо и тут подал добрый совет. К окраине города лепился поселок — лачуги из гофрированного железа, какая-нибудь из них всегда пустовала. Расположен поселок был, конечно, далеко от завода, но для начала и это было неплохо.
Так и Луиза считала. Надо было платить долги, прежде всего вернуть Лоренцо, затем соседям, которые дали им взаймы, хоть циновки и жаровню купить в железную конуру, за которую они тоже ведь платили. Вот Луизе каждый день и приходилось пешком идти весь неблизкий путь до завода, чтобы принести обед ребятам.
Они сели на свое обычное место, на камень возле ограды. Луиза постелила полотенце, разложила на нем еду: бобы, даже немного мяса, помидоры, лук, красный перец и тортильи. Обед ее выглядел аппетитно, празднично. Но они не накинулись на еду, а сначала, весело улыбаясь, внимательно все оглядели.
Когда они уже принялись за обед, из проходной завода вышли двое мужчин. Один что-то говорил по-английски, но, судя по виду, был мексиканцем, другой молча озирался вокруг. Взгляд его скользнул по полотенцу, на котором стоял обед, по изборожденному морщинами лицу старой женщины, напоминавшему увядший коричневый лист, по лицам юношей. При этом он невольно поймал взгляд Мигеля, открытый, сияющий.
— Представь себе, мама, — сказал Мигелито, посмотрев вслед тем двоим, что уже пересекли полоску земли между проходной и оградой и садились в машину. — Тот седой, малорослый, — мой новый директор.
— Он незадолго до тебя приехал, — добавил Лоренцо.
— Этот человек не мексиканец, — заметила Луиза, — он что, гринго?
— Нет, — ответил Лоренцо, — мой двоюродный брат знает, что он не только по-испански не говорит, но и по-английски не очень-то хорошо. Верно, приехал из какой-то далекой страны.