— Для рукописи Барклея у вас еще найдется время. А книгу мне одолжили. Перепечатайте, пожалуйста, несколько страниц, они мне нужны для работы. И поскорее.
— Хорошо, хорошо, — ответила Элен, — что это вы такой строгий сегодня?
Гросс рассмеялся.
— Не строгий, я тороплюсь.
Он смотрел, как она разглаживает страницы рукописи, присланной Барклеем. Потом быстро перевел взгляд на ее лицо; отблеск мысли, ничего общего не имеющий с тем, что ее окружало, витал на нем. До сих пор лицо ее казалось Гроссу ясным и простым, слишком ясным и простым, чтобы ему нравиться, — ни следа больших радостей или страданий. Что же с нею сейчас творится? Он ощутил нечто вроде успокоения, вспомнив слова Барклея, что Мельцер умер. И вдруг громко спросил:
— Геберт Мельцер был вашим близким другом?
— Близким? Нет, — ответила Элен. — Но мы дружили.
Она подумала и добавила с удивившей его откровенностью:
— Возможно, мы бы стали близкими друзьями.
Вечером в своей дешевой сумрачной комнатенке Элен взялась за книгу. Испанская война близится к концу. Лишь узкая полоска земли осталась у республиканцев. Небольшой отряд тяжелораненых, среди них и интербригадовцы, застрял в пути. Два санитара и сестра перетаскивают людей в высохшее русло ручейка. Армия Франко прокатывается над их убежищем. В момент смертельной опасности пещера показалась им единственным, пусть ненадежным, укрытием, но другого у них не было. Война, уходя все дальше, грохочет над пещерой, никто не осмеливается выйти из этого укрытия, ибо смельчак поплатился бы жизнью.
Среди раненых много испанцев и трое немцев. Двое из них, как вскоре выяснила Элен, знали друг друга еще детьми в Германии. Их звали Роберт и Рихард. Но они друг с другом почти не говорили. Зато третий, его никто не знал, как только ему чуть полегчало, попытался завязать с ними разговор. Он сказал, его зовут Эриберто. Объяснил, что это Герберт по-испански. Он и со своими земляками обычно говорил по-испански.
Селия, сестра милосердия, раненым представлялась очаровательнейшим созданием на земле. Руки ее были нежнее рук матери и рук возлюбленной. Они мечтали о минутах, когда дневной свет, пробившись сквозь узкую расселину их пещеры, освещал ее лицо и руки.
На этом месте Элен остановилась. Она хорошо помнила полоску света в рассказах Герберта. И лицо Селии. И ее руки. Герберт, Эриберто из книги, говорил ей об этом, когда они бродили по Парижу.
Потом он дал ей свою рукопись. Элен в жизни своей не знавала писателей. И вдруг один из них дает ей читать еще не напечатанную книгу и спрашивает, какого она мнения о ней. Ей все понравилось, так, как было, никогда она не читала ничего подобного, не знала даже, что живут на свете такие люди, свершаются такие события. Да и откуда же, как не из книги, могла она узнать об этом?
В последний раз, когда Элен встретила Мельцера в Германии, уже уйдя от Уилкокса, и он сказал ей, что первая редакция романа ему разонравилась, ибо теперь он смотрит и на мир и на своих героев другими глазами, и добавил, что послал новую редакцию Барклею, но тот отказался ее печатать, она была очень удивлена. Сидя на скамейке над Майном, она сказала:
— Не понимаю, почему вы переделали свой роман.
— Это было необходимо, — отвечал Герберт. — Теперь только он хорош. Я запретил Барклею печатать первую редакцию.
Он принес бы ей второй, настоящий вариант, если бы они еще раз встретились. И вот Барклей прислал ей его наследство, рукопись, которую Герберт считал хорошей, правильной…
Однажды Эриберто, он же Герберт, сказал:
— А мы ведь стали поправляться. Я уже мечтаю о большом, ярко освещенном городе. Мечтаю засесть за работу. Если мне суждено выбраться из этой дыры, я напишу обо всем, что мы вынесли и перечувствовали. Если же я живым отсюда не выйду, а из вас кто-нибудь уцелеет, передайте привет моей сестре. Она единственный человек, которого я любил.
— Да, — продолжал ей рассказывать Герберт все на той же скамье над Майном, — но когда я наконец живой явился из французского лагеря в Штаты, сестра вскоре умерла. Я с трудом перебивался. Время от времени что-то писал. Только теперь я смог сдержать свое обещание. Теперь я написал все, как было, независимо от того, захочет Барклей это напечатать или нет.
Когда Эриберто сказал: «Передайте привет моей сестре, если уйдете отсюда живыми», то и немец, которого звали Рихард, попросил: «Если вам это удастся, а мне нет, передайте привет моей матери. Скажите, что я остался таким, как был».
Тогда и третий, Роберт, молчаливый человек, сказал: «Если мне не повезет, а тебе, Рихард, повезет, передай привет учителю Вальдштейну. Да, нашему старому учителю Карлу Вальдштейну, если ты его не забыл. Ты удивляешься, что я вспомнил о нем. Но я тебя нередко удивлял. Я это заметил. Ты никогда мне полностью не доверял. Я сейчас объясню тебе, почему я привержен к учителю Вальдштейну больше, чем к кому-либо другому из людей.
Как я мальчишкой попал в нацисты, ты знаешь, как я ушел от нацистов — ты знать не можешь».
Элен, хоть и помнила это место, затаив дыхание вновь перечитала его. Потом энергичным движением выключила свет. Если она хоть часа два не поспит, ей не сладить с работой, которую завтра принесет Гросс. Работа эта непривычная и потому трудная.
Засыпая, она подумала: Главных героев этой книги, наверно, уже нет в живых. Но если они и живы, я никогда никого из них не встречу. И все-таки благодаря этой книге я связана с ними крепче, чем с теми, кого я знаю или кого мне предстоит узнать.
Месяц или два спустя в кабинет Эугена Бентгейма в Хадерсфельде вошел Хельмут фон Клемм.
Эуген довольно холодно сказал:
— Кастрициус просит вас завтра к нему приехать. Не в Таунус, на рейнскую виллу. Он хочет поговорить с вами.
— Со мной?
— Да-да, с вами, он уже несколько раз звонил.
Хельмут не мог себе представить, о чем хочет говорить с ним старик. Свои последние приключения в восточной зоне Хельмут уже неоднократно рассказывал Бентгеймам. А Кастрициус не такой человек, чтобы выслушивать старые басни. Да и времени с тех пор прошло немало. Много чего случилось в мире. Берии давно нет на свете. Вначале на место Сталина сел некий Маленков. За ним другой: Хрущев. Но зачем Кастрициусу знать мнение Хельмута о Берии, или о Маленкове, или о Хрущеве? Так или иначе, старик хочет говорить с ним, и как можно скорее.
Эуген Бентгейм облегченно вздохнул, когда Хельмут закрыл за собой дверь. Он его терпеть не мог. Отец утверждает, будто он им нужен. Но как только я стану хозяином, я уж найду повод его вышвырнуть. Это выродок, мерзкий последыш моего убитого брата Отто.
На этот раз, правда, старик Бентгейм гневался на Хельмута, как будто тот был виноват, что на Востоке дело не выгорело. Похоже, кто-то переоценил свои возможности.
Кастрициус же считал, что Хельмута фон Клемма вполне можно приспособить для разных дел.
На следующий день он сказал ему:
— Вы, по-моему, еще на себя похожи. Впрочем, вы сравнительно молоды. Хотя военных лет и вам со счетов не сбросить.
— Вы забыли, коммерции советник, — ответил Хельмут, — что я заявился к вам сразу после войны и, кстати сказать, последовал вашим весьма недурным советам. В последний раз я был у вас на масленице и вместе со всеми гостями поехал в Бибрих, где, к сожалению, произошло несчастье с вашим зятем.
— Верно, верно, — кивнул Кастрициус, — но тут вашей вины нет.
— Не во всем же есть моя вина.
— Но кое в чем, Хельмут, и даже во многом. Теперь я велел позвать вас, чтобы найти применение вашей энергии. Вы опять будете в чем-то виновны. Но, с другой стороны, и позабавитесь.
Хельмут навострил уши. Есть и пить ему не хотелось. Он не притронулся к блюдам, которые поставила перед ним Гельферих, сохранившая к нему теплое чувство. Он не смотрел и на мостки, где были привязаны лодки. Не замечал каштанов на берегу. К пейзажам, не требовавшим его вмешательства, он был равнодушен.
— Дом, в котором мы находимся, — сказал Кастрициус, — мне милей всех прочих мест на свете. Здесь я когда-то был счастлив. Собственно, я и сейчас более или менее счастлив. Не безумно, как прежде. Зато довольно прочно, не то что на небесах. Ведь господь бог и сам не знает, есть он или нет его. Но уж, во всяком случае, у него нет каштанов, нет и лодок на озере. Так вот, я долго не протяну и не желаю, чтобы после меня кто-нибудь жил здесь. Ни за что. Даже моя дочь Нора, прежде всего она с ее свитой, чего я ей тогда уж не смогу запретить.
— Ваша дочь, которая собиралась замуж за моего отца?
— Это не имеет отношения к тому, из-за чего я вас пригласил. Хотя все-таки имеет. Иначе я бы тебя не знал. И о тебе бы не вспомнил. А так я уверен — ты парень не промах.
Стало быть, после моей смерти, что и записано вот в этом договоре, который будет приложен к завещанию, земельный участок отойдет аменебургскому заводу. Когда, стало быть, все будет кончено, ты, Хельмут, сразу же приезжай сюда. Вот тебе доверенность. Но ты все заранее подготовь, надежных людей, бульдозер и все прочее. Прикажешь в мгновение ока всем покинуть дом и тотчас его снесешь. Понял? Подчистую, а я в гробу посмеюсь над дурацкими физиономиями тех, что приедут, вылезут из машин, чтобы залезть в мой дом, а дома-то и нет. Ну как, справишься?
— Конечно, справлюсь.
— Вот тебе чек, сын мой, не крохоборствуй. Отныне это наша тайна.
— Хорошо, господин Кастрициус.
— Помеченную здесь сумму ты получишь, если хорошо справишься с задачей. Деньги, полагаю, тебе все так же нужны?
— Да, господин Кастрициус.
— Вот видишь. Еще в Библии сказано — по труду и награда… Смотри, не выдай меня, если приедешь с Бентгеймами, они хотят на днях быть здесь, чтобы обсудить положение. И своих американцев захватят. Думаю, Уилкокс явится и вице-президента Вейса привезет. А ты, если приедешь с этой компанией, не околачивайся зря, а все приготовь заранее.
— Не так-то просто, но б