И вот тридцать лет спустя он снова едет во Францию, в Дижон, по приглашению одной организации, показывающей документальные фильмы о приключениях. Он только что покорил Эверест в возрасте восьмидесяти восьми лет, тем самым став старшим из его покорителей. Мы ждали его на перроне втроем или вчетвером. Он вышел из вагона в анораке и теплых сапогах горнолыжника – это было как мираж. Он стоял на перроне, недоверчиво оглядывая окрестности вокзала. Вращал головой из стороны в сторону, не проронив ни слова. Он не вчитывался в наше приглашение и думал, что едет туда же, куда и тридцать лет назад: на горнолыжный курорт. Отсюда и удивление: нигде не было гор… Он показал свой новый фильм и всех покорил. Он снова взошел на Эверест, теперь под тяжестью своих лет, – а это больше, чем три четверти века. Весь подъем он шел в связке с сыном, которому тоже было немало: лет пятьдесят. В последнем эпизоде фильма они вдвоем на вершинном гребне. Они вышли туда после многих дней борьбы. И вот сын, который все это время шел впереди, ставил палатки под ураганным ветром и протаптывал путь в глубоких снегах, – сын вдруг отступил в сторону и на высоте в восемь тысяч восемьсот метров чуть поклонился, пропуская отца первым ступить на вершину.
Был еще Леплан, я виделся с ним где-то в те же годы. Лоик Леплан. Спортсмен с мировой славой. Он погружался на глубину в сто семьдесят один метр, задержав дыхание на четыре минуты! Он нырял со слэдом, грузом, который крепится на тросе и увлекает человека вниз. Достигнув нижней точки, он надувал сжатым воздухом из баллона шар, который выносил его наверх. Весь год он тренировался возле порта Ниццы, жил в старой ее части, и иногда его жилистый силуэт можно было видеть на пустошах дальше от берега, где он занимался йогой в тени дубов или на известняковых скалах Бау де Сен-Жане. В отличие от многих моряков дальнего плавания или альпинистов с Гималаев, настолько прокопченных солнечной радиацией, что не могут связать и трех слов, он умел рассказывать о своих вторжениях в жидкие бездны. И в кругу друзей за столиком бистро на площади Гарибальди, и перед полным конференц-залом он говорил про свое искусство на стыке зрелища, физического подвига и мистического опыта. Зрелища, потому что движения ласт в морской ночи – это воплощенная гармония. Физического подвига, потому что никогда еще человек не забирался так далеко от своей родной среды. Мистического, потому что на таких глубинах все сущее чувствует, как растворяется в едином. Лоик говорил, что апноэ, задержка дыхания, освобождает тело от тяжести, а дух – от суеты. Нырять – значит растворять свое «я» в плазме моря. И открывал тайну, как «расширяется время, наделяя три-четыре минуты апноэ длиной мучительной вечности». Он любил повторять, что человек состоит из воды и погружения дают клеткам слиться с их первородным раствором, вернуться к истокам, проплыть против времени в незапамятную древность. Он воспевал соленый вкус наших слез, хранящих память о тех временах. И описывал, какое наслаждение погружаться в черную воду, будто снаряд в ртуть. И то чувство на сорока метрах, что ты у порога царства теней и небытия. Потом упоминал «противоестественную задачу» протащить несколько литров кислорода в темноту донных вод, куда этому газу вход заказан. Он понимал, что, вторгаясь в глубины, приоткрывает запретную дверь. Эволюция не планировала таких посягательств, и не такое уж безобидное дело – преодолеть табу открыть человеческому глазу виды далеко за его естественными пределами. Глубинным зондом взбаламутишь стих, говоря словами Эрнста Юнгера, в ком он ценил герметизм. Он буднично упоминал риск эмболии, вскипания азота в сосудах и смерти, в общем, оттого, что вспенивается кровь, а потом наливал себе еще бокал красного, чем изумлял слушателей, только что внимавших проповеди об иных мирах и вдруг с удивлением замечавших, что сам проповедник вдоволь пьет, курит и прекрасно себя чувствует на нашей земле. Он умер в прошлом году, во время тренировки: что-то пошло не так при всплытии. В тот день Ницца гудела от мистраля. Ветер трепал пальмы, их листья шумели как ливень, и никто на Английской набережной не знал, что гений только что отравился собственными газами. За два года до этого редакция одной газеты пригласила его в Афганистан для особого репортажа. Талибы взорвали Бамианские статуи Будды, американцы их разгромили, и вся страна жила теперь надеждой на восстановление. Лоик с командой журналистов и фотографов должен был ехать через хазарейские земли к Банди-Амир. Это цепочка естественных озер, громоздящихся друг над другом, как фантастическая лестница из перламутровых, известняковых ступеней. Вода перетекает из одного в другое, так что каждое верхнее делится ею с тем, что ниже. Афганцы считали это священным местом, и, согласно поверьям, бездонные пучины Банди-Амира сообщались с центром Земли. Главный редактор хотел, чтобы Лоик, задержав дыхание, нырнул туда, коснулся дна и опроверг легенду. Лоик прочел Кесселя, Киплинга и Маджруха и стал собирать рюкзак. Он проехал на автобусе Турцию с Ираном, пересек границу близ Герата и по центральной дороге добрался до Банди-Амира вместе с журналистами. Он долго бродил вокруг озер под ярким солнцем восточного лета, раззадоривая себя, пытаясь постигнуть секрет их мертвых вод, разливших бирюзу среди хазарийских степей. И вот день настал – он решился. Сел по-турецки на берегу самого верхнего озера и начал дыхательные упражнения. С соседней деревни стянулись толпы, все разглядывали белого ангела на известняковой скале. В три часа дня он надел свой моноласт и нырнул в лазурные воды. Прошла минута, две, и афганцы уже толкали друг друга локтями, шепча, что его теперь не выловишь. Но тут гладь озера дрогнула, и спустя две с половиной минуты Лоик разбил ее зеркальную поверхность. Старейшине деревни он сказал, что не смог достичь дна, и под бородами старцев показались улыбки, а по публике в тюрбанах прокатился довольный ропот. Но нам он шепнул, что глубина Банди-Амира – сорок два метра. И признался, что даже взял камешек со дна, но выпустил его перед самой поверхностью, чтобы не прибавлять к бестактности по отношению к богам озера еще и оскорбление верований этих людей в тюрбанах, которые, скрючившись под солнцем, ждали возвращения человека-рыбы.
И наконец, был еще Отс, его люблю особенно: a perfect British, бывший солдат, раненный на англо-бурской войне, чистая душа, мученик, а может – святой? Он был среди тех пятерых, кто в 1912 году вместе с прославленным Скоттом достиг Южного полюса после долгих месяцев похода. В тридцать градусов мороза они тащили за собой по глубокому снегу тяжелые сани. Скотт был истинным сыном Королевского флота: взгляд горит гордостью за Империю, подбородок – острее Корнуолла. Достаточно жесткий, чтобы держать ум в узде, и достаточно гибкий, чтобы направлять энергию в нужное русло. Но опускаться до того, чтобы нестись к своей победе на собачьих упряжках, он не желал. Как истинный офицер Ее Величества, он находил куда более благородным вязнуть в сугробах, впрягшись в сани с неподъемным грузом. В Королевском флоте они называли это «manhauling», «человеческая тяга», и видели какое-то особое благородство в том, чтобы мучиться, как нубийские рабы, там, где упряжка легко бы пролетала переходы. О, как глупо, должно быть, переглядывались они впятером, стоя на Южном полюсе 17 января 1912 года! Потому что слава ушла у них из-под носа. Там уже развевался флаг. Они еще издали заметили его на ледяной равнине. Их обогнали на финише. Полюс не достался Британской короне. Норвежец Амундсен опередил их на месяц и оставил после себя палатку с флагштоком на черных растяжках, а также два письма: королю Норвегии и самому Скотту, где ему хватило цинизма попросить соперника передать первое письмо адресату! Амундсен действовал как десантник, Скотт – как пехотинец. У одного – скорость, легкость, приспосабливаемость и методы, которым норвежцы научились в Арктике. У другого – дисциплина, индустриальный подход к снабжению и убежденность в превосходстве подданных Британской короны над законами природы. Норвежец использовал собак по примеру северных народов, которых не презирал… Англичанин же, игнорируя предостережения покорителей Арктики, упрямо взял для перевоза грузов маньчжурских пони с тем, чтобы дальше их сменили люди. Он не желал перенимать у примитивных народов их искусство. Чему может эскимос научить лорда? Амундсен исполнил свой «блицкриг» по гладкой ледниковой шапке, скользя по льду так же изящно, как преодолевал все трудности. Он не покорил полюс – он взял его с налета. Скотт же увязал в военной неповоротливости, множа ошибки и задержки. И теперь он, запыхавшийся, обессиленный офицер Ее Королевского Величества, стоял на верхушке Земли и терпел унижение от этого проходимца-викинга, главаря шайки собаководов! И, в довершение невзгод, впереди их ждала южная зима в этой снежной пустыне. Пятеро англичан вышли в обратный путь девятнадцатого января. Через несколько дней положение стало совсем тяжелым. Команде Скотта надо было добраться до лагеря-базы – их спасения – в тысяче двухстах восьмидесяти километрах от полюса. Полуголодные, измученные месяцами лишений, они ковыляли по ледяному плато под бурями, постепенно превращаясь в скелеты. Морозы в тот год пришли на месяц раньше. Ночью столбик термометра падал до минус сорока. За день они с трудом проходили десять километров. Эванс первым упал на снег и больше не встал. Скотт, которого никогда не покидало хладнокровие британских офицеров старой школы, записал в дневник: «Как горестно потерять товарища». И никаких эпитафий! Для викторианского солдата любые проявления чувств – постыдная слабость. А дальше это был вопрос дней. Силы таяли вместе со временем. Они вышли на шельф, но вздыбленный паковый лед частоколом встал у них на пути. В конце концов все они умерли от усталости, холода и безысходности, меньше чем в двадцати километрах от последнего склада припасов. Скотт нашел в себе силы завернуть друзей в спальные мешки и написать несколько писем, полных холодного героизма. Читая их, не знаешь, то ли восхищаться его самоотверженностью, то ли презирать за черствость души.