Я работал в «Костре». То есть из жертвы литературного режима превратился в функционера этого режима. Функционер — очень емкое слово. Занимая официальную должность, ты становишься человеком функции. Вырваться за диктуемые ею пределы невозможно без губительного скандала, функция подавляет тебя. В угоду функции твои представления незаметно искажаются. И ты уже не принадлежишь себе. Раньше я, будучи гонимым автором, имел все основания ненавидеть литературных чиновников. Теперь меня самого ненавидели.
Я вел двойную жизнь. В «Костре» исправно душил живое слово. Затем надевал кепку и шел в «Детгиз», «Аврору», «Советский писатель». Там исправно душили меня.
Я был одновременно хищником и жертвой.
Валерий Воскобойников:
Он быстро и при этом внимательно прочитывал все, что к нам поступало, и вел с нашими авторами переписку. Разумеется, Сережа в этом смысле во многом определял судьбу присылаемых нам рассказов и повестей. Правда, это было не таким уж трудным делом, потому что на тридцать рукописей хорошо, если хотя бы одна попадалась приличная. В основном приходилось рецензировать опусы графоманов, причем графоманов весьма характерных. Тогда как раз многие партийные деятели, командиры партизанских отрядов вышли на пенсию и решили описать, наконец, свою жизнь. Это были уважаемые люди, но писать они не умели совершенно. Когда мне приходилось все это читать, у меня сразу начинала болеть голова. Сережа с этими текстами справлялся необычайно оперативно. Мы шутили, что люди еще не успевают доехать из редакции домой, как получают от Довлатова отказ.
Первое время действовал более или менее честно. Вынимал из кучи макулатуры талантливые рукописи, передавал начальству. Начальство мне их брезгливо возвращало. Постепенно я уподобился моим коллегам из «Невы». На первой же стадии внушал молодому автору:
— Старик, это безнадежно! Не пойдет…
— Но ведь печатаете же бог знает что!..
Да, мы печатали бог знает что! Не мог же я увольняться из-за каждого бездарного рассказа, появившегося в «Костре»!..
Короче говоря, моя редакторская деятельность подвигами не ознаменовалась.
Валерий Воскобойников:
Все слухи о том, что в «Костре» можно было напечататься только по блату, — только слухи. Никто из нас, тех, кто там работал, никогда бы не стал публиковать заведомо плохих текстов. Бывали исключения, и мы по каким-то внередакционным причинам печатали в журнале что-то среднее, не вполне соответствующее высокому уровню «Костра». Например, однажды человек, от которого зависела командировка Сахарнова в Африку, настоятельно попросил нас опубликовать его небольшой рассказ. Пришлось согласиться, хотя рассказик этот был неблестящим.
На досуге я пытался уяснить, кто же имеет реальные шансы опубликоваться? Выявил семь категорий:
1. Знаменитый автор, видный литературный чиновник, само имя которого является пропуском. (Шансы — сто процентов.)
2. Рядовой официальный профессионал, личный друг Сахарнова. (Шансы — семь из десяти.)
3. Чиновник параллельного ведомства, с которым необходимо жить дружно. (Пять из десяти.)
4. Неизвестный автор, чудом создавший произведение одновременно талантливое и конъюнктурное. (Четыре из десяти.)
5. Неизвестный автор, создавший бездарное конъюнктурное произведение. (Три из десяти.)
6. Просто талантливый автор. (Шансы близки к нулю. Случай почти уникальный. Чреват обкомовскими санкциями.)
7. Бездарный автор, при этом еще и далекий от конъюнктуры. (Этот вариант я не рассматриваю. Шансы здесь измеряются отрицательными величинами.)
Святослав Сахарнов:
Однажды Сергей приходит и говорит: «Святослав Владимирович, мне нужны деньги. Можно напечатать рассказ в „Костре“?» — «Несите». Приносит. Хороший рассказ, написанный, вероятно, специально для этого случая. Франция, век восемнадцатый, гостиница, ночью приезжают какие-то таинственные люди, утром уезжают. Очень хорошо написано, но нет конца. Модерн, не для детского журнала. Говорю: «Поправь». Через час приносит — появился яркий конец. Если я не ошибаюсь, рассказ напечатали в одном из летних номеров, хорошо заплатили. Ни он, ни я рассказ всерьез не приняли. Признаюсь, если бы это было по уровню в духе Голявкина или Коваля, я, вероятно, заинтересовался бы, а так — нет.
Лосев заведовал массовым отделом. Проработал в «Костре» четырнадцать лет. Пережил трех редакторов. Относились к нему в редакции с большим почтением. Его корректный тихий голос почти всегда бывал решающим.
Мало этого, кукольные пьесы Лосева шли в двадцати театрах. Что приносило до шестисот рублей ежемесячно.
Четырехкомнатная квартира, финская мебель, замша, поездки на юг — Лосев достиг всех стандартов отечественного благополучия.
Втайне он писал лирические стихи, которые нравились Бродскому.
Неожиданно Лосев подал документы в ОВИР. В «Костре» началась легкая паника. Все-таки орган ЦК комсомола. А тут — дезертир в редакции.
Разумно действовал один Сахарнов.
Святослав Сахарнов:
В своей книге он подробно описывает внешнюю сторону отъезда Лосева за рубеж. Я помню и скрытую. Совершенно неожиданно приходит Лосев и говорит: «Мне телеграмма от Бродского: „Немедленно выезжай, есть место в Мичигане“». Имелась в виду должность преподавателя русского языка в одном из американских колледжей. Но должность заведующего отделом, которую занимал Лосев, номенклатурная, он был утвержден в Москве, освобождение от нее — скандал, могут Лосева задержать, долго мурыжить. Решили, что он напишет заявление, в котором попросит перевести его на должность простого литсотрудника. Звоню в Москву, объясняю — поэт, драматург, пишет, хочет писать еще больше, надо отпустить на благо советской литературы. Отпустили, никаких вопросов не было. «У него богатый дядя в Америке!» — это уже Довлатов цитирует Балуева (см. «Ремесло»).
…Я стал на авторов как-то иначе поглядывать. Приезжал к нам один из Мурманска — Яковлев. Привез рассказ. Так себе, ничего особенного. На тему — «собака — Друг человека». Я молчал, молчал, а потом говорю:
— Интересно, в Мурманске есть копченая рыба?
Автор засуетился, портфель расстегнул. Достает копченого леща… Напечатали… Собака — Друг человека… Какие тут могут быть возражения?..
Опубликовал Нину Катерли. Принесла мне батарейки для транзистора. Иван Сабило устроил мою дочку в плавательный бассейн… В общем, дело пошло. Неизвестно, чем бы все это кончилось. Так, не дай Господь, и в люди пробиться можно…
Тут, к счастью, Галина позвонила, истекал ее декретный отпуск.
Святослав Сахарнов:
Я думаю, что год, проведенный в «Костре», был для Сергея не самым худшим. Он получал хорошие деньги, редакция и должность были, вероятно, своеобразной защитой от милиции и КГБ, наладился быт. Думаю, что, когда вернулась Галина Георге и ему пришлось уходить, рад он не был. Помнится, он зашел попрощаться, но у меня было много народу, перекинулись несколькими фразами. И все. А жаль. Уходить, полагаю, было ему обидно, и вот почему у него вырвалась в «Ремесле» такая фраза:
«Прощай, „Костер“! Прощай, гибнущий журнал с инквизиторским названием! Потомок Джордано Бруно легко расстается с тобой…»
Прощаю и я ему. Хотя журнал был на подъеме — тираж с шестисот тысяч экземпляров вырос до одного миллиона трехсот тысяч. Мы в эти годы напечатали Голявкина, Коваля и Сладкова, повести и рассказы которых по праву стали классикой советской детской литературы. Не собираюсь заканчивать этим панегириком. Я просто попытался рассказать о человеке, с которым проработал целый год и который мне нравился.
Валерий Воскобойников:
В это время начались первые Сережины контакты с американскими издательствами. А когда он уже уехал в Нью-Йорк, ему, естественно, нужно было написать о том, как загнивает Советский Союз. Рассказывая об этом, он внес в разряд загнивающих объектов и «Костер». Я читаю эти его воспоминания не то чтобы с долей обиды, скорее с пониманием, что иначе он написать в тот момент не мог. Тем более, что детская литература была для него по-прежнему чужда. А мы в «Костре» изо всех сил старались делать лучший детский журнал в стране, и мы это сделали. Мы печатали то, что другие издания боялись публиковать: две повести Аксенова («Мой дедушка памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит»); кстати, «Костер» был единственным изданием, который напечатал стихи Бродского и в том числе замечательную «Балладу о маленьком буксире». Мы открыли для детской литературы знаменитые повести «Недопесок» и «Пять похищенных монахов» Юрия Коваля. Ввели новые имена, которые сегодня являются славой и гордостью российской детской литературы. Мы были далеки от московского начальства, поэтому могли себе позволить несколько больше. Когда же нас вызывали на головомойку, Сахарнов посылал меня: для него было бы унизительно выслушивать ругательства Федуловой, секретаря ЦК комсомола по пионерам. А я невозмутимо кивал, говорил: «Да. Спасибо. Мы это учтем». Потом спокойно уходил, и мы все делали по-своему. Всесоюзную популярность, которой пользовался «Костер» в те годы, сегодня даже трудно себе представить. Все это, к сожалению, прошло мимо Сережи.
Святослав Сахарнов:
Лично я не почувствовал никакой обиды, когда прочитал «Ремесло». Я понимаю, что это литература, которая не имеет никакого отношения к реальной жизни. Довлатову не нужна была жизнь как таковая, его все интересовало как материал для прозы. Он все выдумал и про своих родственников, и про друзей, и про себя самого. Так с какой же стати ему писать правду про «Костер»? Естественно, он выдумал все — или почти все.