— Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья — сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест…
Вот последний поворот дороги — и внезапно перед глазами открывается широкая зеленая поляна, окаймленная с трех сторон сосновым бором и березовыми рощами, а с четвертой замыкающаяся семьей полуторастолетних лип. На одной из них гнездятся аисты — потомки тех, которые вили здесь гнезда при Пушкине.
(Бозырев В. По Пушкинскому заповеднику. Путеводитель. М., 1970. С. 3)
Виктор Никифоров:
Мы познакомились дождливым вечером, когда я ждал на турбазе группу туристов, которая почему-то никак не приезжала. Я услышал в соседней комнате, которую занимало Пушкиногорское экскурсионное бюро, оживленные разговоры и громкий смех. Мне стало интересно, что там происходит, и я вошел. Вижу: сидят наши экскурсоводы, а среди них — высокий чернявый человек, похожий, как мне тогда показалось, на грузина. Он вынимал разные вещи из своего чемодана и рассказывал, что с ними у него связано. Вот носок у него непарный, приобрел его там-то, вот рубашка без нескольких пуговиц. Он показывал, что нажил, работая в журнале «Костер». Все смеялись его шуткам. На следующий день я узнал, что этот человек — новый экскурсовод из Ленинграда Сергей Довлатов. И только через много лет я понял, что маленькое представление, которое он разыграл для нас в Пушкинских Горах, было своеобразной репетицией к написанию его знаменитой повести под названием «Чемодан».
Людмила Кравец:
Сережу привез в Заповедник Арьев, он устраивал его с трудом. Довлатов работал не в самом Заповеднике, а в Пушкиногорском экскурсионном бюро, во главе которого стоял Александр Николаевич Иванов. Он был рад приютить ленинградских интеллигентов. Они были умницы. Особенной популярностью в Пушкинских Горах пользовался Арьев, которого называли «князь Андрей» за изысканность его речи. Володя Герасимов был тоже очень популярен. Не будучи в состоянии выговорить ни одной буквы алфавита (у него не очень хорошая дикция), он произносил монологи, которые можно было слушать часами. На Сережу мы, восторженные провинциальные барышни, обращали меньше внимания, да и сам он всегда держался чуть в стороне.
— Да какая разница — Ганнибал, Закомельский… Туристы желают видеть Ганнибала. Они за это деньги платят. На фига им Закомельский?! Вот наш директор и повесил Ганнибала… Точнее, Закомельского под видом Ганнибала. А какому-то деятелю не понравилось… Простите, вы женаты?
Галина Александровна произнесла эту фразу внезапно и, я бы сказал — застенчиво.
— Разведен, — говорю, — а что?
— Наши девушки интересуются.
— Какие девушки?
— Их сейчас нет. Бухгалтер, методист, экскурсоводы…
— Почему же они мной интересуются?
— Они не вами. Они всеми интересуются. У нас тут много одиноких. Парни разъехались… Кого наши девушки видят? Туристов? А что туристы? Хорошо, если у них восьмидневка. Из Ленинграда так на сутки приезжают. Или на трое…
Владимир Герасимов:
Однажды Довлатов, со своей манерой серьезным тоном говорить о несерьезных вещах, сказал мне и Андрею Арьеву, что дамы из Заповедника, наверное, в нас сильно разочаровались. Они ожидали, что мы будем по вечерам приходить к ним в гости, пить чай, разговаривать о Пушкине и о прекрасном, а мы вместо этого, выходя на ночь глядя из ресторана «Лукоморье», орем на весь поселок что-то вроде: «С голубого ручейка начинается река».
Среди туристов Довлатов пользовался большой популярностью — и популярность эта была, на мой взгляд, вполне заслуженной. Сережа никогда не халтурил — это было очень ценно. Работа экскурсовода не была его призванием ни в коей мере, но талантливый и добросовестный человек халтуры не допускает в любом деле. Он всегда хорошо знал текст. К тому же Довлатов, как известно, был красавец и обладал прирожденным даром рассказчика. Его слушали открыв рот, и он был всеобщим любимцем.
Виктор Никифоров:
Он производил очень сильное впечатление: красивый человек богатырского телосложения, с большой черной бородой, глаза с огоньком. Его остроумие и обаяние, безусловно, привлекали окружающих. Наверное, поэтому он был так популярен в Заповеднике. К тому же в советское время все экскурсии должны были соответствовать методичке, а он никогда методичек не признавал и говорил то, что думал. Слушали его внимательно, с большим удовольствием. Я видел: туристы от него ни на шаг не отходили. В Заповеднике к нему тоже в целом относились доброжелательно. Его обаяние, его знания, его парадоксальный ум — все это нам импонировало.
На третий день работы женщина в очках спросила меня:
— Когда родился Бенкендорф?
— Году в семидесятом, — ответил я. В допущенной мною инверсии звучала неуверенность.
— А точнее? — спросила женщина.
— К сожалению, — говорю, — забыл…
Зачем, думаю, я лгу? Сказать бы честно: «А пес его знает!»… Не такая уж великая радость — появление на свет Бенкендорфа.
— Александр Христофорович Бенкендорф, — укоризненно произнесла дама, — родился в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году. Причем в июне…
Я кивнул, давая понять, что нахожу это сообщение ценным.
С этой минуты она не переставала иронически улыбаться. Так, словно мое равнодушие к Бенкендорфу говорило о полной духовной нищете…
Людмила Тихонова:
Его экскурсии были самые обычные, они часто не отвечали тем требованиям, которые выдвигались в Заповеднике. Дело не в том, что он не хотел соответствовать насаждаемой идеологии. Как раз с этой точки зрения в Заповеднике все было очень либерально, нам не нужно было без конца говорить о том, что Пушкин был революционер и прочее. Просто экскурсии должны были опираться на источники, прежде всего на тексты самого Пушкина. А Довлатов иногда стихи забывал, он очень стеснялся этого, смущался и переживал.
Виктор Никифоров:
Я вел группу из Михайловского в Тригорское, а он шел из Тригорского в Михайловское. Помню его могучую фигуру, он был гораздо выше туристов и со своей черной бородой напоминал какого-то вождя. Вдруг смотрю — он бежит мне навстречу: «Витя, Витя! Мне туристы задали вопрос. Как бы ты на него ответил?» Я сейчас не помню самого вопроса, но помню, что Сережа был очень обеспокоен, взволнован. Я ответил на вопрос, и он весь просиял, обрадовался тому, что сказал туристам то же самое.
Людмила Кравец:
Довлатов производил странное впечатление: его громоздкая фигура очень выделялась в декорациях этих пасторальных пейзажей. Конечно, он с трудом вписывался в нашу жизнь, многие ее проявления никак с ним не сочетались. Например, тогда работа экскурсовода была связана с большим количеством бюрократических процедур. Мы без конца заполняли и подписывали разные бумажки. Конечно, никому это не нравилось, но только Сереже могло прийти в голову вместо подписи на документе написать слово «целую».
…Наша группа из городка Силламяэ расположилась в ожидании, пока новая команда туристов не скроется в доме Поэта… Поодаль курил высокий, слегка седовласый экскурсовод. Вокруг него скучковались люди из разных тургрупп.
— А скажите, пожалуйста, — вопросил один из этого окружения, — правда ли, что декабристы не взяли с собой на Сенатскую площадь Пушкина потому, что не верили в свою победу и берегли Александра Сергеевича как великого поэта?
Мужчина сделал глубокую затяжку и произнес:
— Ладно, здесь все свои вроде бы… Об этом обычно не приятно говорить, но тогда и Пушкин был не так возвеличен, да и среди декабристов поэтов было немало. А не взяли они его с собой потому, что боялись. Пушкин был по характеру холериком и вообще человеком непредсказуемым и непостоянным. Сегодня он сидел с ними в одной компании, а завтра шел к царю с хвалебной одой… Извините, мне пора.
Сообщив такую далеко не каноническую трактовку Сенатского путча, мужчина отправился к своей группе. Не так давно я рассказал эту историю моему другу. Он молча принес какую-то книгу и спросил:
— Узнаешь экскурсовода по фотографии?
— Конечно!
Он показал фото, прикрыв рукой подпись:
— Это он?
— Да!
Рука соскользнула с листа, и я увидел два слова: «Сергей Довлатов».
(Либиков Н. На 160 лет моложе Пушкина // Новости Пскова. 1999. 27 мая)
— Успокойтесь, — прошептала Марианна, — какой вы нервный… Я только спросила: «За что вы любите Пушкина?..»
— Любить публично — скотство! — заорал я. — Есть особый термин в сексопатологии…
Дрожащей рукой она протянула мне стакан воды. Я отодвинул его.
— Вы-то сами любили кого-нибудь? Когда-нибудь?!.
Не стоило этого говорить. Сейчас она зарыдает и крикнет:
«Мне тридцать четыре года, и я — одинокая девушка!..»
— Пушкин — наша гордость! — выговорила она. — Это не только великий поэт, но и великий гражданин…
По-видимому, это и был заведомо готовый ответ на ее дурацкий вопрос.
Только и всего, думаю?
Виктор Никифоров:
Говорили, что он недостаточно благоговеет перед Пушкиным. Действительно, к тому культу Пушкина, который был у нас, он относился с большой долей иронии. Он высмеивал наше восторженное отношение к Пушкину, которого мы, может быть, еще не совсем понимали и знали. Мы преклонялись по традиции — и это ему не нравилось. Он старался сам постичь Пушкина, пропустить через себя. Сережа понимал, что Пушкин — очень разносторонний человек, он не может быть определен тем лишь направлением, которое указывали наши методички. Поэтому Сереже было смешно наше раболепное благоговение перед Пушкиным. Довлатов придумал такую игру — ни разу во время экскурсии не произносить фамилию «Пушкин». Он называл его то автором «Евгения Онегина», то создателем современного русского языка — как угодно. Сережа очень любил, когда после такой экскурсии к нему подходила какая-нибудь дама и спрашивала: «Уважаемый экскурсовод, скажите, пожалуйста, в имении какого писателя мы были?»