Полу-армянин Довлатов в Армении никогда не был. Он вообще не бывал на Кавказе и вблизи не видел гор. Его блестящие описания армянской родни в «Наших» основаны на рассказах Норы Сергеевны. Но пятьдесят процентов армянской крови себя очень даже «оказывали» в характере и поступках Сергея и, вообще, в его интересе к этой стране.
Например, он гордился тем, что американский писатель Уильям Сароян и английский писатель Майкл Арлен армяне. Мы вместе читали роман Майкла Арлена «Зеленая шляпа» и не могли решить: 1) за что его терпеть не мог Хемингуэй, и 2) за что им восхищался Набоков.
В пьесе Хемингуэя «Пятая колонна» есть такая сцена. Филип и Дороти проводят последнюю перед расставаньем ночь и мечтают о том, как они будут счастливы вместе после войны.
«ФИЛИП: …И мы будем глотать коктейль с шампанским в баре и спешить к обеду у Ларю, а в субботу ездить в Салонь стрелять фазанов. Да, да, чудесно. А потом еще слетать в Найроби и посидеть в уютном «Матайга-клубе», а весной немного рыбной ловли для разнообразия. Да, да, чудесно. И каждую ночь вдвоем в постели. Чудесно, правда?
ДОРОТИ: О, милый, просто изумительно! Но разве у тебя так много денег?
ФИЛИП: Было много, пока я не пошел на эту работу.
ДОРОТИ: И мы поедем во все эти места? И в Сен-Мориц тоже?
ФИЛИП: Сен-Мориц? Какое мещанство! Китцбухель, ты хочешь сказать. В Сен-Морице рискуешь встретиться с кем-нибудь вроде Майкла Арлена.
ДОРОТИ: Но тебе вовсе незачем с ним встречаться, милый. Ты можешь не узнавать его. А мы на самом деле туда поедем?
ФИЛИП: А ты хочешь?
ДОРОТИ: О, милый!»
(Перевод Е. Калашниковой и В. Топер)
Я была в Армении задолго до знакомства с Довлатовым. После третьего курса Горного института я провела целое лето на практике в селе Цамакаберд, на озере Севан. Закончив полевые работы, я два месяца занималась обработкой полевых данных (камералкой) в Ереване. Память сохранила персиково-розовый город, звон цикад, аромат душистого горошка, разноцветные брызги подсвеченных по вечерам фонтанов. Особенно торжественным и прекрасным был город Эчмиадзин, духовный центр апостольской церкви армян, потому что летом 1956 года в то время, когда я там оказалась, из Румынии прибыл (ныне уже покойный, а тогда молодой красавец) католикос Вазген. Мне даже посчастливилось познакомиться с ним и с его наместником, восьмидесятидвухлетним архиепископом Серпазаном, племянник которого Вартан, скрипач Ереванской филармонии, был моим приятелем детства. Мы оказались в Эчмиадзине в день освящения кафедрального собора после капитального ремонта, сделанного на пожертвования американских армян. День был яркий и особенно сияющий. Суетились журналисты, звонили колокола, призывая к вечерней службе.
Архиепископ, высокий старец с аметистовым крестом на груди, поразил меня своим величием и простотой. На вопрос наглого репортера: «А вы верите-то в Бога, Серпазан-джан?» он с мягкой улыбкой ответил: «Мой Бог, мальчик, это моя совесть». Когда Вартан подвел меня к архиепископу, Серпазан спросил: «Вы замужем?» Услышав «да», он благословил меня и сказал: «Желаю вам быть прабабушкой». Ну что ж, моему правнуку Саше скоро исполнится год.
…Довлатов мог часами слушать армянские байки. Как-то я рассказала ему о буровом мастере Саркисе Амирджаняне, знаменитом в Цамакаберде тем, что он, как в добрые старые времена, похитил свою будущую жену. Саркис пригласил меня на двадцатую годовщину свадьбы, и за праздничным столом развлекал гостей рассказами о своей женитьбе на Анаит.
Саркис умыкнул Анаит из родительского дома, и ее четыре брата, исторгая смертельные угрозы и размахивая шашками, саблями и шампурами для шашлыков, носились на взмыленных лошадях, разыскивая парочку по соседним селам с целью отрубить Саркису голову, а сестренку Анаит навеки запереть в подвале. Однако, к вечеру в доме невесты были накрыты столы, и население Цамакаберда сообразило, что родители Саркиса и Анаит — добрые друзья, женитьба их детей была предрешена, и погоня с проклятиями представляла собой пышное театральное представление.
Несколько дней спустя Довлатов сочинил рассказ «Когда-то мы жили в горах». У меня было впечатление, что он только что с них спустился. Рассказ смешной и трогательный, удивительно точно передающий черты армянского характера: необузданный темперамент, простодушие, широту и гостеприимство. Некоторые фразы из этого рассказа стали в нашем кругу крылатыми. Например, герой спрашивает старую тетушку о здоровье:
— Хвораю, — ответила тетушка Сирануш, — надо бы в поликлинику заглянуть.
— Ты загляни в собственный паспорт, — отозвался грубиян Арменак.
Вот уже более сорока лет, когда кто-нибудь жалуется на здоровье, наделенные чувством юмора друзья рекомендуют заглянуть в собственный паспорт.
Почти каждая фраза этого рассказа — маленький музыкальный шедевр. Вслушайтесь:
Когда-то мы жили в горах. Эти горы косматыми псами лежали у ног. Эти горы давно уже стали ручными, таская беспокойную кладь наших жилищ, наших войн, наших песен. Наши костры опалили им шерсть…
Когда-то мы жили в горах. Тучи овец покрывали цветущие склоны. Ручьи — стремительные, пенистые, белые, как нож и ярость — огибали тяжелые, мокрые валуны. Солнце плавилось на крепких армянских затылках. В кустах блуждали тени, пугая осторожных…
Шли годы, взвалив на плечи тяжесть расплавленного солнца, обмахиваясь местными журналами, замедляя шаги, чтобы купить эскимо. Шли годы…
Когда-то мы жили в горах. Теперь мы населяем кооперативы…
У этого рассказа необычная судьба. Он оказался первым произведением Довлатова (не считая журналистских опусов), которое увидело свет в Советском Союзе до эмиграции Сергея. Появился рассказ в журнале «Крокодил». А дальше случилось вот что. Прочтя рассказ, некоторые армяне жестоко обиделись на автора, «глумившегося над великим армянским народом». В редакцию «Крокодила» посыпались жалобы и угрозы. Одни грозились расторгнуть подписку на «Крокодил», другие — не покупать журнал в киосках, третьи — не брать в библиотеках. Особо вспыльчивые обещали разделаться с автором и редактором физически. Наиболее оскорбительным показался читателям такой диалог:
Дядя Хорен поднял бокал. Все затихли.
— Я рад, что мы вместе, — сказал он, — это прекрасно! Армянам давно уже пора сплотиться. Конечно, все народы равны. И белые, и желтые, и краснокожие… И эти… Как их? Ну? Помесь белого с негром?
— Мулы, мулы, — подсказал грамотей Ашот.
— Да, и мулы, – продолжал Хорен, — и мулы.
Главный редактор «Крокодила» потребовал, чтобы Довлатов немедленно написал покаянное письмо. Сергей в панике позвонил мне в Москву, где я в то время писала в МГУ диссертацию. Я предложила ему приехать, чтобы лично, пустив в ход все ресурсы своего обаяния, уладить скандал. Мы написали письмо, в котором мели хвостом перед довлатовскими соотечественниками, и вместе пришли в «Крокодил». Один он идти на расправу отказывался, и я осуществляла моральную поддержку. Наше «объяснительное извинение» опубликовали, но в дальнейшем «Крокодил» рассказы Довлатова неизменно отклонял, хотя лично главному редактору (запамятовала его фамилию) они очень нравились.
У Довлатова есть ранний рассказ «Блюз для Натэллы», который, как и все его рассказы, долго ждал публикации. Этот изящный рассказ читается, как пьется драгоценное вино. Уже после смерти Довлатова Бродский писал, что рассказы Сергея держатся на ритме, на каденции авторской речи, что они написаны, как стихотворения. Он особенно восхищался ритмичностью «Блюза» и называл его поэмой в прозе.
Я сжимаю в руке проржавевшее это перо. Мои пальцы дрожат, леденеют от страха. Ведь инструмент слишком груб. Где уж мне написать твой портрет! Твой портрет, Бокучава Натэлла!
Кто же эта таинственная Натэлла?
После окончания Горного института меня распределили в проектный институт с непроизносимым названием Ленгипроводхоз на Литейном, дом № 37. Пришла я туда в состоянии необратимой беременности. Предвидя мой длительный декретный отпуск, начальница отдела меня возненавидела. Она громогласно объявила, что я «легла тяжелым бременем на бюджет отдела», и отправляла в командировки на самые гнусные объекты, куда надо было тащиться с ночными пересадками. Сотрудники норовили от них отбояриться. Но однажды молодая женщина, инженер из нашего отдела, Натэлла Бокучава, подошла к боссихе и сказала: «Кира Васильевна, она же (жест в мою сторону) едва ходит. Давайте я поеду, я свой проект как раз сегодня закончила».
До этого мы с Натэллой только здоровались и в приятельских отношениях не состояли. Но после ее королевско-джентльменского поступка очень подружились. Всем своим обликом Натэлла выделялась на сером фланелевом фоне советских итээров[4]. Во-первых, она была настоящей грузинской красавицей — высокая, статная, чернобровая, глаза, как сливы. И характер живой и смешливый. Чувство юмора у Натэллы было редкостное. Ее отец, оперный певец, жил в Сухуми, и Натэлла каждое лето уезжала к нему в отпуск. На Кавказе за ней назойливо, но как правило безуспешно ухаживали местные кадры, и, вернувшись домой после отпуска, Натэлла забавляла нас рассказами о романтических злоключениях своих поклонников.
В конце шестидесятых наши пути разошлись. Я поступила в аспирантуру в ЛГУ, Натэлла уехала «за длинным рублем» в Монголию. Потом мы эмигрировали. С Натэллой Бокучавой я не виделась, наверно, лет тридцать.
И вот в 1992 году у меня в Бостоне раздался телефонный звонок.
— Людмила, привет! Ни за что не угадаешь, кто это… Ну, не буду мучить… Это Натэлла Бокучава.
— Натэлла? Господи! Где ты?
— В Петербурге. Специально разыскала тебя, чтобы сказать, что я только что прочла рассказ о себе, довлатовский блюз. Я понятия о нем не имела. А тут напечатали в газете «Петербургский литератор», и весь город звонит и поздравляет. Ведь это с твоей подачи я стала знаменитостью!