книжка в стихах (!) «Незнакомые друзья». Ее хотят издать на двух языках в переводе знаменитой (тут) Эллен Нийт.
И еще я заканчиваю роман «В тихом городе Н». Рейн физически уснул, когда я излагал ему содержание. Роман (предыдущий) «Дорога к славе» буду подавать на рецензию в августе. Там 12 листов. Если со мной в первом квартале 75 года подпишут договор, я немедленно уеду в Ленинград.
В общем, я держусь. Более того, чуть не купил за 700 рублей форд 1938 года. Одет неважно. Питаюсь средне. Тревоги в моем взоре навалом, особенно с похмелья. О тебе: ты — единственная волнующая меня дама. Я потерял тебя безвозвратно, хотя даже Рейн, который говорит с волнением только о чужих сертификатах, признает, что я тебе нравился, а в какой-то период даже мог уговорить замуж. Если я когда-нибудь останусь с тобой наедине, то немедленно умру от инсульта. Сообщи мне адрес псковской деревни — я приеду на два часа. Нельзя, наверное?
В своем «Мытаре» Клепикова описывает свой и Кушнера визит к Довлатову и Тамаре Зибуновой в Таллин, весной 1975 года. Тональность описания предательски выдает подлинные чувства «сочувствующей» мемуаристки:
Мы вышли из старинного центра Таллина, архитектура становилась все более окраинно-советской. Что-то вроде доходного — огромного, облезлого и старого — дома. Темная и пахучая — заскорузлым жильем — лестница. Мы вошли в большую, почти без мебели комнату. В углу, по диагонали от входа — сидел Довлатов. Он сидел на полу, широко расставив ноги, а перед ним — очень ладно поставленные в ряд — стояли шеренги бутылок. На глаз — около ста. В нелепой позе поверженного Гулливера сидел человек, потерпевший полное крушение своей жизни… Поэтому так поразила меня реакция Кушнера: торжество победителя. Он откровенно веселился над фигурой Довлатова у разбитого корыта писательской судьбы. И хихикал всю обратную дорогу. И был отвратителен.
Я была у Тамары и Сергея в Таллине. Они жили вовсе не в «огромном и облезлом», а в деревянном трехэтажном, вполне симпатичном доме на улице Вируки № 41/4 (бывшая Рабчинского). 3 сентября 2003 года на фасаде дома появилась мемориальная доска:
ЗДЕСЬ ЖИЛ РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ
Этот дом описан Евгением Рейном в стихотворении, посвященном Тамаре Зибуновой:
Деревянный дом у вокзала
Безобразной окраины Ганзы,
Где внезапно зауважала,
Приютила свои сарказмы
Просвещенная часть России…
Итак, небольшой деревянный дом. Вдоль улицы каштановая аллея. Из окон виден дворик с кустами сирени и шиповника, детские качели и песочница. Тамарина двухкомнатная квартира была похожа на большинство квартир советской интеллигенции, не обласканной режимом. В комнате, где принимали гостей — изразцовая печь, тахта, дубовый раздвижной стол, старинный книжный шкаф карельской березы. Письменный стол педантичного Довлатова в идеальном порядке. На полу — настоящий персидский, во всю комнату, ковер. В этой квартире останавливались, приезжая в Таллин, наши друзья. В том числе и Бродский, которому Тамарина квартира нравилась нестандартностью, уютом и тихим зеленым районом в пяти минутах от старого города.
Познакомившись с произведением «Мытарь», я попросила Тамару Зибунову вспомнить описанный в этом произведении визит высоких гостей. Вот отрывок из ее письма:
Mилая Люда!
Я расстроилась, прочтя эту статью. Я очень любила свой дом. Я прожила там почти 50 лет! Квартира была небольшая, но уютная. Там выросла и моя Саша… И я хорошо помню этот визит. Саша Кушнер и раньше приезжал к нам. Это был единственный раз, когда он у нас не остановился. Он был в командировке и поселился в гостинице. Это была зима 1975 года. Над Сережиной книжкой сгустились тучи. Но были еще надежды. Главный редактор «Ээсти Раамат» Аксель Тамм не сомневался, что книга выйдет. Саша зашел к нам сразу по приезде. Он предложил Сереже привести сотрудников «Авроры» и попытаться опубликовать там один из рассказов выходящей книги. Это был как бы светский прием. Сергей был трезв. Меню я, конечно, не помню, но обычно в те годы я подавала гостям или курицу-гриль, или горячую буженину. На столе было только сухое вино. Это я помню точно. Саша привел эту Елену, и она взяла несколько рассказов. Если она когда и видела его похмельного в большой пустой комнате, то это могло быть до его отъезда в Таллин, когда они жили в коммуналке. Из Таллина он уже вернулся в небольшую двухкомнатную квартиру на ту же Рубинштейна.
Мне обидно за Сашу Кушнера, потому что на моей памяти он всегда был очень внимателен к нам.
Клепикову привели к Довлатову как влиятельного сотрудника журнала. Она была успешным официальным советским критиком, печаталась в «Новом мире», «Литературном объединении», «Звезде», «Неве» и других изданиях. Она обладала влиянием в «Авроре», где служила, или, по крайней мере, делала вид, что от нее многое зависит. Несколько раз она пишет, что Довлатов перед ней заискивал и униженно просил о помощи.
Так вот, Клепикова взяла рассказы, обещала помочь, ничего не сделала, да еще возвела напраслину и на Довлатова, и на Кушнера.
То, что Довлатов много пил, хорошо известно. Но зачем выдумывать чудовищные сцены, из дома Тамары Зибуновой делать трущобу, а из Саши Кушнера опереточного злодея?
Клепиковское описание начального периода довлатовской жизни в Нью-Йорке тоже вызывает недоумение. Цитата: «Первый год жизни в Нью-Йорке он производил впечатление оглушенного — в смуте, в тревоге. О литературе не помышлял. Не знал, с какого боку к ней здесь подступиться», — информирует Клепикова читателей. И дальше: «Год он прожил, как заблудившийся человек, не зная, в какую сторону надо выбираться».
Впрочем, в совместном с Соловьевым мемуаре «Довлатов вверх ногами» этот текст отредактирован. Теперь, оказывается: «Тот год он [Довлатов — Л. Ш.] прожил в Нью-Йорке как окончательно заблудившийся человек, но с точным знанием, в какую сторону ему надо выбираться».
Так все-таки знал Довлатов или не знал, в какую сторону выбираться? Чтобы читатели не мучились догадками, в дальнейших главах главах мы предоставим слово ему самому.
Глава десятаяСентиментальное прощание
Впрочем, меня унесло далеко вперед. Пока что на дворе 1974 год. Мы живем в Советском Союзе: Довлатов — в Таллине, я — в Ленинграде. Мне известно, что Сережину книгу «Пять углов» приняли к публикации. Наша переписка продолжается.
Из Таллина в Ленинград
Милая Люда!
Я даже не знаю, бываешь ли ты на почте… Мне необходимо срочно посоветоваться с тобой, то есть написать подробно. Где ты будешь летом? Я тебя помню и очень нуждаюсь в тебе.
Сергей
P.S. Здесь в Таллине Катя с бабушкой. Я жутко растолстел. Перешел на сигареты с фильтром.
С.
Какой прекрасный, мастерский постскриптум! Два штриха, и нарисована картина идиллической и спокойной семейной жизни. И все это на фоне жуткой нервотрепки с публикацией.
Из Таллина в Ленинград
Милая Люда!
Я на почте. Напишу тебе подробно через два часа. Ты пишешь, что в Ленинграде будешь до 15-го. Успею?
Твой С.
Я в это время собиралась в отпуск в Псковскую область, в деревню Усохи, сравнительно недалеко от Пушкинского заповедника.
Август 1974 года
Милая Люда!
Ты, я думаю, уже в Ленинграде. Решил написать тебе. Все по-прежнему. Книжки мои где-то в типографии. Полторы тысячи аванса мигом улетели, более того, я на них проехал как бы две лишние остановки, имею долг — 180 рублей. Зато мне сшили сюртучок из кожи покойного дяди Кирилла, еду за ним в субботу. А вот пиджака и обуви нет.
Рад, что лето кончилось. Было много гостей + мама с Катей. Я устал. Теперь работаю с утра до ночи.
Доходят из Ленинграда печальные новости. Я очень близко к сердцу принимаю все это, Марамзина[6] жалко.
В Таллине нет политики, нет эмигрантов и даже нет евреев. Они говорят по-эстонски, носят эстонские фамилии и в русских компаниях не ощущаются.
В Ленинград я вернусь окончательно не позднее мая 75 года. Многое зависит от книжных дел, но только в сроках, а не принципиально. Даже если бы все мои надежды здесь осуществились, это не совсем то, к чему я стремился. Положение издающегося литератора в Эстонии не выше (объективно) окололитературного статуса в Ленинграде. Если бы я здорово верил в себя и надеялся, издав книжку, обрести тотчас же всесоюзную аудиторию, тогда другое дело.
Женя читал корректуру моего сборника, но восторга не проявил, хотя из 14 рассказов штук семь мне нравятся. А подлинно халтурных только два.
Но и Женя меня глубоко разочаровал, независимо от отношения к моей книжке. Он все меньше похож на Бендера, и все больше на Паниковского. Я его по-прежнему люблю как дорогое воспоминание, но судьба его кажется мне вульгарной и поучительной. Я знаю, что ты показывала Жене мое письмо, это зря. Мне ведь хочется быть откровенным с тобой. Я думаю, что молодость прошла, и все стало очень серьезным. Что бы я ни говорил в разное время, помню о тебе только хорошее.
Твой С. Д.
Эта оговорка в последнем письме — «что бы я ни говорил в разное время» — очень симптоматична. Любил Довлатов проехаться по друзьям паровым катком, а потом спохватывался. Вот и о Рейне что-то брякнул, а теперь беспокоится. Я точно не помню, но все-таки думаю, что я его письма Рейну не показывала. Это очень на меня не похоже.
Когда стало известно, что набор его книги рассыпан, Довлатов, действительно, впал в отчаяние. Ему казалось, что его литературная биография публикующегося писателя закончена, так и не начавшись. Я получила от него несколько писем, полных такого горя и такой тоски, что боялась, что он может наложить на себя руки. Я пыталась в письмах как-то подбодрить его, но, видимо, мне плохо это удавалось.