р присоединялось к войску Гердени. Подъедут, спросят князя, а им ответят, что Герденя у дубрав. Они и повернут туда. А могут заглянуть и в город: перед походом мало ли у кого какие надобности.
В отдалении пылила ещё одна группа всадников, побольше, тоже в литовском платье, — все спешили до полудня соединиться с князем. Вот их-то обязательно надо повернуть к дубраве, чтоб не набедокурили чего, не надо им всем сразу быть в городе. И когда первая группа литовских воинов подъехала ближе, стражники им указали в сторону дубравы, но в город их пропустили. А дальше произошло невообразимое. Несколько воинов ловко соскочили с лошадей и бегом бросились по узким деревянным ступеням вверх на сторожевые башни. Пока парни, смотревшие на башнях вдаль, разбирались, что к чему, их уже скрутили, повязали и, оставив на башнях, заменили своими. То же случилось и внизу. Никто из горожан не успел понять толком, что произошло, как у ворот была поставлена новая стража. Тут как раз подъехала и новая группа — та, что пылила следом.
— В город, к терему Гердени! — приказал Довмонт, оставив часть людей охранять ворота.
Первая часть его замысла удалась. Они вошли без шума, и горожане на них даже особого внимания не обратили. На торгу, в мастерских шла обыкновенная жизнь. Узкой вереницей они мчались по улицам мимо открытых дверей, в которых сидели ремесленники, мимо баб, шедших в храм, быть может, помолиться за удачу в походе на Псковскую землю мужа, отца или брата. Несколько воинов попались им навстречу и, увидев, что они спешат в сторону княжьих палат, посторонились, дали дорогу.
Князь Герденя с годами всё более любил нежиться на перине, а не на сырой земле, подложив под спину пук сена и под голову — седло. Потому и последнюю ночь он проводил в городе, оставив войско на своего воеводу.
Княгиня Евпраксия спала на своей половине. С тех дней, как она оскорбила Миндовга, отказалась услужить ему, он не приходил к ней. Да и прежде не больно-то он нуждался в ней. Любую красавицу, которую он высматривал на улице, могли притащить к его постели. Как-то раз православный поп, желая просветить его душу, рассказал ему историю про царя Соломона. Но вышло наоборот. Герденя теперь на пирах время от времени сам вспоминал ту сказку и горделиво повторял:
— А я как царь Соломон.
Он и сам толком не мог сказать, с чего ему вдруг захотелось пойти с войной на псковские земли. Уж чем-чем, а ратными подвигами он прежде не отличался. Это он про себя знал. Но как-то в недавней беседе совпали рассказы про великую сушь, которая сделала доступными псковские болота и реки, и про то, что вольный город себе на беду опять прогнал князя с дружиной. Что если придут к ним рыцари, их и оборонить будет некому.
— Их кто хошь сегодня голыми руками взять может, — смеялись над глупостью псковичей на том пиру его бояре.
— Так мы и возьмём, — проговорил Герденя. — А что, — повторил он, смелея, — почему бы нам и не попользоваться?
И с утра начались сборы. После того пира прошли две недели, и был лишь один небольшой дождь.
— Везёт же тебе, князь, — говорили бояре, собиравшиеся вместе с ним на войну, — все псковские болота и реки пересохли, словно колесо докатимся.
Теперь сборы закончены, войско готово, и днём они перейдут через Полоту. Те бояре, что были из русских, хотели ещё отслужить в своём храме молебен. Но он решил, что достаточно и тех жертв, которые были принесены богу-громовержцу Перкунасу. Уж сколько лет он вместе с Миндовгом сколачивал из отдельных литовских и русских княжеств сильную державу. Но до сих пор ему смешны были привычки русских бить поклоны и шёпотом клянчить у своего Христа каких-нибудь радостей, ничего в обмен ему не давая. Когда-то вместе с Миндовгом он крестился. Миндовг правильно сделал, что вернулся к вере отцов. А Герденя, приняв крещение и несколько раз заглянув в церковь, сразу решил от прежней веры не отворачиваться. Можно весь день, стоя на коленях, вымаливать у богов себе помощи, но если сам им ничего не дал, не принёс никакой жертвы, будет ли толк от твоего шёпота? Но жена Гердени Евпраксия так и осталась православной, до сих пор ходит молиться в свой каменный храм. И что совсем уж плохо — сыновья, двойняшки, без молитвы Христу жить не могут.
А Гердене помогал во всех делах Перкунас, поможет и в этом походе, который сделает его имя знаменитым.
Князь поднялся с постели и подошёл к узкому окну. Недавно в его княжество прибыли мастера-итальянцы. Они привезли драгоценные прозрачные зеленоватые плитки. Плитки эти при падении разбивались на острые осколки, только их никто не ронял — они были дороги, и приобрести их могли короли да князья. Мастера вставляли свои плитки в окна богатых замков и дворцов вместо бычьего пузыря. Герденя заказал мастеров ещё зимой, едва услышал о них, а теперь мог всегда подойти к окну и увидеть, что делается в его городе. Он посмотрел в окно и увидел множество литовских всадников, подъезжающих к палатам.
«Чьи же это дружинники?» — успел подумать он и всмотрелся в них. А всмотревшись, не поверил самому себе. Один из первых всадников соскочил с коня, поручил его другому воину и стал отдавать команды остальным. Был же это князь Довмонт!
Герденя чуть было не крикнул стражу. Но в следующее мгновение подумал, что если Довмонт с дружиной свободно прошёл до середины города, то не спасут от него ни десяток-два воинов, ни толстые двери. Довмонт проломится через всё, чтобы дотянуться до его жизни. А потому Герденя, схватив в охапку платье, устремился по лестнице вниз мимо недоумевающего стражника и выскочил через дверь, в которую ходили холопы на двор. Там он перебросил своё пухлое тело через ограду, выскочил на улицу и бросился вдоль домов. Услышав позади лошадиный топот, он, не оглядываясь, рванул на себя первую попавшуюся дверь, на которой был отчего-то начерчен большой горшок.
Это была мастерская горшечника. Ставни были закрыты неплотно, сквозь них пробивался свет с улицы. Сам мастер сидел в полутьме на лавке среди горы горшков и попивал из кувшина брагу. Он с недоумением воззрился на внезапного гостя.
— Я князь твой, помоги мне укрыться от изменников, и я отблагодарю тебя. — Герденя старался говорить твёрдо, но голос был жалок и просителен.
— Да? — удивился горшечник. — Не в моих обычаях предавать тех, кто просит помощи, только скажи, кто угрожает тебе?
— Князь Довмонт, изгнанный из державы и лишённый всего. Теперь он просто бродяга, занялся разбоем и явился в мой город.
Горшечник привстал и удивлённо присвистнул:
— Так это его дружина?
Лошадиный топот раздался у самой двери и стих.
— Спрячь же меня! — прошептал Герденя.
— Ложись за горшки, под лавку! — скомандовал горшечник.
Герденя послушно, стараясь не кряхтеть, полез под лавку. Горшечник поднялся и несколькими большими горшками загородил его.
— Сам видел, он сюда юркнул, в эту дверь. Надо бы проверить, а? — говорили в это время за дверью.
— Князь же приказал: если увидим дверь с начерченным горшком, её не трогать! Или забыл?
— А если он здесь отсиживается? Сам подумай!
— На то князь и приказал, чтобы ты своей глупой башкой чего ненужного не измыслил, а исполнял!
Снова раздался лёгкий топот копыт, и голоса стали стихать.
— Удалились! — проговорил Герденя, выползая из-под лавки.
— Ну, князь, теперь и ты удаляйся, — горшечник привстал и протянул кувшин, — хлебни на дорогу браги, больше угостить с утра нечем, и удаляйся! Христом-Богом прошу!
Он приоткрыл дверь, выглянул из лавки:
— Иди, князь, нет никого.
Герденя, босой, в нижней рубахе, выскочил на улицу. Улица была пуста.
Соскочив с коня у палат Гердени, Довмонт послал часть людей окружить пространство вдоль всего княжеского двора. Другая часть его воинов должна была проламывать двери в ограде. Но двери проламывать не пришлось. Они распахнулись сами. Однако два стражника, которые были внутри, увидев чужих, мгновенно подняли тревогу. А потому двери в дом пришлось уже выбивать тараном. Им стало могучее бревно, которое лежало у ограды. После нескольких попыток двери с треском вылетели, и воины Довмонта устремились внутрь.
В разных углах покоев началась сеча с охраной. Довмонт же с несколькими своими дружинниками бросился наверх на княжью половину. Путь им попытались преградить ещё два стражника, один — огромного роста. Но оба они легли там, где стояли. Ударом ноги Довмонт распахнул дверь в княжью опочивальню. Постель была не убрана, но пуста.
— Ищите всюду, по углам, за занавесью! — приказал он.
Гердени нигде не было. На женскую половину Довмонт решил идти один.
— Ваша княгиня — тётка моя, я ей зла не сделаю, не рубить же мне тебя, — сказал он стражнику, возможно уже последнему из оставшихся, когда тот нерешительно заступил путь. — Скажи лучше, где князь?
Однако стражник от внезапного отчаяния не мог произнести ни звука, лишь, выпучив глаза, мотал головой. Да и что он мог сделать один против полутора сотен, когда вся охрана уже порублена.
— Узнал меня? — спросил его Довмонт, глядя на то, как дружинники продолжают обшаривать мужскую половину. — Спрашиваю тебя, князь сегодня тут ночевал? Он сюда убежал?
— Здесь князя нет, там он, — наконец заговорил стражник.
— Зови тогда или княгиню, или кого там ещё. Да не бойся, не сделаем мы им зла!
Через мгновение из своей половины вышла княгиня Евпраксия, одетая так, словно ждала его с ночи.
— Что ещё за топот? — спросила она громко и строго, но внезапно словно озарилась радостью. — Уж не ты ли это, Довмонтушко? Ты откуда тут взялся? И уж не за мной ли? — Она обняла любимого своего племянника и похвалилась: — Я тебя в оконце разглядела, едва ты подъехал! Думаю, как похож на князя Довмонта!
— А если согласна ехать сразу, так и за тобой. Мне и матерь моя велела тебя забрать.
— Это куда же? Не в лес дикий? Я слыхала, знаю, ты на Русь подался.
— На Русь и пойдём, во Псков.
— Погоди, на Псков я не пойду. Туда этот, — и она брезгливо взглянула на мужнюю половину, — собрался воевать.