По договору обе стороны отпускали немедленно пленных.
— Только надолго ли этот мир? — угрюмо спросил псковский посадник Гаврило Лубинич.
— Боюсь, что надолго, вы порубили столько знатных рыцарей, что никто не захочет более подобной войны, пока не подрастут их сыновья...
Маркграф радостно почёсывал бородку. Был он весел, словно сбросил тяжёлую ношу с плеч.
— Наконец у вас на земле будет покой, а я возвращусь в свой замок, — проговорил он, — пролито столько крови, и зачем? Молодость не задаёт себе этих вопросов, но к старости... И скажите, князь, — он повернулся к Довмонту, — племянник магистра у вас?
— Куда же он денется. Он только и делает, что попадает ко мне в полон.
Да, очень уж увлекающийся юноша. Магистр беспокоится за его жизнь, и это известие станет бальзамом на раны... И позвольте, князь, ещё один вопрос очень деликатного свойства.
«Уж не о том ли, как я появился у шатра магистра?» — подумал Довмонт.
Но вопрос был иным.
— Я слышал, что несколько лет назад вами пленён был мой родственник, рыцарь Лукас фон Зальцбург...
— Лукас? — переспросил удивлённый посадник Гаврило Лубинич. — Он же помер на днях.
— Как жаль! Когда-то он был хорошим шпильманом. Надеюсь, с ним вы тоже не обошлись слишком жестоко?
— Не беспокойтесь, маркграф, Лукас фон Зальцбург умер достойной смертью, — ответил Довмонт, — вместе с ним мы сбрасывали ваши орудия в реку...
— Вот как? — печально усмехнулся маркграф. — Следовательно, наши мечи могли скреститься. Он был моим братом.
Рыцари ушли на другой день, и можно было снова заняться мирными делами.
Князь Димитрий Александрович узнал о походе рыцарей на Псков поздно. Боярин Гаврило Олексич ездил во Владимир и принёс эту весть.
— У великого князя на дворе новгородские бояре, Мишиничи, просят подмоги, а он им одно: еду в Орду, сами Довмонта звали, пусть сами и управляются.
Гаврило Олексич, отслужив в юные годы при деде, перешёл на службу к отцу, подумывал, не вернуться ли в Новгород, да так пока и служил при князе Димитрии Александровиче. Стал он уже грузен, хотя силу старую почти не утратил.
— Сказали, сила такая, какой и не видели никогда, — ежели не врут, то все восемнадцать тысяч.
— А великий князь?
— Говорит же, в Орду еду.
— Уж мог бы понять, что лучше Довмонта Пскову князей не иметь, или гордыню не переступить? Так не до гордыни сейчас, когда гибнет Русь.
При Гавриле Олексиче князь Димитрий мог говорить свободно, что думает. Они и не такое говорили друг другу.
— Соберём полк за день? Надо же делать что-то.
— Теперь-то уж поздно, князь. Они там или отбились, или все сгинули. Тогда не полк, тогда нужна рать. А рать — это дело великого князя.
На другое утро, едва дождавшись рассвета, князь Димитрий вместе с малой дружиной кинулся во Владимир. К закату на взмыленных лошадях добрались.
И тут же, едва увидев брата отца, разгорячённый князь Димитрий высказал ему все злые слова, что повторял в пути.
— Ты указывать мне брось! — рассердился и великий князь.
Они стояли на высоком крыльце, невдалеке прохаживались, разговаривали их бояре, слуги, и Димитрий Александрович едва сдерживался криком не закричать на великого князя.
— Уж три десятка прожил, а ума словно у малого, — чуть успокоившись, произнёс Ярослав Ярославич. — Не под нос смотри, а вперёд. Сам подумай, Новгород поучить надо за их вольности? Надо. А Псков? А ежели завтра все города так сделают? Нас, Рюриковичей, — на сторону, а литвинов, немцев себе в князья? Тебе скажут: ступай, князь, куда хочешь, а нам литвин милее. Как ты? Поклонишься и уйдёшь? Или станешь своё родовое право оборонять? Теперь понял, почему я не поспешал? Поезжай спокойно назад, а я завтра сам еду в Новгород.
Новгородские смуты
еликий князь прибыл в Новгород, и началась замятия, смута.
И каждое слово степенного посадника Павши о геройстве псковского князя только уязвляло его душу. Длинный, нескладный, он разъезжал по городу в окружении малой дружины и оставался всем недоволен.
— Столько крови пролили, а добились чего? — выговаривал он племяннику, словно мальчику, прилюдно. — Раковор не взяли, под Псковом рыцарей отпустили.
То же он сказал и на вече:
— Князя Юрия Андреевича отсылаю в Торжок и даю новых тысяцкого и посадника.
— Мы Павшу выбирали, за ним и стоим! — кричали бояре.
— А коли это не любо, так и я не люб. Я за Новгород не держусь, завтра со двора съеду. А послезавтра, когда рыцари придут, кому станете кланяться? — грозил великий князь.
— Не придут рыцари, не придут больше, выдохлись! — убеждали Мишиничи, сыновья знаменитого боярина Миши, стоявшие за Павшу.
Но большинство вече призадумалось.
— Ты, князь, посадника не меняй, но и сам не выезжай. Немцы придут, куда нам без тебя?
Но князь слово своё сказал. Не хотелось ему выезжать с княжьего двора, однако горело в душе его сладостное чувство: отъедет недалеко и остановится. Новгородцы же, спесиво гордящиеся своими вольностями, скоро явятся умолять. Им от рыцарских полков не отбиться, когда рыцари явятся. Тут уж он свою правду станет им диктовать.
На виду у всех обиженный князь вместе с дружиной покинул Новгород. Но и до Торжка не доехал, остановился в селении.
Вече спорило два дня, решали и снова перерешали. Даже кого послать за великим князем и то обсуждали. Степенного посадника Павшу — нельзя. А тогда кого же? Хорошо, вызвался сам владыка, архиепископ. Он и уламывал Ярослава Ярославича.
Но и тот понял: Великий Новгород воли своей не уступит. Лучшие люди, именитые бояре, не приехали. И, поддавшись на уговоры архиепископа, вернулся.
Снова спорило вече, но теперь и те и другие хотели мира.
— Тысяцкого у вас нет, Кондрат Олексич, по всему видно, пропал, а потому ставлю вам Ратибора.
Ратибор особыми подвигами не отличался, но приходился родственником боярину Юрию Михайловичу, тестю великого князя.
— А пусть ему, — примирились все.
Скоро пришла весть — какой-то рыцарский отряд снова разбойничал у Наровы.
— Вот и война, — объявил Ярослав Ярославич, — и договор, что вы подписали с магистром, недействителен.
Великий князь разослал гонцов. Скоро стали прибывать полки из Суздальских уделов. Привёл свой полк и князь Димитрий Александрович. Но главное, вместе с великим баскаком Амраганом пришло татарское воинство.
Новгородцы снабжали их провиантом, овсом и ворчали:
— Не люди, прорва. Одних лошадей сколько на мясо переводят!
Однако войны не получилось. Неожиданно прибыли послы от рыцарей датских и немецких.
— Разве мы не подписывали договор? — удивлялся маркграф фон Зальцбург. — У меня есть с собой экземпляр. Там стоят подписи ваших князей и посадников.
— Но рыцарский отряд снова разбойничает.
— Мы их уже поймали, они примерно наказаны. От имени магистра я уверяю: мы честно соблюдаем всё, о чём договаривались.
— И река Нарова наша? — допрашивал великий князь.
— Река Нарова тоже ваша, — пожал плечами маркграф, — договор, подписанный нами во Пскове, действует двадцать пять лет, и нарушать его мы не желаем.
Спустя несколько дней великий князь отпустил все пришедшие полки, а новгородцы не знали, то ли радоваться, то ли потешаться, то ли самим стать причиной потехи.
Но смуты продолжались и в Литве. Что ж, Довмонт мог бы сказать, что тоже причастен к тем смутам, точнее, к их началам.
Почти десять лет назад, иногда же кажется, будто вчера, но иногда — словно в другой жизни, Миндовг собрал всех князей и повёл на битву с ливонскими рыцарями. Ещё только что он сам называл себя верным католиком, и Папа Римский с легатом прислал ему титул короля, а теперь он повернул все свои силы против цвета немецких рыцарей.
Тогда и запомнили рыцари имя молодого литовского князя — Довмонт. Скольких они порубили! Но ещё больше взяли в плен. И Миндовг показал, как надо разделываться с побеждёнными. Он оставил рыцарей на конях при полном вооружении. Только приказал связать ноги коням да рыцарей привязать к седлу. Лошадей же ещё и подпёр железными кольями. А потом под каждым из пленных рыцарей на большом поле разожгли по костру. И рыцари кричали страшными голосами, поджариваясь внутри своих доспехов. Их вопли смешивались с криком кричащих лошадей.
«Вот как смешно кричат и как жалко выглядят эти бесстрашные, самодовольные рыцари, любуйтесь! — словно говорил Миндовг. — Вот оно — Христово воинство».
Папа Римский, который недавно называл короля Миндовга своим верным сыном, отменил крестовый поход против татар и объявил другой — против отступника Миндовга, а заодно и против русских городов Пскова и Новгорода.
Тогда и Войшелг, сын Миндовга, получив от отца Новогрудское княжество, тоже начал жечь христиан.
Сам Довмонт никогда бы не стал поджаривать на кострах людей. Довольно, если побеждённые покорились. Но тогда он был юн и гордился всем, что делал Миндовг.
Королева Марфа, жена Миндовга, была православной. Однажды, когда она узнала, что её сын согнал в каком-то захваченном русском городке людей в церковь, поджёг её и, пока они горели, сам отплясывал на площади, бросила всё и пошла к сыну босиком.
В тот день в месте, где остановился Войшелг, началась страшная гроза. Небо было черно, а воздух озарялся молниями, которые одна за другой били в дом. Испуганный Войшелг перебрался из воспламенившегося дома в другой, но молнии попали и в него, и тогда какой-то христианский священник объявил князю, что это сам Бог гневается на него и князь не спасётся от гнева, пока не покается. На другой день Войшелг бросил княжество, оставил дружину, крестился и ушёл в монастырь.
Тогда Миндовг и сказал Довмонту:
— Кроме тебя, у меня больше нет сына.
Несколько лет Войшелг отмаливал грехи в монастыре, который основал в собственном княжестве.
— Но великим князем станет Войшелг, — напоминал Довмонт Тройнату, когда тот уговаривал его повернуть свою дружину из-под Брянска.