— По воле богов земные страдания твоей сестры закончились.
Довмонт готовил дружину к походу на Брянск и не мог покинуть замок — через несколько дней он должен был выходить.
— Великий князь понимает, что важное дело не отпустит тебя, Довмонт, попрощаться с его покойной женою. Но ждёт, что Анна срочно отбудет для прощания. Такова была последняя воля умершей. Она просила не хоронить её, пока не приедет Анна.
Лицом своим Герденя показывал тогда такую грусть, такое изображал сочувствие, что и Анна и Довмонт во всём ему поверили. Неужели это было притворство? Неужели тогда и началось исполнение мерзостного, коварного плана?! И Анна, видимо, что-то почувствовала: «Не хочу без тебя ехать». Довмонт и теперь помнил огромные её глаза, полные слёз и печали. Словно знала она о скорых бедах.
— Не пускай меня одну. Возьми хоть малую дружину, но поедем вместе! — уговаривала она.
И Довмонт тоже заразился её тревогой, собрался проводить её, но Герденя, быстро отошедший от скорби, похохатывая, стал отговаривать:
— Ты, князь, словно баба, ещё подпусти слезу! Или за меня боишься, что от соблазна перед твоей красавицей не устою? Так я на чужих жён не падок, со своей еле уживаюсь.
Он ходил по их замку, недавно построенному немецкими мастерами, перетрогал каждую вещицу, руки у него были всегда жадные, — об этой его привычке брать без спросу чужое знали многие. Потом выпросил у Довмонта кинжал, сделанный в дальних заморских странах, — про кинжал знающие люди говорили, что он выкован по древним рецептам, называли индийских мастеров. Об Индии рассказывали много чудесного: что вместо лошадей люди там ездят на громадных, но смирных чудовищах — слонах, причём устанавливают на спину слону целый разукрашенный дом да так и едут. Или, например, что леса там полны диких людей, заросших косматой шерстью. Те люди не знают языка, не имеют разума и зовут их потому обезьянами. Не всем таким россказням Довмонт доверял, но что кинжал индийской работы — поверил сразу. Даже и рукоятка была у него необычная — из кости того самого чудища, на спину которого можно установить целый дом. Кинжал этот достался Довмонту в битве, владел им прежде поверженный Довмонтовым мечом немецкий рыцарь. У кинжала и лезвие было не прямое, а изогнутое месяцем, так что удобно им было не только колоть, но и резать. К тому же лезвие это никогда не затупится — так уверяли знающие мастера. И Герденя едва дотронулся до редкостного оружия, словно прилип к нему. Всё трогал, гладил лезвие, возвращал со вздохом в богатые, отделанные драгоценными каменьями ножны, снова вытаскивал.
— Подари ты ему, — шепнула тогда Анна, — видишь, как мучается!
Хорошо же он отплатил Довмонту за этот подарок!
— А помогает нам погода, князь, — сказал на третий день пути воевода. — Хаживал я и прежде этой дорогой, но столь быстро полоцких земель не достигал. В другие годы путь этот и вовсе не бывает проезжим.
Лазутчики, которых воевода регулярно высылал вперёд, докладывали: впереди всё спокойно. Дважды попадались им небольшие шайки разбойников. Первую изрубили псковичи — за теми разбойниками давно уже охотились, много зла они причинили и путникам, и окрестным сёлам. Сопротивлялись разбойники остервенело, потому и были изрублены. Вторые, наоборот, сдались сами и даже вызвались проводить более коротким путём. Дорога была проложена вокруг великих болот, из-за суши можно было пройти через недавние топи насквозь. Люди эти были не из пропащих — обычные мужики-горемыки из ближнего селения, которое дотла сожгла другая шайка, делавшая набеги с Полоцкой земли. Всё их нажитое добро увели, угнали и жён с детьми, и скотину. Но шестеро мужиков ловили рыбу на озере и спаслись. А теперь стали промышлять на большой дороге. Они запросились в псковское войско, воевода согласился их взять, но Довмонт на всякий случай велел за ними присматривать. Главное — подойти неожиданно, самим не попасться в ловушку, а потому ни за что их вперёд себя не пускать, чтобы никто не сумел донести Гердене.
Вместе с князем в соборе Святой Троицы крестились все его люди.
— При крещении душа человеческая обретает Господа, тело — сосуд, в котором душа содержится, как бы рождается заново, и потому следует взять тебе, князь, новое имя. Сегодня день памяти святого Тимофея Газского, сотворившего множество добрых дел, а потому советую взять его имя. И будет он тогда твоим небесным покровителем, — так наставлял его отец Кирилл, священник.
Слова его звучали и сурово и добро, а смотрел он на князя так, словно видел все его прошлые дни и предвидел будущие.
У народа литовского были свои старинные боги. Род Довмонта, как и многие другие роды, поклонялся небесному громовержцу Перкунасу. Знающие люди утверждали, что Перкунас — тот же старый, свергнутый бог русичей, которого те называли Перуном.
Литовские князья издавна женились на русских. И когда русская жена молилась своему Христу, ей не мешали. Но сыновей, едва они начинали уверенно бегать, отдавали на воспитание мужчинам. В туманной памяти о первых годах у Довмонта всплывали рассказы матери о подвигах и жертве Христа. Она даже в храм его приводила. Да и сам он несколько раз с любопытством заглядывал. Однако больше доверял оберегам. Только не уберегли они его от несчастий.
После крещения его воины получили тоже новые имена. Странно, смешно, непривычно звучали они — на них откликались те же люди, только под рубахами у них теперь были кресты. Один лишь дядька Лука остался при своём христианском имени. Правда, чтобы не путать его с другим Лукой, псковичом, уличанским старостой, ему уже дали прозвище Лука Литвин.
В тот же день, ближе к вечеру, Довмонт навестил немецкого рыцаря. Рыцарь лежал в доме у молодой вдовы. Муж её, как сказали князю, был зимою убит такими же рыцарями на Псковской земле. У вдовы была девочка лет семи. Она занималась рукоделием, одновременно отгоняя берёзовой веткой мух от воспалённого тела рыцаря. Немец глаз не открыл, хрипло дыша, он лишь негромко постанывал.
— Ты его береги. Жив будет, награжу, — сказал ей литовский князь.
— Всё, что бусурманами велено, всё исполняю, — отвечала молодая вдова, скорбно опустив глаза. — Только боюсь, он не жилец.
— Что ещё за бусурмане? — удивился Довмонт.
— А лекари бусурманские — старик да этот, с разбойничьей рожей.
— То не разбойник, то его ученик и толмач.
Навестил он и мать. Мать едва вставала, но счастливо улыбнулась, увидев его.
— Покажи-ка крестик, — попросила она его, словно малого ребёнка.
Он тихо засмеялся, обнажил грудь, и она перекрестила его.
— Да помогут тебе святые угодники. Ежели Евпраксия станет проситься с гобой, ты её послушай, — сказала она на прощание, — возьми сюда. И себя, себя побереги.
Княгиня Евпраксия была сестрой матери Довмонта.
Город Полоцк, как и Псков, стоял при слиянии двух рек. Воды небольшой реки Полоты втекали в более широкую и полноводную Двину. Полоцк и назвали в честь Полоты. Стоял этот город ещё в дорюриковы времена. И два века, после варяжского князя Ригволода, правили в нём Рюриковичи, следовательно, полоцкие земли входили в Киевскую Русь. Последний русский князь, Брячислав, выдал свою дочь замуж за молодого видного красавца Александра Ярославича Невского. Свадьба была назначена на дни, когда неисчислимое Батыево войско, уничтожив множество русских городов, направилось селигерским путём к Великому Новгороду. Молодые сомневались — не отменить ли свадьбу, а потом решили устроить её назло врагу. И свершилось чудо: татарское воинство, не дойдя ста вёрст до Новгорода, повернуло назад. Однако Брячислав был последним из русских князей, кто правил в Полоцке долго и на радость жителям. Единая Русь рвалась на огрызки — удельные княжества, Миндовг же был рядом, он собирал литовские земли, нацеливался на русские, и его князья в набегах доходили до Твери. Брячислав последним из князей не только дожил до старости, но и умер в Полоцке своею смертью. Похоронив его, жители пригласили на княжение племянника Миндовга Товтивила.
— Добрее Товтивила я человека не знаю. — Эти слова отца Довмонт помнил хорошо.
Государство, которое создавал Миндовг, состояло вперемежку из русских и литовских земель. Создавал, да не создал. Не поддайся на старости лет любовной похоти, не забудь обо всём из-за Анны, другая бы у него была слава и другая кончина. Теперь же ни Товтивила не стало, ни брата его Тройната.
Полоцку же и вовсе не повезло. Герденя, который был поставлен в город на княжение, мог принести только несчастье.
Не дойдя немного до края лесов, войско остановилось. В пути воевода несколько раз подбирал своих людей, которые тайно присматривали за тем, что делалось в городе. По их словам получалось, что в городе всё спокойно, Герденя же дожидается в дубовых рощах подхода ещё нескольких бояр с дружинами, чтобы скорым броском достичь Пскова и, неожиданно набросившись на соседей, присоединить их к Полоцкой земле.
— А всё жадность, — неодобрительно проговорил воевода, — не даёт дураку покоя.
Сговорились ли Миндовг с Герденей обо всём раньше, или мысль о мерзком предательстве пришла им, когда Анна прибыла на похороны? Теперь и это можно будет выпытать у князя Гердени, если Довмонту удастся потрогать своим мечом его горло. А также и казну обратно забрать. Войшелг, отняв княжество у Довмонта, передал за верное прислужничество Гердене и большую часть его казны. Хорошо, дядька Лука малую казну всегда берег при себе, а то бы были они теперь нищими князем и воеводой над нищей дружиной.
Войско встало на отдых, а Довмонт решил сам лично осмотреть подходы к городу и, если удастся, побывать в самом городе.
Дядька Лука тоже пожелал с ним ехать, но вдвоём-то их обязательно кто-нибудь бы узнал.
— А ежели что с вами обоими приключится, дружину свою на кого оставите? — Этот вопрос воеводы Давида Якуновича всё и решил.
Прав был воевода. Он и князя отговаривал соваться волку в пасть.
— Не княжеское это дело — быть соглядатаем в чужом городе, князья дружины на битву ведут, а не шастают в одежде простых воинов по вражеским местам, — сердито внушал воевода.