– Точно, здесь! Сколько у нас денег осталось?
– Ну, евро двенадцать еще можем спокойно потратить, а что?
– Пойдем, послушаешь, как звучит душа Португалии. Здесь исполняют фаду. Причем это не развод для туристов, а настоящее фаду для своих, меня отдельно водили, когда я была здесь.
В небольшом помещении стояло с десяток колченогих столиков, в центре возвышалась небольшая сцена с дверью вместо кулис. Оттуда вышли три гитариста, двое с обычными гитарами, третий с круглой («это португеза» – шепнула Ване Марьяна). Не спеша расселись по стульям. Кассир, он же охранник и официант, принес два бокала вина и плошку с маленькими запеченными перчиками. Гитаристы тронули струны.
Если у музыки есть цвет, то можно было бы сказать, что по залу начали переливаться оливково-зеленые волны, но не заполняя пространство, а раздвигая его. Стены словно исчезли, Ваня со стороны увидел себя летящим к горизонту, которого никак не удавалось достичь. Посреди волн пока еще возвышалась сцена, на которую вышла молодая женщина в красном шелковом платье. На плечи крупными прядями падали каштановые волосы. «Caravellas» – неожиданно глубоким, сильным голосом объявила она и почти сразу запела. Помимо глубины, голос у нее был с легкой хрипотцой, как будто она долго стояла на берегу под сильными порывами ветра. Ване почудилось, что это и впрямь была песня не человека, а разговор большого парусного корабля, натрудившего в морях борта и оснастку:
Я считал себя островом посреди океана,
Но на самом деле был изгнанником мира.
Устав от странствий, штормов и скитаний,
Я словно лишился своего сердца.
За эти годы я столько узнал и увидел,
но не смог ничему научиться.
Не открыв земель, я построил башни —
Башни из слоновой кости.
Я хочу стать спокойным морем,
Без приливов, без волн и ветров.
Морем без причалов и гаваней —
в них лишь рвутся паруса мечты.
Я был золотой танцующей каравеллой
Заполненной сотнями жизней.
Но сколько из этих жизней
Я оставил в морских глубинах…
Марьяна прикоснулась руками к его плечам. Он очнулся, едва соображая, что концерт уже закончился. И без того в полутемном зале горела лишь одна лампа, перевернутые стулья покоились на столах.
– Я даже не спрашиваю, как тебе. Вижу… Но нам пора. Корабли вернулись в гавани. А те, что не захотели вернуться, стали необитаемыми островами, – прошептала Марьяна.
Они снова оказались на улице.
– Что будем делать? – спросила Марьяна. – До открытия почти шесть часов, ужасно хочется спать.
– А если на вокзал? – спросил Ваня.
– Все равно придется торчать на улице. У них, чтобы пройти в зал ожидания, где стоят скамьи, нужно предъявить билет. Придется нам, родной, как настоящим бездомным, ночевать под мостом. Предлагаю все тот же мост 25 апреля – и ближе, и мы его уже знаем.
– Как ты сказала – 25 апреля? – встрепенулся Ваня и хлопнул себя по лбу. Точно! Как же я сразу не сообразил. Где карта, ты ее не выбросила? Дай сюда. Слава Богу, это рядом. Пошли.
– Куда. Что ты опять затеял? Снова в публичный дом?
– Было бы неплохо. Шучу, не дерись. Пойдем. Не пятизвездочный отель, но, думаю, поспать ты сможешь.
Поплутав по улочкам, они вышли на площадь. Осмотревшись, Ваня уверенно двинулся к большому прямоугольному зданию, замыкавшему одну из ее оконечностей.
– «Mercado 31 de Janeiro», – прочитала Марьяна на фронтоне. – «Рынок 31 января». Что это у них все по датам? А что было 31 января? И что мы будем здесь делать?
– Спокойствие. Почему так называется, не знаю, но как только ты произнесла дату – меня как перемкнуло. Пора на практике применить свои гастрономические познания. Все рынки мира одинаковы, вспомни нашу экскурсию на «Ранжис» под Парижем. Для начала изобразим покупателей из кафе или ресторана.
Зайдя с торца здания, Ваня, с чувством превосходства и облегчения, улыбнулся:
– Я же сказал, все рынки одинаковы. Точнее, все хорошие рынки одинаковы. Вот один евро, в автомате покупаем пластиковые халаты и шапочки.
Автомат на входе, действительно, выдал запечатанный пакет, в котором находился пластиковый халат и шапочка, которую обычно дают на косметологических процедурах. Натянув их на себя, парочка влилась в ручеек точно также одетых, заспанных фигур – оптовых продавцов рыбного аукциона, разнорабочих, поваров, приехавших выбрать самый первый и лучший товар. Оставив Марьяну на стульях у фудкорта, Ваня отправился к рыбным рядам. Её клонило в сон, и ей чудилось, что муж, смеясь, о чем-то беседует с продавцами рыбы, помогает перетаскивать туши. Последнее, что она увидела перед тем, как проснуться, Ваня тащил пластиковый ящик, наполненный до верху какими-то ракушками.
Проснулась она от того, что муж тормошил её. Перед ним стоял ящик с какими-то ракушками. У Вани горели глаза, он крутился и пританцовывал, как когда-то на кухне в аспирантской общаге, а потом у них в квартире.
– Пойдем скорее, – Ваня тянул Марьяну, та, мало что соображая спросонья, покорно шла за ним. Он завел ее в какое-то помещение, похожее на подсобку. В ней, помимо пластиковых ведер, упаковок с бумажными полотенцами и чем-то еще, стоял небольшой топчан, покрытый вязаным покрывалом.
– Ложись и ни о чем не думай, – проговорил Ваня.
– А ты? – пролепетала Марьяна, снова проваливаясь в сон.
– Я буду рядом… рядом… рядом… – Ванин голос отлетал, как эхо в горах…
Проснулась Марьяна сама и с ужасом обнаружила, что уже восемь часов утра и что Вани рядом нет. Вскочив, она ринулась к двери и быстрым шагом пошла вдоль фудкорта, озираясь по сторонам. Рынок вовсю готовился к открытию, на Марьяну не обращали внимания.
Ваню она увидела в том самом кафе, в котором заснула прямо на стульях. Он, стоя на кухне за открытой перегородкой, что-то мешал в большом медном сотейнике, сыпал французскими терминами, перекликался с двумя другими поварами так, будто знал их всю жизнь. Увидел Марьяну, он замахал ей руками и прокричал, что завтрак готов.
– Проходи. Это Сезар, это Джалмо. Отличные ребята. – Mes amis, c'est Marianne, ma femme. – Португальцы, не прекращая что-то шинковать, улыбнулись Марьяне. – Иди, там туалет, можно умыться и все такое.
Когда Марьяна, слабо понимая происходящее, вернулась, Ваня поставил перед ней дымящуюся чашку, от которой исходил головокружительный аромат.
– Почти как дома, – улыбнулась Марьяна. – Что это и что вообще происходит?
– Это соте из морского окуня и свежей трески, каракатиц, молодых осьминогов и вонголе на крепком рыбном бульоне с шафраном. Подожди, я тебе шинкану сюда кинзы и чуть эстрагона. Возможно, будущий хит этого кафе. Ну, как?
– Божественно, – промычала Марьяна, наслаждаясь каждым глотком. То, что нужно после очередной сумасшедшей ночи.
– То-то же. Ты не поверишь, какую карьеру я сделал за одну ночь. Это даже быстрее, чем у Конецкого в его «Как я командовал кораблем».
– Опять фантасмагория какая-то!
– Не то слово. Я же сказал – все рынки одинаковы. Сначала я потаскал треску и ящики с ракушками. Видишь, какие свежие вонголе. Потом раскладывали тунцов для аукциона, никто даже не спросил, кто я и зачем, у них тут сбывшаяся мечта марксиста – подлинный Интернационал. Кого только нет. Говорят, иберийцы горячий народ. Какое там – флегмы полные. Когда начался аукцион, пробежался по подсобкам. Нашел подходящую, перетащил тебя.
– А если б меня увидели?
– Ну и что. Мало ли, уборщица прилегла отдохнуть. Хотя ты так же похожа на уборщицу, как… Ну, понятно. Потом смотрю, этот парень, Сезар, уже открыл кафе и возится с луком. За такую нарезку в любом приличном кулинарном училище отправили бы на аутодафе. Я подошел, на французском объясняю, что могу помочь. Он лупает глазами. Ну, я беру доску, нож и начинаю шинковать своей фирменной пулеметной очередью. У него глаза на лоб. Подумал, видимо, что я залетная французская знаменитость, где-то между Дюкассом и Робюшоном. Выдал мне фартук, вот, видишь, возьму с собой на память. Заодно произвел в подмастерья холодного цеха. Когда я начал пластовать рыбу, в глазах у него, по-моему, уже засветилась будущая звезда Мишлен. Потом пришел Джалмо, он здесь за главного. Доверили мне сделать рыбный бульон. После того, как я начал разводить шафран, а луковицу утыкал гвоздикой, чтоб не вылавливать ее из бульона, меня произвели в су-шефы. Предлагают остаться здесь, обещают хорошие деньги. Ну, как я это понимаю.
– В который раз поражаюсь – ты как с ними общаешься?
– На самом лучшем, самом понятном и самом простом языке в мире – языке гастрономии. На нем одинаково говорят все повара мира. Что там ваш футбол – вот посмотришь, будущее – за кулинарным туризмом.
– Ты хоть немного поспал?
– Да, прикорнул несколько раз. Этого хватило. Ну что, пора в путь. Adeus, rapazes. Obrigado. – Ваня крепко обнялся с поварами.
Когда вышли на улицу, Марьяна, прижавшись к Ване, спросила:
– У тебя мокрые джинсы, грязная футболка, от тебя несет кухней, луком и рыбой. Представляю твое появление в банке!
– Ничего. Андрей и Пётр тоже, наверное, пахли рыбой, а какие карьеры сложились в итоге. Так и переведешь им.
– Хорошо. Но времени у нас полно, давай ненадолго вернёмся в Альфаму.
Они вышли на площадку, с которой открывался вид на черепичные крыши домов, реку и мост. Лиссабон пил утреннее солнце так, как пчела пьет цветочный нектар.
– Вот, – тихо сказала Марьяна, – то самое дерево.
На площадке в самом центре словно парило, переливаясь оттенками лилового, розового и сиреневого цветочное облако. Ваня залюбовался:
– Почему то самое?
– Вспоминай!
– Эээ… Не припоминаю!
– У тебя на столе стоит моя фотография – я в Лиссабоне у этого дерева.
– Да, прости, вспомнил! Точно. Только подросло!
– По всему городу все уже отцвели, только это цветет чуть ли не до августа.