— К кому?
— К кому! Конечно, не ревнуешь! Вообще это смешно, но я тебя все-таки люблю немножко больше, чем ты меня. И сегодня я думала не о Светке. Пусть она тебе нравится. Что я могу поделать? Я думала о тебе. Если ты всегда будешь такой, как сегодня, тебе придется в жизни трудно, очень трудно.
— Что значит «такой» — глупый или честный?
Так уж устроен человек: стоило ей задеть меня, и я готов был отстаивать выступление, которое сам считал неудачным.
— Пусть будет… честный.
— А каким же я должен быть?
Вика откинула одеяло и села на кровати, положив подбородок на колени, прикрытые длинной ночной рубашкой.
— Не знаю, Коленька, не знаю, не знаю. Не выношу хрякиных и троицких, а сказать «воюй с ними» не могу. Ведь они тебя топтать начнут.
— Так уж и топтать!
— Разве Светку не топчут?
— Потому что вы все им помогаете!
— Ты обиделся и на меня?
— Нет, я знал, что ты не станешь выступать.
— Откуда ты знал?
— Знал.
— Ты так хорошо меня знаешь? А можно узнать, что ты знаешь? И вообще, что ты обо мне думаешь? Может быть, ты меня за последнюю дрянь считаешь? Так зачем ты ходишь ко мне? Или ты в этой комнате свои принципы вместе со штанами на спинку стула вешаешь?
— Вика?
— Что — Вика?
— Это несправедливо.
— А я не знаю, что справедливо, а что нет! И ты не знаешь. Ты хотел сегодня быть честным. Ну и что? Чего ты добился? Только одного: раньше щелкали Светку, а теперь и тебе перепадет. Вот и все! И не утешайся тем, что тебя подвел Андрей, или я, или еще кто-нибудь. И не обвиняй нас и не срывай на нас злость.
— Но ведь вы могли поддержать меня? — спросил я тихо, без запальчивости, и этот тон подействовал на нее. Вика тоже успокоилась.
— Я просто не верю, что могу помочь Светлане или тебе. Я знаю, ты не согласишься со мной, но мне все чаще кажется, что мы глубоко заблуждаемся, когда считаем себя хозяевами своих поступков, когда думаем, что от нас что-то зависит. Мы просто выдумываем себя, а на самом деле, как марионетки на веревочке, всего лишь выполняем написанные уже роли. Не знаю кем. Может быть, тем мальчиком… Но как только мы начинаем дергаться не туда, нас выбрасывают, как сломавшуюся игрушку. И тебя выбросят. Правда, пока тебе не страшно. Чем ты рискуешь в этой дыре? Уедешь — и все. Но если ты всегда будешь таким, как сейчас, тогда я не знаю…
— Я тоже не знаю, каким я буду, но твоя теория мне не подходит. Сегодня я себя сам дергал за веревочку. Да и ты свою сама придерживала.
— Если хочешь знать, придерживать было умнее.
— Да я не осуждаю тебя…
— А я не оправдываюсь. Ты только должен знать: если бы мы подняли вокруг Светланы слишком много шума, это могло ей повредить.
— Послушай, Вика, ты уже второй раз намекаешь…
— Ни на что я не намекаю. Просто Андрей — человек легкоуязвимый. Он был в плену.
— В плену?
— Да, в плену!
— Ну и что из этого?
— А ты разве не слышал, «откуда такой нехороший душок»?
— Значит, он себя скомпрометировал?
— «Скомпрометировал»! Он два раза бежал, воевал в партизанском отряде во Франции и даже орденом награжден.
— И Троицкому этого мало?
— Вполне достаточно, чтобы всегда заткнуть рот и Ступаку и его жене.
— Да что же он ему может сделать?
— Сказать про «нехороший душок».
— Ну и пусть говорит. Вернее, кто ему дал право так говорить?
— Ты все-таки очень наивный, Коля.
— Ты думаешь, что у Ступака могут быть неприятности?
— У него их было уже так много, что он не хочет новых. В конце концов у них ребенок.
— Да… Теперь понятнее. Хотя и не верится до конца. Ну, подумай, разве не нелепо все это? Директор, знающий, опытный педагог, Тарас Федорович, наверно, совсем не злой человек, Прасковья вздорная, но искренняя грубиянка — все они давят на учителя, который хочет только одного: быть честным в своей работе, толкают его на обман, а когда этот учитель не может обманывать, набрасываются на него и рвут ему нервы! И из-за чего? Из-за каких-то ничтожных процентов, из-за того, чтобы в областном списке наша школа стояла на пару строчек выше!.. Не понимаю!
— Тебе мешают красивые слова, которых ты понаслушался в университете.
— Я повторяю эти слова ученикам. И верю, что это правильные слова.
— Только подлецы повторяют их не реже, чем ты. И им они приносят больше пользы.
— Нет, мне они пользы приносят больше, потому что я верю в них. А если не верить в лучшее, то во что же тогда верить?
— Я верю в себя, Коля. Потому что я знаю: это единственный человек, который не сделает мне больно. Остальных я боюсь.
— И меня боишься?
— Сейчас нет. Но не обольщайся. Каждому положено на роду сделать больно ближнему. Будь уверен, придет и твоя очередь.
— Кое-кому я бы сделал это с удовольствием.
— Я о другом… Может быть, придется ранить того, кого любишь. Кто знает.
— Да ты ничего не знаешь. Ты повторяешь это достаточно часто, и я уже уяснил это.
— Нет, кое-что я все-таки знаю. Сказать?
— Скажи.
— Я знаю, что сегодня мы напрасно пререкаемся. И когда-нибудь тебе будет досадно, что ты целый час обсуждал со мной мировые проблемы. — Она наклонилась ко мне: — Коленька, мальчик, может быть, ты завтра решишь все эти вопросы? Ведь их так много…
В эту ночь Вика была со мной особенно нежной, как будто хотела, чтобы я раз и навсегда забыл обо всех неприятностях. Я пробыл у нее дольше, чем обычно. Где-то в конце ночи, когда за окном, прочищая заспанные глотки, хрипло заорали петухи, она спросила:
— Хочешь пить? У хозяйки есть взвар холодный-холодный, кисло-сладкий.
И, соскочив с постели, босиком побежала к буфету за чашкой.
Я закрыл глаза, чувствуя, как приятная усталость добирается до каждой клетки. Сон боролся со мной, но не тяжело, а как бы в шутку, то набегая, то снова уходя. Это была коварная игра, и он подстерег меня. Я не смог открыть глаза.
Не знаю, на сколько минут я забылся, а когда проснулся, то увидел Вику, сидевшую на кровати с будильником в руках.
— Можешь спать еще целых семь минут!
Я посмотрел на стрелки и вздохнул:
— Где же твой компот?
— Вот он. Только это не компот, а взвар. Это совсем разные вещи, две большие разницы, говоря по-одесски.
Я хлебнул из чашки. Взвар был хорошим.
— Когда ты уходишь, я чувствую себя преступницей. Это так несправедливо: я могу дрыхнуть, валяться в постели, а тебе идти холодной ночью…
Слова эти тронули меня. Я наклонился и поцеловал руку, в которой она держала пустую чашку.
В школу я пришел за десять минут до звонка и тут же попал в засаду. Меня поджидал Тарас Федорович.
— Почему вы так поздно?
— У меня третий урок.
— Ну и что из этого?
— Я же не опоздал…
— Еще чего не хватало — на уроки опаздывать! А кроме уроков у вас нет других обязанностей?
К такому тону с его стороны я не привык а, не зная, что ответить, пожал плечами.
— В школу ходят, между прочим, не только на уроки. Это профессор отчитал лекцию — и домой, а учитель работает круглые сутки.
— Что случилось, Тарас Федорович?
— Это вы должны сообщать мне, что случается с вашими учениками, а не я вам. Бандура в вашем классе учится?
— Да, в моем.
Я мог бы добавить «к сожалению», потому что не любил этого ученика, хотя он очень редко нарушал дисциплину и учился почти на четыре. Бандура был из тех осторожных мальчиков, которые делают гадости исподтишка, и делают их с почти наивной улыбкой на розовощеком лице. Широко открытыми, не ведающими смущения глазами смотрел он и в тетрадку соседа во время контрольной, и под юбки девочек, моющих окна в классе. Этими же глазами смотрел он всегда и на меня; мне становилось неловко, и я отводил свой взгляд.
— Да, Бандура учится в моем классе…
— А вы бывали у него дома?
Нет, я не был у него дома. Кажется, он единственный «неохваченный», но я просто не Представлял себе, о чем буду говорить с его родителями. Не мог же я сказать, что мне не нравятся его глаза и что я хочу, чтобы их сын почаще моргал. Не мог всего этого я объяснить и Тарасу Федоровичу.
— Нет, не был.
— Почему?
— Не успел еще.
— Вот и расхлебывайте!
А расхлебывать нужно было вот что. Бандуру привел в школу солдат. Мой питомец стойл с приятелями возле кино и говорил гадости проходящим девушкам. Именно говорил. Не кричал какие-нибудь циничные глупости, как пьяный хулиган, а говорил негромко и отчетливо, глядя на них своими немигающими глазами и улыбаясь. Я представил себе это совершенно отчетливо и без труда. Наверно, он испытывал своеобразное наслаждение от этих упражнений. Солдат, здоровый парень, призывник из пединститута, сгреб Бандуру за шиворот и отвел к завучу.
Теперь пришла очередь действовать мне…
Жил Бандура далеко, и, чтобы сократить путь, я пошел не через город, а железнодорожной веткой, так было и суше. Натянув на лоб шапку, потому что ветер дул в лицо, я зашагал по шпалам мимо станции туда, где над мокрыми крышами тревожно светился красный глаз светофора. Светофор этот возвышался на краю очистившегося от туч неба, наполненного мягкими закатными красками. Разноцветные их полосы, переходящие одна в другую, от темно-бордовой до чистой зеленой, медленно гасли под самым краем слоистой тучи, и чем тусклее они становились, тем ярче разгорался огонек светофора, как будто далекая звезда, сбившись с проторенного пути, спешила заглянуть в приоткрывшееся над Дождь-городком окошко.
Дом Бандуры оказался за светофором. Когда я подошел к нему, было уже совсем темно. Я постучал в закрытую ставню, через которую пробивалась полоска света.
— Кто там? — спросил мужской голос.
— Учитель, из школы… насчет Аркадия.
Внутри как будто подумали, открывать или не открывать, потом открыли. Открыл человек лет сорока пяти в овчинной безрукавке, надетой прямо на голубую нижнюю рубаху. Это был, конечно, Бандура-старший, хотя глаза у него оказались совсем другие, чем у сына, — маленькие и присматривающиеся. Он стоял и рассматривал меня ими, ничего не говоря и не двигаясь с места. Я глянул на вешалку.