-что я успел и приобрести за это время. Что же он скажет мне теперь?
— Я не впервые присутствую на ваших уроках, Николай Сергеевич, и, думаю, пришло время говорить с вами без скидок, со всей требовательностью, не как с новичком, а как с полноправным членом нашего педагогического коллектива.
Вступление было многозначительным.
— Вы помните, конечно, я не раз подчеркивал: из вас может выйти настоящий высококвалифицированный преподаватель. Этого мнения я придерживаюсь и сейчас. Может выйти. Но пока… Впрочем, лучше конкретно поговорить по уроку. Я здесь сделал ряд заметок.
Он развернул тетрадку, в которой делал записи.
— Первое замечание: на урок вы опоздали…
Всех замечаний оказалось тринадцать. Все-таки не зря люди побаиваются этого числа. Не повышая голоса, разобрал Троицкий каждый мой шаг и каждое слово на уроке с той минуты, как я переступил порог класса, и до звонка, и почти каждый шаг оказался неверным. Опрос был проведен слишком бегло, объяснение затянулось, главное утонуло во второстепенном, я не заметил, что Комарницкий решал задачу по физике, а Новицкая заглядывала в учебник, и так далее и так далее, вплоть до того, что я слишком часто прислонялся к подоконнику («У вас, кстати, вообще пристрастие к этому подоконнику!»), что весьма непедагогично.
Напоследок директор сказал:
— И еще мне не понравилось, Николай Сергеевич, что вы мало волновались. Да-да, мало, а учительская работа немыслима без волнения. Правда, от него сердце изнашивается, — Троицкий приложил руку к пиджаку, — но уж это издержки нашей профессии. Без них не обойтись. И вам придется еще много-много поволноваться. Так что не обижайтесь на меня, старика. У меня у самого двое таких, как вы. Сын в Москве, в аспирантуре учится, дочка в Одессе. Разбрелись по белому свету. Мы с женой вдвоем остались. А ваша матушка тоже одна?
— Одна.
— Это плохо. Между нами говоря, много у нас еще бюрократизма в распределении молодых специалистов. Если уж посылают, так за тысячу верст. Трудно ей без вас, наверно, трудно…
Когда дома я перебрал в голове все, о чем мы говорили, то зашел в полный тупик. Сделать вывод, что после педсовета Троицкий объявил мне войну, несправедливо разобрал мой урок, намекнул на что-то нечистое в моем отношении к Светлане и даже косвенно предложил мне уехать, казалось слишком неправдоподобным. Получалось вроде газетного фельетону о преследовании за критику. И я честно старался понять Троицкого, удерживая себя от обид и предвзятости. Что, собственно, он говорил мне? Что зазнаваться рано? Это была стопроцентная правда. Даже то, что сидеть на подоконнике непедагогично, я не мог опровергнуть. А мама сама писала в каждом письме, что ей трудно без меня… Но когда мне начинало казаться, что я несправедлив к старику, я вспоминал Светлану, и все сомнения возникали снова.
За ужином хозяйка сказала, подкладывая в мою тарелку жареную картошку:
— Кушать вам нужно побольше, Николай Сергеевич.
Я так и не сумел убедить ее называть меня просто по имени.
— Почему больше?
— Похудели вы что-то…
Я подумал, что она хочет пошутить насчет моих ночных отлучек, но Евдокия Ивановна была настроена серьезно.
— Трудная у вас работа. Всё заботы да заботы…
Она говорила «важка праця» и «турботы», и мне было приятно слушать мягкие украинские слова, и я был рад, что понимаю их.
— Эти ж диты ну просто скаженны…
— И дети и родители, — вспомнил я Бандуру.
— А то нет! Чи среди старых дурней нема?
— Евдокия Ивановна, вы Бандуру знаете?
— Это что проводниками керует?
— Да, бригадир.
— А як же не знать!
— Вот я вчера у него был и поругался там.
Я коротко рассказал о своем визите.
— И за того ворюгу вы горюете, Микола Сергиевич?
— Почему ворюгу?
— Та его ж уси люди знають, шо вин жулик и спекулянт. Где дешевле купить, где дороже продасть. Плюньте вы на него.
Мне стало легче.
— Жалко, Евдокия Ивановна, что не вы у нас директор.
— Директором мне нельзя. Там треба человек ученый.
Меня разобрало искушение.
— А Троицкий здешний, Евдокия Ивановна?
— Я ще его дида помню.
— И дед был ученый?
— Дид у него поп был. По старому времени — большой человек.
— Значит, наш директор из священников?
— Попович…
— А про него что люди говорят?
— Политычна людына, кажуть.
Я рассмеялся.
— Как же это по-русски будет?
— А на российском говорят: палец в рот не клади.
— Спасибо, Евдокия Ивановна, — сказал я, отодвигая пустую тарелку…
Путь к Ступакам был из моих постоянных, освоенных маршрутов. На половине пути я встретил автобус. Он появился в дальнем конце улицы, и я сразу узнал его по трем разноцветным огонькам — красному, зеленому и фиолетовому. Это был рейсовый автобус, длинный, с зеркальными окнами, за которыми дремали в мягких креслах незнакомые, не подозревающие о моем существовании люди. Я проводил взглядом этого «летучего голландца», пришельца из иного мира, и на мгновение позавидовал его пассажирам.
Светлану я застал одну.
— Андрей кружок ведет. Наверно, вот-вот будет. Давно уже ушел.
— А сын?
— Вовка с бабушкой у тетки.
Она развела руками, будто извиняясь за то, что мне будет скучно с ней. Но я думал иначе, хотя и не знал, как повести себя. Мы никогда еще не оставались наедине. Я сел, как всегда сидел у них, поставив стул спинкой вперед и обхватив спинку руками, и произнес нарочито бодрым тоном:
— Ну как, изживаете ошибки?
Прозвучало неуместно. Вместо ответа Светлана спросила:
— Знаете, Николай Сергеевич, чем я сейчас занималась? Ни за что не догадаетесь!
Я пожал плечами:
— Откуда ж я могу догадаться!
— Губы красила.
На столе действительно стояло зеркало и трубочка с помадой.
— Разве это такое событие?
— Еще бы! Для меня… Я ведь никогда не красила. В университете считалось неприличным. Ну, а учительнице и бог не велел.
— Почему не велел? Некоторые красят.
Я подумал о Вике, всегда подкрашивающей губы.
— У нас одна Виктория Дмитриевна. Да она-то вольная птица: завтра выйдет за своего майора и — до свиданья, школа. А уж мне-то в учительшах век вековать.
Последние слова она сказала как будто шутливо, но шутки не получилось.
— Трудная эта жизнь, Николай Сергеевич. Вот и хочется иногда губы подкрасить.
Светлана взяла трубочку и, искоса поглядывая в зеркало, провела помадой по губам.
— Идет мне, а?
— Идет.
Я не врал. Усталость сразу сошла с лица Светланы.
Она тряхнула своими короткими соломенными волосами.
— Вот чем жены-то занимаются, когда мужа дома нет, — красоту наводят!
И Светлана потянулась к бумажной салфетке, чтобы стереть помаду.
— Не нужно! — попросил я. — В самом деле — так лучше.
Мне хотелось видеть ее красивой.
Но она вытерла губы.
— А если и лучше, что из этого? Для кого красоваться? Ну да ладно, о чем толковать-то без толку… Лучше скажите, вам Троицкий выступление на педсовете не вспомнил еще?
— Думаете, вспомнит?
— Обязательно… Не нравится мне здесь, Николай Сергеевич.
— А где лучше?
— Не знаю… По-моему, северяне лучше: прямодушнее, искреннее. А здесь юлят, трусят. Это Андрей меня сюда затащил. Говорил, тепло, фруктов много… Гниль тут, а не тепло: дождь да слякоть. Не то что у нас: мороз, лес настоящий, грибы, ягоды! В сто раз лучше. Уеду я отсюда, Николай Сергеевич.
— Да у вас дом почти готов.
— И дом брошу.
Я неумело попытался разубедить ее.
— Вам трудно сейчас, Светлана Васильевна, а когда трудно, всегда хочется бросить все и начать сначала, на новом месте. Но не стоит так духом падать. Ничего Троицкий с вами сделать не сможет. Улягутся постепенно страсти, и мы все вместе выпьем наливки у вас на новоселье.
Я понимал, что слова произношу слабые, но мне очень хотелось хоть немножко подбодрить, поддержать Светлану. Она видела это и спорить не стала.
— Может быть, все и будет, как вы говорите: и страсти улягутся, и строптивость моя поутихнет, и дом будет, и наливка. Но разве для того мы живем, чтобы построить дом и пить в нем наливку? — И, не дожидаясь моего ответа, добавила горько: — Знаете, как тяжело, когда все на тебя!.. Один вы и вступились.
— Да и то неудачно.
— Наоборот. Если бы не вы, я могла б и вправду подумать, что преступница. Нет, за это выступление спасибо вам большое. Жаль будет новоселье без вас справлять.
— Почему без меня?
— Уедете вы весной.
Я подумал о Вике, о тех нескольких парах ребячьих глаз, что оживали на уроке, когда я рассказывал что-нибудь такое, чего нет в учебнике, о хозяйке, о самих Ступаках и покачал головой:
— Не думаю.
Кроме ребят, кроме Вики и всего того хорошего, что не хотелось оставлять, было и другое — настойчивое, хотя и не осознанное до логического завершения внутреннее ощущение, что уезжать еще нельзя, что еще пережито не все из того, что подготовил для меня Дождь-городок, что многое еще предстоит узнать и понять, прежде чем я уеду. И наконец, было обыкновенное упрямство. В последние дни я получил несколько щелчков по носу, и мне не хотелось бежать, уступать нажиму.
— Думаю, что не уеду.
— Неужели еще на год останетесь?
— А почему бы и нет?
— Но зачем? Вы же можете поступить в аспирантуру, заняться научной работой! Там ваши знания, ваш труд будут цениться, будут приносить пользу, а здесь вы попусту растрачиваете себя. Бориса-то вам не одолеть. Выживет он вас. Вы же гордый — долго не протерпите.
— По-вашему, на него и управы нет?
— Пока нету, сами видели. В районе Троицкий первый авторитет. Куда еще пойдете?
— Можно поискать и другие места.
— Не нужно. Ах, Николай Сергеевич, была б я на вашем месте… Свободным, независимым человеком! Да что б я делала в такой дыре? Что вы тут хорошего увидали, кроме вишневой наливки да умных разговоров с моим мужем? Разговоры-то эти надоедят вам скоро, а наливка, наоборот, слишком понравится. Так и жизнь пройдет, не заметите.