Показывая мне исписанный и исчерканный лист нового расписания, Тарас Федорович был похож на Кио, только что распилившего на ломтики свою молоденькую ассистентку. Я же напоминал мальчугана, который со страхом дергает маму за рукав и спрашивает, что же теперь будет с тетей. Потому что, откровенно говоря, я не ожидал такой нагрузки сразу и не был уверен, что справлюсь с ней.
Но Тарас Федорович думал иначе.
— Работайте, молодой человек, работайте! Сейте разумное, доброе, вечное. Хорошо вам! — добавил он, будто сам уже сеять не мог.
И, не дав мне возразить, завуч умчался, сунув расписание под мышку и привычно подстраховав ладонями живот…
Не менее колоритной фигурой была Прасковья Лукьяновна, самоуверенная старуха с сиплым, прокуренным голосом. Даже в жару она носила толстую вязаную кофту, цветом и покроем похожую на потемневшую от времени музейную кольчугу. Преподавала Прасковья (за глаза все называли ее только по имени) химию и биологию. Наверно, эта близость к природе выработала в ней манеру выражать свои мысли прямо и грубовато, нарочито пересыпая русскую речь украинским словцом.
— Здравствуйте, юноша, — сказала она, бесцеремонно оглядев меня с ног до головы. — Небось, героя из себя корчите, что приехали в нашу дыру?
Я немножко оробел.
— А мы вот побачим, що вы за герой. Посмотрим, как вы работать будете! Понятно?
И стряхнула желтым пальцем пепел с толстой папиросы.
И, наконец, Виктория, говоря на преподаваемом ею языке, «инфант террибль» нашей образцовой школы…
Появилась она в учительской тридцатого августа. Шумно распахнулась дверь, и я увидел нечто совершенно непохожее на учительницу в моем представлении. Таких девиц мы неустанно прорабатывали на комсомольских собраниях. Нестерпимо яркая, от бронзовых, несомненно природного цвета, волос до красных модных босоножек на длинных ногах, она была красива южной броской красотой и ничуть не скрывала ее.
Виктория остановилась на пороге и сказала всем громко:
— Здравствуйте! Вот и я. Заждались?
И сразу, не слушая, что ей будут отвечать, подошла к Тарасу Федоровичу:
— Вы, конечно, надеялись, что я не приеду?
— Почему «надеялись»? Разве я к вам плохо относился?
— Что вы, дорогой наместник директора в учительской! Вы лучший из завучей и наверняка приготовили для меня лучшее из своих расписаний!
— Хорошо вам! Ездите, катаетесь, а я сиди, готовь расписание!
— Вы не сидели, Тарас Федорович. Вы парили, как поэт, на крыльях вдохновения.
И она рассмеялась.
Тарас Федорович только горестно взмахнул руками, а Прасковья отвернулась к окну и усиленно запыхтела папиросой.
— Что это за стиляга? — спросил я у Андрея Павловича, который молча посмеивался.
— Преподавательница французского языка Виктория Дмитриевна Хрякина. Между прочим, дочь крупного работника.
Я удивился:
— Что ж ее папа поближе к себе не устроил?
Ступак пожал плечами:
— Пути господни неисповедимы. Может быть, судьба привела ее в наш город специально для вас.
— Нет уж, избавьте! Виктория Хрякина, на мой взгляд, слишком смелое сочетание.
— А Виктория Крылова? По-моему, ничего. Подумайте на всякий случай.
Мы оба, конечно, шутили. Мне было не до Виктории, я думал только о своем первом уроке. Конечно же, трусил, и трусил не зря: педагогике в нашей университетской программе отводилось место бедного родственника. Считалось, что главное — хорошо усвоить предмет, а педагогические навыки придут с опытом. Практика наша состояла из какой-то пары уроков. Да разве это были уроки? Обыкновенные самодеятельные спектакли, где каждый с грехом пополам ведет свою простенькую роль! Настоящие уроки казались мне тогда бесконечно далекими…
Но вот до первого из них осталась неделя, потом день и наконец час, всего только час.
Когда я в черном, застегнутом на все пуговицы шерстяном костюме подошел к школе, то впервые пожалел, что не остался работать в университете. Двор ходил ходуном. Детвора всех возрастов орала, визжала, прыгала и колотила друг друга сумками. Я шел среди них, испытывая ощущение человека, который ждет пулю между лопаток, и когда поднялся на порог, то остановился, чтобы перевести дух. Жутко было думать, что через несколько минут почти сорок из этих разбойников останутся со мной с глазу на глаз.
В учительской делили указки. Тарас Федорович заготовил их целую охапку — свеженьких, желтеньких, только что из столярной мастерской. Светлана просила подлиннее.
— С моим ростом это не роскошь…
Я взял первую попавшуюся.
— Мне все равно, лишь бы отбиться от учеников!
— Здорово трусите? — спросила Светлана.
Я сознался честно:
— Страшновато.
— Вот и зря, хотя все трусят. На первом уроке никогда ничего страшного не случается. Дети — они хитрющие. Они сегодня к вам присматриваться будут: что можно, что нельзя. И сидеть будут, как мыши. Так что не трусьте! Вы в каком классе?
— В девятом.
— Ну, да там все взрослые! А в девочек влюбиться можно.
Подошел Андрей Павлович и, глянув на часы, сказал:
— «Ч» минус полминуты.
Я постарался улыбнуться. Светлана тронула меня за рукав.
— Ни пуха ни пера…
И тут же зазвенел звонок. Все отсрочки кончились. Я взял потной рукой журнал и пошел в класс.
Меня уже ждали. Не было ни хаоса, ни даже обыкновенного шума. Просто любопытные, а у некоторых даже сочувствующие взгляды.
— Садитесь, — сказал я, вслушиваясь в свой голос, не сорвется ли. Прозвучало, правда, глуховато.
— Ребята, меня зовут… — начал я сто раз отрепетированную фразу, но не успел закончить ее.
— Николай Сергеевич, — сказал кто-то с места.
«Ну вот, началось», — мелькнуло у меня, и я с ужасом услышал смех. Но смеялись не надо мной. Просто девочка, назвавшая мое имя, смутилась и закрыла лицо руками. Мне стало легче.
— Да, меня зовут Николай Сергеевич, а сейчас познакомимся с вами…
Я открыл журнал и начал перекличку. Собственно, занятие это было бесплодное. При том волнении, которое я испытывал, запомнить чьи-то лица было совершенно невозможно. Но я добросовестно взглядывал на каждого и постепенно начал успокаиваться. Позади осталась уже бо́льшая часть алфавита, когда я увидел очередную фамилию — Рыло.
«Идиотская фамилия», — подумал я. Она особенно резала слух, потому что другие фамилии как на подбор красовались благозвучием: Новицкая, Комарницкий, Ляховская, Ярмурский. И вдруг среди ясновельможного панства — Рыло. Но что я мог поделать?
— Ры́ло, — произнес я неуверенно.
Кто-то хмыкнул, а с первой парты поднялась очень хорошенькая девушка и, покраснев, поправила меня:
— Рыло́.
Кажется, я сам покраснел.
— Извините, пожалуйста!
Больше инцидентов на этом уроке не было, и когда я начал объяснять материал, то настолько овладел собой, что даже почувствовал, как взмокла моя спина под жарким пиджаком, надетым исключительно из соображений солидности. Но это были мелочи. Главное же, меня слушали, я вел свой первый урок, я был уже настоящим учителем. И, когда прозвенел звонок, я с нежностью глянул на своих мальчишек и девчонок со шляхетскими фамилиями и такими симпатичными украинскими черноглазыми физиономиями.
Начало осени прошло как один типично обобщенный день, схема которого сложилась у меня в голове еще до приезда в Дождь-городок. Основой ее был строгий режим: подъем по будильнику, зарядка на воздухе при любой погоде, тщательная подготовка к урокам, максимальное внимание к своим обязанностям, никакой пустой траты времени и дальше в том же суровом духе. Выглядело это приблизительно так:
14 сентября, четверг.
Проснулся ровно за пять минут до звонка будильника. Сегодня прибавил к комплексу еще одно упражнение. Пришел в школу в бодром, хорошем настроении. У меня было три урока в девятых классах и один в шестом. Материал ребята знали неплохо, итог дня — только две тройки, остальные — четыре и пять.
На переменке Тарас Федорович похвалил меня. Сказал: «Молодой преподаватель, а уже сумел себя поставить». Он был у меня на уроке в 9-м «б». Думаю, что я не вполне заслужил эту похвалу, потому что в шестых дисциплина у меня значительно хуже, но все-таки приятно.
После уроков, в порядке ознакомления, посетил семьи двух учеников — Стрельченко и Комарницкого. Встретили меня очень тепло, даже предлагали обедать, но я, конечно, отказался.
Вечером написал письмо маме.
Так и бежали эти дни…
Я благополучно жил в новом для себя мире, но жил по собственным, самим собой составленным или просто вычитанным правилам, лишь формально соответствующим этому, еще не открытому мной миру, который казался мне плоским и простым, а на самом деле топорщился тысячью острых углов, о существований которых я и не подозревал. Я видел его таким, каким он должен был быть по моим незрелым представлениям, а вовсе не таким, каким он был в действительности.
Понятно, что это не могло продолжаться слишком долго.
Пожалуй, на первый ухаб я наскочил, когда столкнулся с Еремеевым. Этот день я запомнил особенно хорошо, потому что с него начались дожди…
В то утро, перед тем как проснуться, я видел сон. Сон, впрочем, совсем не символический, а самый обычный: как будто я веду урок и вдруг звонок. А я еще не закончил объяснение. Я смотрю на часы, не зная, что же делать, а звонок звенит и звенит. С этим звоном в ушах я и проснулся и, прежде чем придавить кнопку расходившегося будильника, обрадовался, что конфуз с уроком произошел не наяву, а во сне.
Потом я немного удивился, что проспал. Больше того, вставать не хотелось даже теперь, когда будильник разбудил меня. А ведь я гордился тем, что вскакивал с постели за пять минут до звонка. Удивило и то, что в комнате было совсем темно. Я даже поднес к глазам часы, чтобы проверить себя, но никакой ошибки не было.
Тогда я, преодолев сонливость, поднялся. Из форточки тянуло холодом. Я подошел к окну и понял, почему мне не хотелось вставать: за окном шел дождь. Не шумный, теплый, которого так хотелось в недавние знойные дни, а настоящий осенний — тихий, мелкий и бесконечный.