и каждая птица на насесте, и всякое дитя нерожденное
мечтают повернуться пузиком к солнцу,
а Северное побережье захлестывает
двухнедельными ливнями,
покуда кто-то не вскочит и не закричит:
«Нет радужнее радужной форели», —
и не спрыгнет с моста Хиоучи в бурлящую Смит,
а старуха в штанах из оленьей кожи
и ковбойских сапогах
не бросит перья скопы туда, куда он упал, напевая:
«Отнеси его домой, Матушка, отнеси его домой».
Пока же поцелуй наш длится
на балконе Музея Будущего,
я чувствую, как мед бурлит в моих чреслах
(о густота златого яства! ах везучие пчелы!),
и всякое дерево на 500 миль окрест зеленеет ярче,
и шишки раскрываются, стручки трескаются
и высыпаются,
побеги слив кланяются грядущей буре,
и величественная древняя сахарная сосна содрогается
до корней —
и тут балкон отрывается
и мы обречены, по-прежнему в объятиях друг друга,
обречены…
И нет, то не веселая возня средь лютиков,
но 30 лет, более-менее вместе,
давали — хватали, били — бежали, зудело — чесали,
всенощных дальнобоев, что бросали нас в канавы
грязным брюхом кверху,
и мы вручали живот свой богам в небесах,
укореняясь меж тем в земле, —
готов сказать, что мы все еще обречены,
обречены на любовь.
Всё на местеПеревод Шаши Мартыновой
Ошеломляет и восхищает меня
на планете 24 000 миль в обхвате
с поверхностью в 96 000 000 квадратных миль
быть здесь
на высоте 2 000 футов в горах Кламат
на длинной безлюдной гряде что отделяет
Средний и Южный притоки Смита
в тесной сухой хижине
в ледяную безлунную ноябрьскую ночь
сбившись в кучу на кровати
у дровяной печки
с моей возлюбленной
и нашим ребенком.
Прямой репортажПеревод Максима Немцова
Тренируемся в бейсбол под вечер
с Джейсоном, ему только-только шесть,
мягкими летними сумерками
в глубине гор,
я подаю и объявляю:
«Вот летит крученый
юному Джейсону Доджу,
и — о боже мой — он выходит на него,
глубокий замах, точно в центр,
в самую глубь, абсолютно раздавил его,
белой пылинкой пропадает за садовым забором,
исчез напрочь,
как индюшка в кукурузе, —
так далеко закинул,
что хоть поисковую партию отправляй».
И я вам так скажу, в этом весь кайф —
отбивать такую подачу,
со всего маху,
насмерть в самую точку,
запуская разряд
силы в полет.
Джейсон, такой довольный,
что сейчас лопнет,
говорит: «Сбегай за мячом.
Света еще хватит».
Заявление на работуПеревод Шаши Мартыновой
Хочу лежать на открытом склоне холма
и чувствовать, как все
устремляется к свету.
Не хочу думать, судить, решать.
Зима была тяжкая.
В ноябре помер отец Вики.
А месяц спустя я нашел
брата — он умер
у себя в кламатской хижине.
Потом месяц дождей,
потопов, селей.
В саду, побитом морозами,
на пугале сидят вороны.
Хочу рухнуть в траву на холме,
и пусть все забродит от тепла.
Отдаться цветению без остатка.
Зарыться лицом в гущу маков;
обратить лицо к небу.
Если надо работать, пусть дело
будет по моим чахлым силам,
пусть будет подстать моим устремленьям
чуять, как корни зарываются вглубь,
покуда я представляю себе
новые краски цветка.
Устье рекиПеревод Шаши Мартыновой
Закрыв глаза, чтоб заострились ощущенья,
она касается щеки теплым камнем.
Его это сражает совершенно —
мужчина с меньшим опытом лишился бы чувств,
а ему почти 50, и он лишь чуть пошатнулся,
стон задавило до хныка,
он смятен желаньем,
но ясности хватает признать
в себе полную растерянность чувств
к этой молодой женщине
и что же ему делать — и надо ли вообще.
Побужденья редки непорочные,
но он даже не знает точно,
чем именно хочет быть:
камнем, его теплом, ее щекой,
рекой, океаном или солнцем внутри
той луны, что горит внутри нее, —
всем, ничем или неким сложным сочетанием возможностей,
про которое он знает довольно, чтобы знать, — ускользает.
Но знает, превыше всякого знания,
что вздутый от дождя поток, могучий и неспешный,
движется именно так, как стоит к ней прикасаться,
и ему хочется раскрыть объятия и коснуться ее вот так же,
на плавкой грани между плесом и стремниной,
бурливой каймой, глубокими перекатами,
будто Моцарт прядет млечно-изумрудный шелк,
уловить, обернуть в текучий покой
влажного витка, хромовой искры.
Предварительные и последующие небесаПеревод Шаши Мартыновой
В самый настоящий миг ночи —
он невоспроизводим, утерян —
свету звезд у нас на лицах
было миллион световых лет.
Я менялся.
Ты тоже.
А свет все летел.
Меняемся без выбора,
несвободные от вселенной,
как сходные явления
ее нескончаемой природы,
а также ее сиюсекундные перемещенья,
каждый вздох и удар сердца подчиняются
абсолютно относительной
пространственно-временной полноте
возможностей, заблуждений и рождений,
порядкам и беспорядкам,
свойствам, принципам и таинственным силам —
некоторые неумолимы, как притяжение,
некоторые случайны, как ящерка в супе.
Ты меняешь.
Я тоже.
Я пытался записать историю мгновенья,
чтоб уловить точно,
где именно стало оно песней,
слилось с солнечным светом, что лепит реку,
со светом звезд у нас на лицах,
с огнем под булькающим супом.
Ты нырнула с другого берега
и поплыла ко мне с луной в гортани,
тело скользит под водой,
как тень птицы.
Твоя переправа изменила течение,
река изменилась,
изменив нас с тобой.
Все, что мы знаем, прежним не остается.
Оно рассеивается, как звездный свет в уме;
выцветает в будущем, которое создало:
ничто не утеряно, ничто не обретено, просто длится,
как изменчивое состояние смертной благодати.
Осененная звездами песнь возникла по-над рекой,
летела с тобой в летних сумерках,
босоногая, обласканная остывающим песком,
и ждала, когда в мире проявятся звезды,
а медленная зеленая река собирала наши тени,
покуда мы пели во весь голос,
до мурашек,
и я стал тем, чем ты стала.
Не навсегда, наверное,
но наверняка.
Старая поросльПеревод Максима Немцова
Мою каталку ввозят в колоноскопическую процедурную
на процедуру, к которой меня готовила целая ночь
ЖК-лаважа посредством несуразно именованного
слабительного «Ступай-налегке»,
за которым последовали две клизмы с водопроводной водой,
очистившие мой пищеварительный тракт
до того тщательно,
что я воображаю — кишки мои блестят хромом,
как на автопараде, —
блестят, то есть, за вычетом крови, что привела меня сюда,
ибо я растерял половину своих эритроцитов, покуда
доковылял до приемной неотложки, выйдя на траекторию,
что приземлила меня за съехавшимися дверями
Центра Колоноскопии
и навязала мне осознание, что тело мое снашивается,
а также признательность за расхожую мудрость, которая
лупит в самую точку:
Старость — не для слабаков.
Я знаю, мне, кто истратил немало души и духа на борьбу
с теми, кто своей силой держит прочих в бессилии,
теперь надлежит сражаться с этим слабеющим телом,
пронесшим меня
и спотыкливо, и строптиво
через секс, наркотики и рок-н-ролл,
оно оставалось верно своим находкам, когда
мегафоны хрипели:
«Расходитесь или вас арестуют», —
онемело гнулось под ударами полицейских дубинок,
однако все вихрилось водой от касанья любимой,
тело, что вынесло этот взрыв, когда я пустился
в роскошно безумное приключение под названием
«осознание»,
не только движитель, но и смысл, корпус собственной
метафоры,
3-мерная тренога для кинокамеры души,
и после безрассудных десятилетий излишеств и небреженья —
мчим на авось, мчим на скорость, —
Время без сожалений отзывает свои векселя,
и я понимаю, что жизнь моя до сего момента вдруг
свелась вот к чему:
мне в зад сейчас засунут миниатюрную камеру,
что, несомненно, предпочтительнее смерти,
но это первое глубокое унижение, сопутствующее
неизбежному тлену,
и впервые с тех пор, как я был маленьким,
мне так беспомощно.