Все громко расхохотались, один лишь Педро Ноласко едва глянул.
— Неплохо бы, только здешних не надо, тут все дешевки. Я знаю таких, что в доме живут.
— Тогда пошли.
Матрос хотел заплатить и вдруг, только теперь, вспомнил, что денег у него нет. Как же это он совсем забыл? Что делать? Как сказать приятелям, чем оправдаться? Они все еще болтали о женщинах.
— Ох ты черт побери! Надо же, какая история получилась. Кончились у меня денежки, все, какие были.
Приятели замолчали в недоумении.
— Видно птичку по полету, — процедил Педро Ноласко с презрением.
Матрос все говорил и говорил, будто не слышал…
— Вот ведь какое дело. Прямо беда. Но ничего. Сейчас пойдем к одной бабе, у нее кое-какие мои деньжонки припрятаны.
Перед глазами маячила та самая женщина, что была вытатуирована красным у него на груди.
— Эта баба… Как ее звать-то? Красная такая… рыжая… здесь она живет, на горе.
— Рыжая? Соледад, наверное, она волосы-то выкрасила.
Сгорая со стыда, он неуверенно кивнул.
— Что ж, пошли к ней, — сказал Педро Ноласко и швырнул деньги на стойку. Звон монет ожег матроса, будто удар плетью.
Вышли из погребка, пересекли освещенную площадку и пустились в трудный путь меж темными домами. Матрос плелся позади всех, одинокий, растерянный, те четверо шагали впереди, болтали, смеялись. Казалось, кто-то накинул Камигуану аркан на шею и тащит за ними вслед. Изредка он поворачивал голову, смотрел на бухту, на огни корабля, ломаной линией отраженные в воде. Корабль будто спит, убаюканный плеском волн. Вдруг один из шагавших впереди сказал:
— Здесь. Стучи.
Подошел к двери жалкого домишка, принялся барабанить изо всех сил.
Босая женщина с фонарем в руке высунулась из двери. — Что такое?
Фонарь снизу освещал ее соломенно-желтые жесткие волосы, огромная тень распласталась по всей стене дома и дальше, по крыше.
— Мужик твой пришел.
— Какой еще мужик?
Матрос смотрел отсутствующим взглядом.
— Ха, да вот же он! Иди сюда, Камигуан.
Он приблизился, совсем ослабевший, едва переставляя ноги.
— Вот он. Твой мужик. У тебя его деньги, ну-ка тащи сюда.
Женщина подняла фонарь, оглядела матроса сверху донизу с тупым изумлением.
— Какие деньги? Какой мужик? Пьянчуги проклятые. Женщина погасила фонарь, с силой захлопнула дверь. Камигуан стоял словно в оцепенении, услышал голос Педро Ноласко:
— Надо этого гада проучить, всыпать как следует.
Потом он слышал, как приятели успокаивали Педро, как пошли прочь… сейчас он останется один, оплеванный… каким-то чужим, не своим голосом он крикнул им вслед:
— Чего обижаться-то, я просто спутал. Сию минуту все устроим. Пошли похлебки поедим, а перед тем выпьем по маленькой.
— Заткнись, подлюга! — взревел Педро Ноласко.
— Да ладно тебе, Педро, пусть его, убогий ведь.
А матрос все твердил, будто ничего не произошло:
— Куры мои, водка ваша. Мигом кур раздобуду, похлебку соорудим.
Один сказал мирно:
— Ну ладно. Ступай, коли хочешь. Только, гляди, долго ждать не будем.
— В минуту обернусь, — воскликнул матрос и кинулся бежать. На земле кучей лежали кирки и лопаты, он споткнулся, упал. Поднялся: брюки порваны, царапина на ноге кровоточит. Те смотрели, смеялись. Он заковылял дальше как только мог быстро. Шагал наугад среди домов и ранчо. Почти уже не видно огней города. Изредка слышится далекий собачий лай. Он шел, ни о чем не думая, будто наполненный гулкой пустотой. Будто призрак, маячила перед глазами тень крашеной шевелюры, и он машинально ощупывал грубыми пальцами рисунок на своей груди.
Рядом возникла низкая изгородь загона. Вокруг темно, тихо. Он осторожно перелез через изгородь, дошел до дерева. На ветвях спали куры. Он тихонько приблизился. Встал на цыпочки, почти уже схватил курицу, но нечаянно задел ее; курица с громким кудахтаньем слетела с ветки, за ней с шумом кинулись остальные. Из темной пустоты, испуганно хрюкая, появился тощий поросенок. Матрос стоял неподвижно, глядя, как куры, хлопая крыльями, слетают на землю. Настороженно посматривал в сторону дома. Постепенно все стихло. Он понял, что кур ему не добыть. И поглядел на тощего поросенка, что-то вынюхивавшего в траве; подкрался, схватил поросенка за задние ноги. Поросенок залился пронзительным визгом.
— Замолчи, чертов сын, — испуганный, ошарашенный, бормотал Камигуан. Быстро связал поросенку ноги, вскинул его на плечи. С большим трудом, разорвав окончательно одежду, ухитрился вновь перелезть через изгородь. И побежал изо всех сил, оглушенный, опутанный отчаянным визгом. Пот тек по телу, в горле пересохло. То и дело он спотыкался под своей ношей. Плотную темноту ночи буравил визг поросенка.
Издали матрос разглядел четверых, они ждали его на том же месте. Прервали разговор, повернулись в ту сторону, откуда несся сквозь темноту пронзительный визг, увидали матроса и темную ношу, бившуюся у него на плечах.
— Отпусти эту тварь, каторжник! — в гневе закричал Педро Ноласко. Камигуан задыхался, он ничего не отвечал, ничего не слышал, он едва держался на ногах. Визг не умолкал ни на миг. — Отпусти, тебе говорю!
Матрос по-прежнему не двигался, только тяжело дышал. В двери дома снова показалась женщина с фонарем.
На секунду свет ослепил их, потом они увидели, как Педро Ноласко наклонился, поднял лопату и обрушил ее на голову матроса. Тот без звука свалился на землю вместе со своей ношей. Визг прекратился, тишина разверзлась как пропасть. Поросенок, удовлетворенно похрюкивая, затрусил в темноту; они бросились бежать.
Страшная эта сцена мелькнула перед глазами женщины, и тотчас нахлынуло молчание, затопило все вокруг. Медленно приблизилась женщина, держа перед собою фонарь. Колебалась огромная тень, фонарь качался в руке.
Женщина смотрела на матроса; он лежал лицом вниз, кровь виднелась в волосах на затылке. Женщина поставила фонарь на землю, осторожно перевернула лежавшего. Одна сторона его лица была освещена, другая сливалась с темнотою. В неподвижном зрачке смутно поблескивало отражение фонаря. Слегка нажав пальцами на веки, женщина закрыла ему глаза, повернулась и пошла к дому. Матрос лежал одинокий, всеми покинутый, рядом с ним в желтом круге стоял на земле фонарь.
По склонам, погруженным во тьму, над крышами домов летел бурный черный ветер, он рвался туда, к бухте, за темные холмы, усыпанные мигающими огоньками. Край неба начал светлеть. Звезд стало меньше. Запел петух. Задвигались между домами огни фар. По дороге взбирался в гору грузовик. Холод плыл над городом в зеркальных отсветах. Заискрилась, запела струя в фонтане на углу. Под последними звездами над сияющим морем, над четкими силуэтами кораблей, над дымом из труб одинокая сирена взмыла высоко в едва голубевшее небо, и долго еще стояло в воздухе дрожащее эхо.
Пляски под барабан
И нечего больше бояться. Он ускользнет в сон.
Слышны удаляющиеся тяжелые шаги. Это полицейский комиссар, его шаги. Сеньор Гаспар, кривоногий, приземистый, будто мешок с какао, в белых альпаргатах, в расстегнутой блузе, желтая перевязь, на которой висит кривая сабля, накосо пересекает грудь.
И здесь, в камере, не умолкают барабаны, нескончаем однообразный их рокот, то чистый — «курбета», то гулкий — «мина», и слышится в темноте топот ног на пыльной площади.
В густой листве деревьев развешаны чадящие фонари, лучи света выхватывают из темноты потные черные лица.
На этой площади и арестовал его сеньор Гаспар. Иларио пробирался вдоль стен осторожно, неслышно, прятался за деревья, подальше от фонарей. Но ноги сами собой стали отбивать ритм, и сквозь зубы запел он едва слышно гортанную мелодию. Начал плясать. Один. А потом вспыхнули в темноте глаза, зубы, запахло женским телом, и теперь они плясали вдвоем с нею, с той негритянкой.
— О, Соледад, неужто пляшем с тобой вдвоем.
— О, Иларио, ты воротился.
И тотчас же или немного позже, а может, гораздо позже подошел к нему сеньор Гаспар. Иларио еще не видел его, но почувствовал — это он. Его голос, его шаги. Ведь Иларио с самого начала знал, что сеньор Гаспар придет.
— А, Иларио. Так я и думал, что ты сам явишься. Прямехонько к нам в руки. Людей я отправил тебя разыскивать так только, для порядка. Я же свой народец знаю. И вот пожалуйста. Ты сам явился.
Обрывком веревки ему связали руки за спиной. Барабаны рокотали по-прежнему, но многие увидели, что происходит, стали подходить.
— Это Иларио.
— Ага. Пеон из Мантеко.
— Из казармы Каукагуа сбежал.
— Порка ему будет, это уж точно.
Он пошел не сопротивляясь. Блестели из полутьмы глаза, все на него смотрели. Когда проходили под фонарями, стало видно, как он переменился: тощий, лицо землистое, губы потрескались, ввалились, потускнели глаза.
Сам комиссар это заметил:
— Совсем ты скелетом стал, Иларио. Сдерут с тебя мясо, на фрикадельку и то не хватит. А ведь какой здоровенный был негр.
Он молчал. Ничего не видел вокруг. Различал смутно какие-то обрывки речей. Женские голоса:
— Бедненький! И как это он попался!
— Такой слабый. Не выдержит он порки.
Он не знал, слышал ли это или думал сам, когда шагал через площадь, полную барабанного грома, когда вошел в темный портал полицейского участка, когда втолкнули его в камеру и он упал на кирпичный пол. Там, на площади, стучали барабаны, и в такт барабанам стучала кровь в стянутых веревкой запястьях. Хотелось пить. Он прижался пересохшими губами к влажным кирпичам.
Он знал все заранее. Дни и ночи, тысячу раз представлял себе, как это будет. Когда прятался голодный в лесу, когда спускался по ночам к реке и пил воду, когда воровал съестное где-нибудь на ранчо. Знал с самого того дня, когда сбежал из казармы.
Он воротится к себе в деревню, придет сеньор Гаспар, ему свяжут руки за спиной, вот как сейчас, как в тот день, когда сеньор Гаспар забирал его в солдаты.
— Там тебя научат уму-разуму, человеком станешь.