Заскрипела дверь. Лежа на полу, он глядел широко открытыми глазами: пёпельно-серый рассвет наполнил камеру; грузный, широкоплечий, стоял на пороге сеньор Гаспар, за ним — лица, ружья, мачете, пончо через плечо… полицейские.
Дождь
Во все щели дома проникал лунный свет, ветер шумел в маисе — четкий мелкий перестук, похожий на дождь. В тени, перерезанной лунными квадратами, покачивался гамак старика; терлась о дерево, монотонно скрипела веревка; в углу на кровати лежала женщина, слышалось ее затрудненное свистящее дыхание. Иссохшие листья маиса стучали под ветром все громче, все больше напоминая шум дождя. А жесткая, сухая земля будто отзывалась влажным эхом. Будто билась там, в глубине, придавленная камнями кровь земли, металась в тоске.
Женщина не спала, изнемогая от жары; прислушивалась, щурилась, вглядываясь в сияющие квадраты, различила наконец тяжелый провисщий гамак, окликнула раздраженно:
— Хесусо!
Помолчала, дожидаясь ответа, и опять закричала злобно:
— Спит как чурбан. Ни на что не годен. Что он живой, что мертвый… — Старик в гамаке заворочался, потянулся, спросил устало:
— Ну что тебе, Усебия? Чего шумишь? Ночью и то не оставит человека в покое!
— Помолчи-ка, Хесусо, да послушай.
— Что?
— Дождь идет, Хесусо, дождь! А ты и не слышишь. Оглох совсем!
Сердито кряхтя, старик выбрался из гамака, подошел к двери, с силой распахнул ее, и тотчас же ударили в лицо, охватили полуголое тело серебряный свет полной луны и горячий ветер, что взбирался по склону, раскачивая тени.
Старик высунул наружу руку, подставил ладонь — ни капли. Опустил руку, ослабев, прислонился к дверному косяку.
— Где он, твой дождь, чумовая ты? Только из терпения выводит.
Лунный свет лился в дверь, женщина пристально на него глядела. Капля пота быстро катилась по ее щеке, щекотала. Жаркое дыхание ночи наполнило дом.
Хесусо закрыл дверь, бесшумно прошел к гамаку, улегся, снова послышался равномерный скрип. Рука старика свесилась, касаясь пола.
Жесткая кора покрывала землю, корни растений лежали в ней, иссохшие, как кости мертвеца. Земля задыхалась от жажды, горячечное марево стояло над нею; и люди измучились. Тучи, черные, как тень дерева, тучи ушли, скрылись за дальними высокими холмами, унесли с собою сон и покой. День пламенел. И пламенела ночь, неподвижная в металлическом блеске звезд. На холмах, в облысевших долинах, иссеченных трещинами, похожими на разверстые жадные рты, отупевшие люди, завороженные искрящимся призраком воды, искали примет, ждали знамений.
В долинах и на холмах из дома в дом перелетали одни и те же слова:
— Каравайка кричала. Дождь будет.
— Не будет!
Все тот же скорбный пароль, все тот же скорбный отзыв:
— Из-под рамы дует. Дождь будет.
— Не будет!
Твердили и твердили, пытаясь укрепиться в нескончаемом своем упорном ожидании:
— Цикады замолчали. Дождь будет.
— Не будет!
Свет и воздух, будто известковые — слепящий свет, удушливый воздух.
— Не пойдет дождь, что станется с нами, Хесусо?
Старик взглянул на жену, что беспокойной тенью металась там, на кровати; он понял, что хочется ей словами еще сильнее растравить свою боль; собрался что-то ответить, но навалилась дремота, разлилась по телу, и он закрыл глаза, провалился в сон. С первым утренним лучом Хесусо отправился осматривать участок. Шел медленно, листья хрустели под босыми ногами, как стекло. Хесусо огляделся: маис стоял сожженный, порыжевший, на редких деревьях не было листвы, один только кактус темно-зеленой вертикалью торчал на вершине холма. Время от времени старик останавливался, брал сухой стручок фасоли, разминал в пальцах — сморщенные мертвые шарики скатывались на землю.
Солнце поднималось, съедая все краски на земле. В пылающей синеве неба — ни облачка. Урожай все равно погиб, и Хесусо, как все эти дни, бродил по тропинкам без цели, отчасти по привычке, отчасти чтобы отдохнуть от злобного ворчания жены.
Гора, узкие долины, облысевшие холмы — все пожелтело от жажды, только по склону известковой полосою белела дорога. Нигде ни малейшего признака жизни; слабый ветерок, искрящийся свет. Одни лишь тени едва заметно двигались — укорачивались понемногу. Казалось, еще миг, и неминуемо вспыхнет пожар.
Хесусо шагал не спеша, то останавливался, опустив голову, словно цирковая лошадь, то разговаривал сам с собою:
— Господь благословенный! Что станется с бедняками при такой-то засухе. Ни капли дождя, а о прошлом годе какой ливень-то был, река разлилась, поля затопило, мост снесло… Ничего, видать, не поделаешь… То льет без передышки, а то нет да и нет дождя, и все тут…
Он умолк, лениво шагал в пустынной тишине, глядел в землю, и вдруг, ничего еще не увидев, почувствовал — впереди на тропинке что-то странное; поднял глаза, всмотрелся. На тропинке спиной к Хесусо сидел на корточках мальчик, маленький, худенький, пристально разглядывал что-то на земле, весь поглощенный своим занятием. Хесусо подошел неслышно — ребенок его не заметил, — встал позади, глядел сверху, что делает мальчик. По земле, виясь змейкой, текла ниточка мочи, мутная, почти уже задушенная пылью, несла несколько крошечных соломинок. Мальчик держал в замусленных пальцах муравья; бросил его в ручеек.
— Плотину прорвало… река прибывает… брууум… брууум… бруууууум… А все — бежать… и дом дядюшки Жабы снесло… и ферму тетушки Саранчи… и все большие деревья… раааз… брууууум… и тетю Муравьиху унесло…
Почувствовав взгляд Хесусо, мальчик быстро обернулся, испуганно глянул в морщинистое лицо старика, вскочил, разгневанный и смущенный.
Он был тонкий, гибкий; длинные изящные руки и ноги; узкая грудь; одет в тряпье, сквозь дыры виднеется смуглое грязное тело; лицо умное, глаза живые, чуткий острый нос, женственный рот. Старая фетровая шляпа, мягкая от долгого употребления, натянута на уши на манер треуголки; мальчонка похож на какого-то маленького зверька, ловкого и беспокойного.
— Ты откуда, мальчик?
— Оттуда…
— Откуда?
— Оттуда…
Неопределенным жестом вытянул руку, указывая на ближние поля.
— А что делаешь?
— Иду.
Ответ прозвучал высокомерно, властно, и старик удивился.
— Тебя как звать?
— Как в церкви нарекли.
Мальчик отвечал резко, враждебным тоном, и Хесусо досадливо нахмурился. Тогда, решив, видимо, поправить дело, ребенок улыбнулся, доверчиво, ласково.
— Не смей грубить, — начал было старик, но тотчас, обезоруженный улыбкой, сказал мягко: — Ты почему же не отвечаешь?
— А зачем вы спрашиваете? — с непонятным простодушием возразил мальчик.
— Что-то ты хитришь. Может, удрал из отцовского дома?
— Вовсе нет.
Старик задавал свои вопросы, не проявляя ни малейшего любопытства, монотонно, словно выполнял условия какой-то игры.
— Или натворил что-нибудь?
— Вовсе нет.
— Или выгнали тебя за озорство?
— Вовсе нет.
Хесусо почесал в затылке, сказал лукаво;
— А может, просто у тебя пятки зудят, ты и двинулся в путь, так, что ли, бродяжка?
Мальчик не отвечал; прищелкивая языком, принялся притопывать, приплясывать, покачивать бедрами.
— И куда же ты теперь идешь?
— Никуда не иду.
— А чем занимаешься?
— Сами видите.
— Порядочным свинством.
Больше старый Хесусо не нашел что сказать. Молча стояли они друг против друга, и ни один не решался посмотреть другому в глаза. Смущенный этим странным молчанием, не зная, как с ним покончить, старик пошел дальше; он шагал переваливаясь, будто какой-то сказочный зверь, огромный, неуклюжий; и вдруг, полный смятения, понял, что нарочно шагает так, хочет позабавить мальчика.
— Пошли? — спросил старик просто. Мальчик, ничего не ответив, двинулся вслед за ним.
Остановились у дверей дома; Усебия разжигала очаг. Дула изо всех сил на кучку щепок и листков пожелтевшей бумаги.
— Посмотри-ка, Усебия, — робко сказал Хесусо. — Посмотри, кто пришел.
— Угу, — пробурчала она не оборачиваясь и снова принялась дуть. Темные тяжелые руки Хесусо легли на худенькие плечи мальчика, он подтолкнул его, поставил впереди себя, чтобы жена увидала.
— Да посмотри же!
Раздраженная, она резко повернулась да так и застыла, вглядываясь в лицо ребенка слезящимися от дыма глазами.
— А?
Суровое лицо старухи постепенно смягчилось, засияло нежностью.
— Ага. Это кто же?
Мальчик улыбался, Усебия улыбнулась в ответ.
— Ты кто?
— Не спрашивай, только время зря потеряешь, он все равно не говорит, такой негодник.
Женщина смотрела на ребенка, вдыхала его запах, улыбалась ему, она, казалось, понимала что-то, ускользнувшее от Хесусо. Потом очень медленно пошла в угол, порылась в красной тряпичной сумке, достала галету, желтую, старую, твердую как железо. Протянула галету мальчику; он с трудом жевал тугую массу, а женщина все поглядывала то на мальчика, то на старика с изумлением и какою-то странной тоскою. Тонкая ниточка воспоминания ускользала, женщина мучительно пыталась ее поймать.
— Ты помнишь Касике, Хесусо? Бедненький!
Образ старого верного пса всплыл в памяти обоих. Горькое чувство сблизило стариков.
— Ка-си-ке… — произнес Хесусо, будто читая по складам. Мальчик обернулся, чистым прямым взглядом уставился в лицо старика. Хесусо перевел глаза на жену, удивленные, испуганные, оба улыбнулись.
День разгорался, высветляя образ ребенка, уже внедренный в жизнь семьи, в жизнь дома. Земля, по которой шагал мальчик, смуглела, как его кожа, короткие тени оживали и светились в его глазах. Все понемногу меняло обычные места, сосредоточивалось вокруг мальчика. И старики чувствовали: руки легко скользят по лоснящейся поверхности стола, ноги без труда переступают порог, тело удобно располагается в кожаном кресле, все движения стали быстрыми и точными.
Хесусо, веселый, взволнованный, снова отправился на участок; Усебия занялась хозяйством; теперь она не одна, с ней рядом — нежданный гость. Она помешивала в кастрюле, стоявшей на очаге, входила, выходила, что-то приносила — готовила обед. А сама то и дело украдкой, искоса поглядывала на мальчика.