всякие гадости на стенах его лавки. Мне приходило в голову многое другое, еще более скверное и жестокое.
Когда я проходил мимо лавки и видел Хакобо среди тканей, фарфоровых безделушек, ваз и коробок с духами, он казался мне султаном враждебного и могущественного государства.
Я старался пройти побыстрее, косился в его сторону: сильный, высокомерный, непобедимый, окруженный богатством и роскошью. Враг, ненавистный враг.
Вдвоем с Сандоканом мы отправились в большую пещеру на склоне холма. Давно мы там не были. Узкая, нам одним известная тропка заросла сорной травой. Над входом печально свисали с ветвей веревки, галера, сколоченная из старых досок и ящиков, казалось, сбилась с курса и села на мель. Сандокан взобрался на бак, я остался сидеть на камне у входа в пещеру.
— Давно мы здесь не были, — сказал Сандокан.
Правда. Давно не приходили мы сюда всей компанией, давно не играли в пиратов. Столько же времени, сколько не были в саду, где растет мушмула.
— Если так пойдет дальше, конец нашей команде, — прибавил Сандокан.
Он был прав. Редко стали мы собираться. Каждый тянет в сторону, и мы видимся только в школе, на переменах. И может быть, больше всех виноват в этом я.
Сандокан сказал:
— Все мы переменились. А ты думаешь только о Тане.
Она и виновата во всем.
Я возразил:
— Виноват Хакобо.
Но Сандокан твердил свое:
— Почему ты так беспокоишься о Тане?
С чего он взял, что именно я больше всех беспокоюсь? Все мы одинаково беспокоимся. И в первую очередь — Колдунчик, ее брат.
Но ведь и вправду без Таны все как-то завяло.
Однако Сандокан думал о другом:
— Надо снова собрать команду. А то наши враги подумают, что мы испугались. Будем опять все вместе ходить. Скоро карнавал, соберем всю команду, устроим потеху.
Сандокан с увлечением, уверенно стал говорить, какие штуки будем мы устраивать в дни карнавала. Нападем на кого-нибудь, дразнить начнем, переоденемся во что попало, займем самые выгодные места на углах улиц, нахватаем кучу подарков, во время карнавала можно безнаказанно отколотить кого-либо, облить помоями.
Карнавал и вправду подходящий повод, чтобы команда наша вновь обрела свою силу и славу. Мало-помалу я тоже увлекся и стал мечтать о предстоящих подвигах.
— Здорово повеселимся.
И все равно я не переставая думал о Хакобо и Тане.
— Знаешь что? — сказал я.
— Что?
— Во время карнавала можно отомстить Хакобо.
— Правильно.
— Если поможешь мне, мы это дело сработаем.
— Можешь на меня рассчитывать, — торжественно заявил Сандокан.
Праздник начался ровно в четыре часа. Карнавальная процессия двигалась от площади. Каких только машин там не было! Впереди ехал грузовик с оркестром, который играл веселые пасодобли и меренги, за ним еще один, превращенный в колесницу королевы карнавала и ее придворных дам, весь в цветах и флажках. Дальше — машины отцов города и председателя Комиссии по народным празднествам, а за ними бесконечная вереница машин, разукрашенных и набитых людьми. Участники процессии и зрители, толпившиеся на тротуарах или глядевшие из окон, кидали друг в друга цветами, серпантином, конфетти, карамельками и игрушками. Со всех сторон слышались смех, шутки, громкие возгласы.
Наша команда захватила самую лучшую позицию, на углу, под окнами богатого дома, откуда сладости и игрушки сыпались дождем.
Сандокан выкрасил себе все лицо красной краской и походил на дьявола. Остальные вымазались сажей. Все мы вооружились короткими толстыми палками — на всякий случай.
Шестым или восьмым в процессии шел автомобиль, украшенный разноцветными флажками, и в автомобиле — они. Я разглядел их еще издали. Тана в высокой испанской прическе и белой мантилье, неузнаваемо прекрасная, слева от нее — мать, а справа, словно для того, чтобы охранять Тану от толчков, от толпы, уселся Хакобо в новой шляпе, нагруженный цветами и пакетами с серпантином.
Я предупредил Сандокана:
— Смотри, едут.
Мы спокойно пропустили их мимо. Внимательно разглядели, кто где сидит, запомнили, какое место занимает машина в процессии. Из приключенческих романов и из опыта охоты на птиц мы знали: прежде чем действовать, необходимо провести разведку и выяснить обстановку.
Как только они проехали, я сделал знак Сандокану, и, незамеченные, мы оторвались от команды, быстро пробежали по пустым улицам, где процессия не проедет, и остановились через четыре квартала в рабочем предместье, там, где машины повернут обратно.
Все было подготовлено заранее. В кармане у меня лежал тяжелый камень, завернутый в серебряную бумагу. Я отыскал старый, полуразрушенный пустой дом, дверь его легко открывалась. Выложенный камнями портал выходил на галерею с цементным полом и множеством дверей, оттуда можно было попасть на задний двор, обсаженный американскими сливами, гуиро и кактусами, а со двора, через изгородь — на другую улицу.
На тротуаре толпились оборванные мальчишки, ожидавшие процессию.
Звенела вдали музыка, она приближалась.
Я открыл дверь в портал и так и оставил полуоткрытой. Отдал Сандокану камень, он зарядил рогатку.
— Я это сделаю, потому что надо это сделать, — сказал Сандокан. — И после хватит, кончаем возню с Хакобо.
Пришлось сказать, что я согласен, пусть.
— Конец так конец.
Сандокан стал за приоткрытой дверью, я остался снаружи.
— Думаешь, сумеешь его тюкнуть?
Сандокан презрительно усмехнулся и ничего не ответил.
— В глаз будешь бить? — спросил я.
— В глаз.
— Правильно.
Будь то зверь, будь то любая другая мишень, всегда есть точное место, куда опытный охотник должен попасть. Конечно, Хакобо надо целить в глаз. Всякий, кто на него посмотрит, сразу заметит его желтоватые вытаращенные глаза. Вот и надо попасть ему в глаз.
— Будет знать, — пробормотал я про себя.
Процессия приближалась. Я сделал знак Сандокану, чтоб приготовился. Он стоял в засаде, подняв рогатку на уровень груди и до отказа натянув резину. Было ясно, что Сандокан не промахнется.
Проехал грузовик с музыкантами, проехала королева карнавала, отцы города, пошли другие машины.
— Вот они, — сказал я прерывающимся голосом и отклонился в сторону, чтобы не мешать Сандокану.
Теперь я смотрел только на Хакобо, он приближался, он сидел, массивный, широкий, рядом с Таной. Я видел его глаза, и они казались мне огромными. Хакобо поравнялся с дверью.
Как щелкнула рогатка, я не услышал, только вопль, вой Хакобо, он согнулся на своем сиденье и закрыл руками лицо.
Больше я ничего не видел и в тот же миг вскочил в портал. Мы с Сандоканом побежали к изгороди, легко перемахнули через нее и кинулись к площади.
На бегу, задыхаясь, мы переговаривались.
— Готово. Прямо в глаз.
— Прямо в глаз. Готово.
Может быть, камень выбил глаз у Хакобо. Так я подумал.
Может, веки его висят как окровавленные тряпки, как спущенный, упавший флаг корабля, захваченного пиратами. Мы победили, и все теперь наше. Улицы, дворы, леса, пещеры, тайны, которыми владеем мы одни… И всякого, кто посмеет вторгнуться в наш мир, ждет жестокая кара.
Прах
Он снова приподнял тряпки, которыми только что с величайшей тщательностью укрыл слитки, быстро глянул: на темном дне сундука золото сверкнуло желтым густым светом.
Постоянная тревога, постоянное стремление увериться, что золото на месте, — это и есть болезнь, которая точит его. Мгновенная, видная ему одному вспышка в глубине сундука, и сразу спадает жар, наступает покой — на какое-то время.
Он опускает крышку, садится на сундук, опершись локтем на подоконник, прижав потную ладонь к пылающей обросшей щетиной щеке. И так сидит долго, как бы в дремоте, тяжело дыша полуоткрытым ртом. В глубине маленькой спальни — кровать со смятыми простынями. В головах, на белой стене — деревянное распятие. Под распятием — шандал с горящей свечой. Тяжелая дверь закрыта. В углу — куча разноцветной одежды; на единственном стуле еще какое-то тряпье, к спинке прислонена тяжелая шпага, рядом на полу — глиняный кувшин с водой. Забытье постепенно проходит. Он приоткрывает глаза, видит яркое пламя свечи, темные углы; повернув голову, жадно всматривается в вечерний свет, плывущий над колокольнями и крышами города. Постоялый двор стоит в верхней части узкой улицы, улица, петляя, спускается вниз, вливается в порт. Время от времени из-за крыши какого-нибудь домика выглядывает, покачиваясь, мачта, ему даже кажется, будто он видит, как дрожат в воздухе отблески волн.
Улица пуста. Потом слышится стук копыт, появляется лошадь, нагруженная мехами с вином; следом, напевая, шагает погонщик. Прошел солдат и скрылся за дальним углом, сверкнули на солнце латы. На колокольнях зазвонили к мессе.
Он перекрестился дрожащей рукой. Качалось пламя свечи, колеблющиеся тени полога, стула, шпаги ложились по стенам. Кувшин походил на отрубленную голову.
Высоко к потолку тянулась тень распятия, длинная, будто чье-то уродливое лицо. Потрескивало дерево.
Кажется, никогда еще не был он так безнадежно, так отчаянно одинок, так далек от родного дома, и все же темнота, что вползает в окно, — это ночь его детства, ночь Испании, родина снова принимает его под свое широкое крыло.
Он глубоко вздохнул, легкие словно высохли, воздух с трудом проникал в них. Влажный воздух, липкий, как кровь. И такой же запах, как в той жуткой башне. Посредине лежал там огромный камень, облепленный засохшей кровью, на камне приносили жертвы, и в глубине, в полутьме стоял Уичилобос.
Чьи-то шаги на лестнице, он прислушивался в смятении и ужасе. В дверь постучали.
— Не надо ли вам чего-нибудь?
— Нет, ничего.
Шаги стали удаляться, но сердце все еще бешено колотилось. Он собрал силы, крикнул:
— Где я?
Шаги остановились, сквозь толстую дверь послышался приглушенный голос:
— Господи, да в Пуэрто-де-Палос, капитан.
И снова все мало-помалу погрузилось в тишину, а он кое-как дотащился до кровати и лег, вновь одинокий, всеми покинутый.