Девушка выступила вперед вместе с индеанкой-служанкой. Спокойный, с удовольствием смотрел он на девушку, на маленькие ноги в легких сандалиях, на золотистую кожу, теплую и благоуханную, на черные блестящие волосы, украшенные разноцветными перьями.
Люди вождя составили на землю глиняные вазы тонкой работы, сложили ткани, оружие, толстые плиты золота.
Потом, бесшумно пятясь, все удалились.
Он остался с толмачом и двумя женщинами. Она не смела поднять голову, и он почти не видел ее лица.
Приказал солдатам унести подарки. Обратился к толмачу:
— Спроси, чего она хочет.
Она подняла лицо, заговорила голосом нежным, летящим, как птичья песнь, и он увидел ее большие черные глаза, полные страха, и детский овал щек.
— Она говорит, что с этой минуты принадлежит тебе и может хотеть лишь того, чего хочешь ты.
Простота ответа и кроткое ее смирение заставили его усмехнуться. Не сказав больше ни слова, он повернулся и пошел к себе. Звон оружия заглушил легкие ее шаги, и он не заметил, что девушка следует за ним. И только в своей комнате вдруг увидел ее и изумился; она молча стояла перед ним. Ни толмача, ни служанки не было.
Он снял шпагу, с грохотом швырнул на сундук, с наслаждением растянулся на ложе, покрытом мехом.
Она все стояла неподвижно посреди комнаты, дикая и покорная. Говорить с ним она не могла и не знала, как стать близкой ему — существу невиданному, непонятному.
И не двигалась, непостижимая и нежданная, воплощение того томительно прекрасного мира, что подарило им провидение. Он чувствовал, как безысходно одиноки они оба, и от этого рождалась нестерпимая тоска. В бурной его жизни женщин было без числа, но в первый раз узнал он, как безжалостно далека, непроницаема женщина, которая молчит и не защищается.
Он попытался улыбнуться, надеясь хоть так заслужить ее симпатию. Без всякого выражения смотрела она в его улыбающееся лицо. Тогда невольно он стал обращаться с ней как с прирученным зверьком. Повелительным жестом подозвал к себе. Она бесшумно приблизилась к ложу, опустилась на колени. Он тихонько гладил ее черные волосы, а она что-то лепетала, и невнятные гортанные звуки ее речи напоминали плеск волн.
Покорно предалась она ему и смотрела влажными глазами, такими же загадочными, как эта чужая земля.
Образы былого наполняют тихую спальню, сменяются с головокружительной быстротой. Время от времени стремительный хоровод исчезает, и он слышит лишь собственное тяжелое дыхание. В глазах темно, слабость сковала тело.
Иногда он впадал в мертвенное оцепенение, но все равно не отводил пристального взгляда от сундука, где лежало золото.
Он сознавал, что может умереть, уйти навсегда, стать недоступным, далеким, как Мотилья, как бездонные глаза дочери вождя.
Но со звериной страстью хотел только одного — жить. Он должен жить, должен насладиться золотом, хотя, быть может, как раз оно-то и подточило его жизнь.
Если он умрет, значит, все — тщета и обман, все пропадет, рассыплется в прах, растает как сон, как несбывшиеся мечты одинокого мальчика-свинопаса там, в родной деревне.
За дверью послышался шорох. Сквозь полуприкрытые веки он видел, как вошел хозяин постоялого двора, пузатый, с разбойничьей физиономией; осторожно ступая, хозяин прокрался в угол, схватил шпагу. А он не может и пальцем шевельнуть. Он полностью во власти этого человека. Хочет крикнуть, позвать на помощь, вскочить, но мучительная слабость — а может быть, страх? — не позволяет двинуться с места.
Хозяин подошел к кровати, и он тотчас закрыл глаза, притворился спящим. Ведь хозяин всесилен, грозен. А ему теперь важно только одно — спасти тот жалкий клочок жизни, что еще остался ему. Он слышит, что хозяин отошел от кровати, и осторожно приоткрывает глаза: хозяин возле сундука, вот он поднял крышку, наклонился, с трудом достает тяжелый сверток.
Идет к двери. Он лежит и считает неуклюжие шаги хозяина. Долго считает, медленно, секунды тянутся бесконечно, страшные, полные непонятного смысла, страшнее и непонятнее, чем все черные годы на море и в Новом Свете.
Прежде чем выйти, хозяин мог ведь заметить, что он вовсе не спит, мог прикончить его ударом шпаги.
Хозяин подошел к двери. Открыл. Закрыл за собою. Слышно, как он спускается по лестнице.
Потом — тишина, смутное чувство отчаяния и свободы; с великим трудом садится он на своем ложе, он видит открытый сундук, над сундуком окно, а за окном небо в отсветах моря, ветер с моря, пути, уходящие в море, и он падает назад — мертвый.
Королевский Кондор
Это было в тот год, когда консерваторы взяли Копле. Войско либералов бежало, рассыпалось по саваннам, зарослям тростника и склонам. В первые дни виднелись издали пятнами среди желтых сжатых полей темные группы беглецов: двое-трое верхом, остальные пешие. Но потом отряды рассеялись, группы постепенно таяли, солдаты расходились по родным деревням, военачальники стремились добраться до краев, где достаточно было их сторонников, или переправиться за границу через Арауку или Тачиру.
Горько мне было вспоминать, как кончился бой. Он шел весь день, и примерно после полудня либералы начали отступать. В некоторых отрядах солдаты перебили офицеров, пытавшихся удержать их, и обратились в бегство, ища убежища в зарослях на равнине. Метались по полю лошади без всадников, выстрелы гремели беспрерывно, победные крики неслись из рядов неприятеля.
Два офицера, ехавшие рядом со мной, не сказав ни слова, повернули вдруг лошадей и галопом помчались в саванну. Какое-то время я колебался. Остановил своего мула и смотрел на жуткую путаницу боя. Некоторые из наших ринулись было вперед, но пули противника тотчас уложили их. Больше не о чем было раздумывать, я повернул назад, помчался, изо всех сил подгоняя мула, стремясь поскорее оказаться как можно дальше от всего этого.
Мчался я недолго, ибо мул был стар и измучен, так что толку получалось мало. Изредка он пускался рысью, но вскоре снова переходил на шаг. Я догнал каких-то незнакомых людей. Никто ни о чем не спрашивал. Лишь слышались отрывистые возгласы да взрывы ругательств, а иногда кто-либо принимался вдруг кричать во все горло, окликая приятеля, которого будто бы разглядел где-то далеко, в другой группе беглецов, что, впрочем, не давало никакого результата, ибо никто не отзывался.
Быстро темнело, но мы не останавливались. Страх попасть в руки разъяренных врагов, которые, без сомнения, пустились в погоню за нами, не давал времени подумать ни об отдыхе, ни о еде. В полной темноте то шлепали мы по болоту, то пробирались сквозь густые заросли, и колючие ветки царапали и били нас по лицу.
Когда занялось утро, подъехали к хижине, одиноко стоявшей посреди равнины, и решили подкрепиться чашкою кофе. Нас оказалось совсем мало, во всяком случае, гораздо меньше, чем я ожидал. В темноте по топоту копыт можно было подумать, что скачет большой отряд. Видимо, многие отстали либо свернули куда-то в сторону.
Выпив кофе, поскакали снова. Около полудня наткнулись на другой отряд; солдаты разожгли большой костер и жарили телятину. Большая часть наших, не в силах побороть голод, осталась с ними. Я же подумал, что дым от костра может привлечь внимание преследователей, и предпочел продолжать путь; еще один человек присоединился ко мне. Долгое время сопровождал нас дразнящий запах жареного мяса; к вечеру мой спутник предложил отдохнуть в небольшом лесу на склоне горы; я, однако, считал, что следует ехать дальше, пока не встретится деревня, где можно будет остановиться на ночлег. Спутник мой не согласился, расстелил на траве свое пончо и улегся; пришлось мне продолжать путь в одиночестве.
Вот тут-то и встретился я с полковником. В последних лучах дня на тропе, что взбиралась вверх по склону, увидел я, как он поворачивает коня, заслышав, по всей вероятности, приближающиеся шаги моего мула. Никогда не забуду я первого его появления. Как сейчас вижу: худой, костлявый маленький человек, лицо скуластое, с узкими глазками, остроконечная бородка и торчащие усы. На высоких блестящих сапогах звенят огромные шпоры с колесиками-звездами. Грязная светлая блуза расстегнута на груди, на передней луке седла — свернутое красно-синее пончо. Желтая перевязь пересекала его грудь. На ней висела тяжелая кривая сабля с серебряным богато изукрашенным эфесом. Ни тогда, ни после не решился я сказать ему об этом, но таким изображали у нас в городке дьявола в рождественском представлении «Въезд Христа в Иерусалим».
Презрительным взглядом смерил он меня и моего мула; измученные, жалкие, мы в самом деле представляли собой комическое зрелище. «Так все и бежите от самого Копле?» — насмешливо крикнул он резким голосом вместо приветствия. Велико было искушение ответить: «Вы, как видно, тоже», но я удержался. Ведь я не знал, с кем разговариваю, да к тому же был всего лишь мальчишкой, случайно втянутым в эту войну, а он, судя по всему, крупный военачальник. Заметив, видимо, что насмешка меня задела, он прибавил весело:
— Не огорчайся, дружок, бывает, что иного выхода нет, как только удирать. Мы еще свое возьмем.
Он предложил мне отправиться вместе искать городок, который должен быть где-то поблизости. Тронулись в путь в темноте и вскоре вдали на склоне показались мигающие огоньки. Близость места, где я надеялся укрыться от опасности и отдохнуть, наполнила меня бурной радостью. Я развеселился так, будто подъезжал к родному дому, где ждали меня родители и тихая, чуждая треволнений жизнь, казавшаяся теперь такой далекой. Однако полковник, как оказалось, смотрел на дело иначе. По пути он представился мне, сказавши, что его зовут полковник Самудио, что он крупный военачальник армии либералов, описал некоторые бои, в которых участвовал вместе с видными деятелями революции. Я же, говоря откровенно, до сей поры никогда его не видел и даже не слыхал его имени; к тому же в нашей армии всякий, у кого добрая сабля да добрый конь, называет себя полковником и претендует на славу великого полководца.