«Все ясно, он наш заклятый враг!» Эта мысль глубоко запала в сердце каждого. Пошли нескончаемые пересуды, и «Товариществу» сильно досталось за то, что оно так опрометчиво пригласило этого субъекта на собрание.
Иные высказывали свои домыслы в такой форме:
— Вы только подумайте, как называется эта организация: «Товарищество молодежи»! Члены ее, безусловно, преследуют какие-то свои цели.
Учительская братия была вне себя от возмущения, беспокойство все росло, тучи сгущались, словно на грозовом небе. За два дня до митинга, организованного в поддержку кампании за просвещение народа, Ван Сюань-бо дал нахлобучку секретарю отдела просвещения:
— Как ты допустил, чтобы Дин Юй-шэн подписался под воззванием? Теперь он требует слова! Это невероятно!
— Да ведь вы сами говорили, что каждый может поставить свою подпись, а потом выступить. Дин Юй-шэн выразил желание сказать несколько слов. Как я мог ему отказать? — оправдывался секретарь.
— Неужели ничего нельзя было придумать? Да знаешь ли ты, кто он? Представляешь, что такое стадион? Сколько там завтра соберется народу? Митинг в поддержку народного просвещения превратится в трибуну для пропаганды сумасбродных идей этого Дип Юй-шэна!
Секретарь покраснел от стыда.
— Делай, что хочешь, но он не должен выступать!
Такое задание поставило секретаря в тупик. Что он теперь скажет Дин Юй-шэну? И потом, он просто не рискнет пойти к нему.
— Ну хорошо, соедини меня по телефону с Фан Чжи-лао, я потолкую с ним.
Сюань-бо и сам понимал, что Дин Юй-шэну не запретишь выступать, и потому отдал секретарю другое распоряжение. У секретаря словно гора с плеч свалилась, и он быстро направился к телефону. В результате переговоров Фан Чжи-лао согласился обратиться к начальнику полицейского управления с просьбой выслать на стадион усиленный наряд полиции для охраны порядка и того, кто вздумает смущать народ, арестовать по первому же знаку заведующего отделом просвещения.
В день открытия митинга стояла пасмурная погода, дул ветер — чувствовалось приближение осени. На ивах У ворот стадиона почти не осталось зеленых листьев, и Деревья печально шумели на ветру, наводя уныние. Народу собралось немало — отдел просвещения заблаговременно развесил огромные афиши, да и в местной газете было помещено соответствующее объявление. Впечатляющее зрелище являли собой ученики начальной школы, которые колоннами шли по улице с исписанными иероглифами бумажными флажками. Они вошли на стадион, и вслед за ними повалил народ. Но еще большее впечатление, чем ученики, производил сам стадион. Все радовались возможности полазить по турникам, походить по бумам, покачаться на качелях, хлопали в ладоши, шутили, смеялись.
Но вот появились вооруженные полицейские, человек семьдесят. Сообщая им приказ начальства, старший полицейский наставлял: «Будьте начеку. Вас послал сам господин Фан, член провинциального правительства». Блюстители порядка разделились на две группы: одни заняли посты на вахте, другие прохаживались взад и вперед.
Народ все прибывал. Над стадионом стоял сплошной гул голосов. Но вот на помост взошел член комитета и жестом руки возвестил о начале митинга. Под ивами собрались приверженцы Сюань-бо и Чжун-фана; заложив руки за спину, они приподнимались на цыпочки, чтобы лучше видеть трибуну.
— Господа, вы уже здесь?
Появление высокого мужчины в белой одежде привело Сюань-бо и его друзей в замешательство. Но в следующее мгновение Сюань-бо с улыбкой заговорил:
— А, учитель Юй-шэн? Сегодня мы удостоимся чести услышать ваше выступление.
— Я долго жил вдали от родных мест, и мне редко удавалось беседовать с земляками. Сегодня наконец представился случай сказать им несколько слов.
Юй-шэн полез в карман за носовым платком, чтобы пригладить им растрепанные ветром волосы. Однако Чжун-фан, проследив за движением его руки, с опаской отшатнулся.
Сюань-бо же приличия ради сказал:
— Да, сегодня весьма удобный случай.
Стоявшие поодаль не могли слышать Юй-шэна, они лишь следили за его жестикуляцией. Сюань-бо с компанией слушали внимательно, но подойти к помосту не решались.
— О чем он толкует? — спросил Чжун-фан у одного из коллег.
— Может быть, пора обратиться к полиции? — сказал член отдела просвещения, вопросительно взглянув на Сюань-бо.
Тот помедлил, пытаясь разобраться в словах Юй-шэ-на, затем, покачав головой, возразил:
— Не стоит, не стоит. Он говорит что-то о любви к родине.
— Ах, о любви к родине! — Чжун-фан погладил рукой живот, видимо, выражая этим свое удовлетворение.
Снова наступила жара. Во дворе на ясене, словно соревнуясь между собой, стрекотали цикады. Юй-шэн машинально листал страницы регистрационного журнала, где по-прежнему было записано всего восемь имен.
Но он не отчаивался: «Это не поражение. Можно еще многое сделать! Пусть пока восемь. Будем их как следует учить! Вот если ничему не научим, тогда можно будет признать поражение».
В это время школьный служитель пропустил в дверь господина Гао Цзюя.
— Проходил мимо и вот решил заглянуть. Помещение у вас довольно приличное, за сколько, интересно, его арендуете? — На лбу у Гао Цзюя выступили капельки пота.
Юй-шэн помог старику раздеться, усадил его и весело ответил:
— Помещение хорошее. За домом большой сад, где можно устроить спортивную площадку. А плата за аренду всего двадцать юаней.
Гао Цзюй с равнодушным видом произнес несколько ничего не значащих фраз и переменил тему разговора:
— Я пришел кое-что сказать вам, Юй-шэн. Вы, конечно, видели на стадионе полицейских?
— Видел.
— Как вы думаете, для чего их прислали?
— Думаю, для поддержания порядка.
— Не совсем так, не совсем так, — улыбаясь, покачал головой Гао Цзюй и после небольшой паузы добавил: — Эта идея полностью принадлежит военному губернатору. Полицию выслал он. Ему стало известно, что у нас действуют экстремисты, бунтовщики.
— Бунтовщики-экстремисты? — Юй-шэн невольно улыбнулся. — А разве есть здесь такие?
Гао Цзюй было растерялся, но, тотчас же оправившись, ответил:
— Есть или нет, нам неизвестно. Но он сказал — есть, и этого вполне достаточно. Однако дело не в губернаторе. Я бы вам советовал на время уехать отсюда.
— Позвольте, почему? — спросил Юй-шэн, полагая, что неправильно понял Гао Цзюя, и пристально на него посмотрел.
— Потому что, по некоторым сведениям, в кармане у военного губернатора лежит список бунтовщиков, и среди них значитесь вы.
Гао Цзюй близоруко прищурился и стал внимательно следить за учителем.
Юй-шэн расхохотался:
— Я значусь среди экстремистов? Да я даже не знаю, кто они такие! Как же это могло случиться?
— Вы легкомысленны, — возразил Гао Цзюй. — Знаете вы или не знаете, но имя ваше он записал. Вам известно, что за его спиной стоят милитаристы? В наше время милитарист — сила. А больше всего они ненавидят бунтовщиков. Уезжайте, не то хлебнете горя. Мы с вами давние друзья — ведь вы мой ученик. Я счел своим долгом предупредить вас.
Словно огромная тяжесть свалилась с плеч Гао Цзюя; слова, тщательно подобранные его друзьями, были выучены наизусть.
— Я безгранично тронут вашими добрыми намерениями, господин Гао, — проговорил после некоторого раздумья Юй-шэн.
Гао Цзюй не утруждал более хозяина: оделся и ушел.
Проводив гостя, Юй-шэн вернулся в комнату, посмотрел на растущий во дворе ясень, светло-зеленый, в ярких лучах солнца, и, с юношеским задором покачав головой, улыбнулся. Потом прикусил губу и подумал: «Как нелепо было бы послушаться его совета!»
1925
НОЧЬ
Комнату одноэтажного домика, расположенного в узком грязном квартале, тускло освещала стоявшая на столе керосиновая лампа. В желтоватом свете ее смутно вырисовывались темные очертания окружающих предметов.
У стола сидела пожилая женщина с двухлетним ребенком на руках. Хотя она была еще не очень стара, лоб ее прорезали многочисленные морщины. Взгляд у нее был какой-то странный, лихорадочный. Ввалившиеся, покрасневшие глаза с расширенными зрачками печально и растерянно смотрели на ребенка. Тот шевельнулся, и женщина увидела, что личико, прежде влажное и красное, побледнело, словно ребенок вдруг сразу ослаб.
Он плакал так же, как полгода тому назад, когда его отняли от груди. Он кричал непрерывно, надрываясь, словно его били. Угомонить его было невозможно, как цикаду в жаркий летний день. Женщина пыталась его успокоить, твердя те же ласковые слова, которыми утешала свою девочку, когда та была маленькой. Но ничто не действовало, будто ребенку не нравились эти избитые, немудреные слова. И только выбившись из сил, он притих, но все еще всхлипывал, то засыпая, то снова приоткрывая глазки.
Женщина несколько успокоилась. Она надеялась, что малыш больше не будет плакать и, утомленный, заснет. Наконец-то она сможет отдохнуть после стольких бессонных ночей! Но на душе у нее было тревожно — она не знала, что расскажет ей брат, когда вернется; она уже потеряла счет дням, во сне и наяву думая лишь об одном: где теперь ее горячо любимая дочь?
Особенно тяжело ей бывало по ночам. Крик ребенка непрерывно звенел в ушах; при слабом свете лампы перед ней неожиданно возникали неясные образы, иногда перед глазами мелькали багровые пятна. Что это? Кровь? Громыхая, по улице проносились грузовики, и женщине вспомнилась машина, в которой увезли тех двоих; они были закованы в кандалы, звеневшие при каждом движении. Временами у дверей слышалось шарканье ног, и ее невольно охватывал страх: ей казалось, что пришли за ней и внуком. Иногда у соседей скрипела дверь, и сердце ее гулко билось. Старики и так спят мало, но последнее время по ночам, когда все было погружено в глубокий сон, она то и дело вздрагивала от смертельного страха и долго не могла забыться. Она даже не зажигала лампу, боясь привлечь внимание и накликать новую беду. Ее измучили мелькавшие перед глазами пятна, багровые, словно заходящее солнце, и, пытаясь избавиться от этого назойливого видения, она судорожно обнимала всхлипывавшего во сне ребенка…