[101] и налеты местных туфэев.[102] Станция находилась па границе двух уездов, и, хотя ее охранял целый эшелон — примерно батальон солдат, разместившихся у леса, страх никому не давал покоя.
Два дня тому назад отряд противника захватил уездный город, заняв несколько крупных сел, и беженцы из этих мест стремились укрыться в городе Т. Однако пассажирский поезд, на который все так рассчитывали, не оправдал надежды — судя по всему, его можно было дожидаться целый день.
Сяо-пи видел, как братия в серой форме все прибывала на перрон. Поскольку ему делать было нечего, он побрел на вокзал. Среди ожидающих почти не было видно служащих в форменной одежде, не попадались и нищие; было много женщин, одетых скромно, но аккуратно. Срели «глупцов», по мнению Сяо-пи, встречались люди вполне приличные. Вот неподалеку сидит человек средних лет, в круглых черепаховых очках. Заметив Сяо-пи, он поспешно спросил:
— Поезд скоро прибудет? Кажется, только что звонил телефон?
По нетерпеливому выражению лица и самоуверенности, по стремлению сохранить хоть какое-то самообладание среди всеобщей суматохи, по белой двубортной безрукавке из тонкой материи с эмалированными пуговицами и диагоналевым брюкам европейского покроя Сяо-пи признал в нем человека из «верхов».
— А вы откуда изволите быть? Тоже… спасаетесь? — Сяо-пи не торопился ответить на вопрос.
— Я… Я один из партийных[103] руководителей в Энском городке. Сейчас везу бумаги в Т. Понятно? — Человек говорил уверенно, но просто, без напускной важности — казалось, он симпатизирует железнодорожнику.
— Но Энск вчера захватил отряд Хромого Ли? Значит, вы бежали… — Сяо-пи старался как можно яснее выразить свою мысль.
— В общем, да. За ночь прошел шестьдесят ли, хорошо, что военной подготовкой занимался.
О поезде пассажир больше не спрашивал, видимо, догадавшись, что железнодорожник в красной фуражке осведомлен не лучше, чем он сам.
— Говорят, что в партийных комитетах все изучают военное дело. Это правда?
«Партийный руководитель», облаченный в белые брюки, рассмеялся.
Однако Сяо-пи, утратив чувство меры, продолжал досаждать ему вопросами, точно любопытный школьпик.
— Ведь вы из партийного руководства. А наступающая армия, говорят, тоже стоит за Три народных принципа! Зачем же вам уезжать?
«Партийный руководитель» нахмурился и холодно ответил:
— Я же говорил, у меня дела в Т. Ясно?
Он дал понять, что дальнейшие расспросы ему неприятны. Только теперь Сяо-пи догадался, что проявил бестактность и тем вызвал неудовольствие собеседника. Пока они разговаривали, все, кто стоял, сидел и толкался в помещении вокзала, с любопытством смотрели в их сторону.
— Конечно… Вам, господин, следует остерегаться! Говорят, вчера на соседней станции Ван Верзила со своими туфэями обманом захватил начальника уезда Усянь и нескольких членов комитета. Теперь следов не найдешь. Да, время опасное!
Он произнес эту тираду, желая по доброте сердечной предостеречь «партийного руководителя», но тот еще больше нахмурился, неопределенно хмыкнул и направился к кабинету начальника станции. Весь в поту, Сяо-пи устремился за ним и с трудом протиснулся к кабинету. Заглянув в дверь, он увидел, как «партийный руководитель», стоя у выходящего на перрон окна, торопливо стаскивает с себя брюки европейского покроя. Мгновение — и он остался в коротких белых штанах, едва доходивших ему до колен.
Расталкивая толпившихся перед дверью людей и по-прежнему держа под мышкой флажки, стрелочник весь в поту пробился наконец в зал вслед за дежурным, чей нос был увенчан очками в золотой оправе. Тот приклеил к доске объявлений исписанный тушью листок бумаги.
Заметив Сяо-пи, стрелочник стал пробираться к нему.
Все, кто хоть сколько-нибудь знал грамоту, устремились к доске объявлений; какой-то старик по складам читал:
— «Настоящим извещается, что в четыре часа прибудет специальный поезд, в котором следуют иностранные резиденты. Стоянка три минуты. Китайским гражданам посадка на поезд запрещается, продажа билетов начнется лишь по прибытии следующего пассажирского поезда».
Дочитав объявление, старик опустил голову и вздохнул, а молодые люди, с виду не то сельские школьники, не то приказчики, что-то недовольно бормотали. Объявление привлекло всеобщее внимание. Люди разочарованно вздыхали, некоторые пришли в отчаяние. Беженцы завидовали иностранцам. Но им оставалось лишь смириться с судьбой и ждать следующего поезда. В них, побежденных усталостью, еще не родилась здоровая сила сплочения, они еще не понимали, что такое единство. С мольбой простирали они руки к очередному поезду и снова ждали, ждали…
Было около четырех часов пополудни, солнце жгло немилосердно, трещали цикады в ветвях акаций за станцией. Черные, словно обугленные, лежали на земле тени деревьев. А на перроне, точно раскаленные добела, сверкали острия штыков, соперничая в блеске с каплями пота, стекавшими из-под серых солдатских фуражек.
Стрелочник с Сяо-пи вышли из здания вокзала. Усевшись в тени на траве и обмахиваясь соломенными шляпами, они принялись беседовать.
— Никакой надежды на заработок! — начал Сяо-пи. — Ведь этих мужиков не пустят и на следующий поезд. И опять я ничего не получу. Вот невезение! За весь день и пяти цзяо не заработал! Если провоюют еще дней десять, среди туфэев наверняка объявится парень по имени Сяо-пи.
— С ума сошел! Какой из тебя туфэй, дружище?… Да ты только на то и годен, что вещи таскать! Плечи у тебя здоровенные, правда, руки неуклюжие… — На красном лице стрелочника появилась презрительная мина. Густые брови, приподнятые уголки рта, прямой нос, морщинки под глазами, появлявшиеся у него во время разговора, — весь его облик говорил о том, что это человек твердого характера и недюжинного ума.
— Зачем насмехаешься, ты ведь знаешь — мне ничего не стоит поднять одной рукой корзину в сто цзиней или двух пятилетних ребят. Как-то Чэн Жуй, интендант одной из армий Большого Чжана,[104] вывозил отсюда снаряжение. Так ты представь: левой рукой я тащил пушку, а правой — три мешка с мукой… В общем, без малого цзиней тысячу за собой волок! Ты этого не видел, в школе сидел, на уроках. Помню, все ребята мною восхищались.
Воспоминания нахлынули на Сяо-пи. Теперь все было так же, как тогда, три года назад, — беженцы, брошенные поля, прерванная связь. Он чувствовал себя героем, на мгновение ему стало радостно, как ребенку, которому рассказали веселую сказку. Почему же через каких-то три года все снова повторяется? Этого он не мог понять. Царившая вокруг суматоха раздражала его.
«Как плохие фокусники, у которых все номера старые!» — подумал он.
Стрелочник все еще обмахивался соломенной шляпой, напряженно всматриваясь вдаль, куда уходило железнодорожное полотно, и молчал, погруженный в раздумье, словно не слышал Сяо-пи. А тот продолжал:
— Выходит, эти руки ни на что другое не годны, только таскать чужой багаж?…
— Ладно, ладно, пригодятся твои руки — солдатские мешки таскать, выволакивать повозки с орудиями, водку в себя вливать да баб щупать. Каждому свое, — холодно произнес стрелочник.
— Что?… Да ты какой-то тронутый — то и дело из себя выходпшь! Сам не знаешь, чего хочешь, мечешься, как поезд без графика. Если деньгу не зарабатывать, на что тогда руки нужны? Насчет водки ты прав — это со мной иногда случается, но бабы… Не буду врать, сегодня впервой себе позволил: пощупал бабу, и то не как следует. Не возводи напраслину, я же самый смирный человек на свете… — От волнения Сяо-пи говорил сбивчиво.
— Значит, все в порядке: водки не пьешь, с женщинами не путаешься, прямая тебе дорога в буддийские монахи… Только знаешь: некоторые и пальцем не пошевелят, а у них и вино, и женщины, и автомобили, и деньги! А тебе нужны руки, чтобы пушки таскать! — Юй говорил, будто учитель на уроке, не волнуясь и не торопясь, а когда кончил, с иронией взглянул в глуповатое лицо собеседника.
Сяо-пи вместо ответа промычал что-то неопределенное. Потом стал сгибать и разгибать, похожие на барабанные палочки пальцы, сдвинул брови и твердо сказал:
— Значит, руки все же пригодятся?
Издалека донесся стук колес, над рощей показался белый дымок. Махнув рукой Сяо-пи, стрелочник помчался по путям и замер у стрелки, подняв красный флажок.
Весь поезд был набит иностранцами — семьями мелких торговцев, детьми служащих, бородатыми стариками в темных чесучовых костюмах и девушками в цветных платьях, тщательно причесанными и напомаженными. Их было человек сто, но когда поезд остановился, никто не услышал характерного постукивания гэта;[105] по раскаленному известняку проскрипели лишь мужские кожаные ботинки. Большинство пассажиров третьего класса выглядывало из окон, не рискуя выйти из вагона.
Притихшие беженцы с горящими от зависти глазами украдкой поглядывали на поезд. По перрону прошел легкий шум: солдаты взяли на плечо винтовки, мокрые от масла и пота, и замерли по стойке «смирно». Голые ноги в плетеных из травы сандалиях были покрыты волдырями.
Жезл передали машинисту, начальник станции в красной фуражке подошел к вагону с охраной и что-то тихо сказал начальнику поезда. Паровоз пронзительно засвистел, стрелочник взмахнул флажком, и поезд, дрогнув, двинулся на восток.
На станции вновь наступила тишина. Был пятый час, короткая стрелка стенных часов в кабинете начальника прошла еще половину расстояния до следующей цифры. Патруль давно сменился. Воспользовавшись свободной минутой, станционные служащие, развалясь на плетеных стульях, потягивали дешевое пиво, сгоняя усталость последних дней и ночей. Беженцы, покорившись судьбе, вповалку опали прямо на полу. Кто-то громко храпел. У стены на руках матери плакал ребенок. Мухи бились о теплое оконное стекло. Где-то тихо стрекотали цикады. Было невыносимо жарко и душно. В небе клубились зловещие тучи, предвещая грозовую ночь.