Пару слов об обложке. На первый взгляд — тарелочка с куском торта и именинной свечкой. Вглядываешься — не торт, а кусок сала с прожилками. Еще смотришь — начинает видеться холмик с поминальной свечой. Снова смотришь: ерунда, именинный торт, присыпанный мелкими цукерками… Хорошая обложечка.
Так и стихи Кабанова. При всей ясности и вроде бы рассчитанности на «разовый эффект» — многозначные, многослойные, непредсказуемые при каждом новом прочтении.
Так и нужно: «Стихи — непредсказуемы», как пишет герой следующего очерка, Аркадий Штыпель.
Аркадий Штыпель. Вот слова. М.: «Русский Гулливер» /
Центр современной литературы, 2011. — 124 с.
(Поэтическая серия «Русского Гулливера»).
Тираж 300 экз.
Если стиль у Кабанова — это игра с метафорой, то у Штыпеля — со случайными (как бы) словами, камушками, ерундой.
Стиль Кабанова растет из детского стремления истолковать по-своему каждое необычное слово. «Фуникулер» от слова «фу». «Линза» от имени «Лиза».
Стиль Штыпеля — из детского же придавания обычным словам необычного, щекочущего смысла.
как если бы какой нимврод
вдруг скажет слово: явамрад
или другое: виноград
или такое: даромдам
а третье слово: догони
тут загораются огни…
Нимврод, точнее Нимврод, — один из ближайших потомков Адама. Живший в те времена, когда многие вещи еще не имели названий. А названия — еще не приклеились окончательно к вещам.
«Бездонно имя всякой божьей твари / и прозвище любой насущной вещи…»
Эти строчки даже точнее передают нерв стихов Штыпеля, чем трехстрочие «Вот слова: / их значения / не имеют значения», первая строка которого стала заглавием книги. Хотя, если учесть, что это — парафраз лермонтовского «Есть речи — значенье / Темно иль ничтожно…», то все встает на свои места. Речь о значении обыденном, привычном.
Стихи Штыпеля — волшебная копилка «незначительных», онтологически униженных слов, фраз, строчек.
мышиными глазами
глазеет малышня
а по снегу буксуют
машинные масла
горячие моторы
пятнают колею
и это так же странно
как снегопад в раю
Масла, моторы. Грязный снег. Обрывки фраз, затертых цитаток, воспоминаний.
В этом же ряду, с этими нищими духом, то бишь смыслом, предметами, и россыпи уменьшительных суффиксов.
«Седенькие речки». «Веселенький шлягер». «Хоронили бабочек птичек». «Все б огонечек цвел…» «Человечек умирает…»
Не знаю, у кого из современных поэтов в стихах столько же уменьшительности и ласкательности.
Порой этих сирых и убогих слов (словечек) — с перебором. Что, даже чудесно ритмизованные, оркестрованные, стакнутые в парадоксальных сочетаниях, они еще недородились. Скорее музыка, чем слово.
приходит время —
в смысле уходит
в смысле
ревмя
время
куда подевались
золотые
стеклянные
песочные часы детства?
…
ку-ку
с вмятиной на боку
картонный глобус…
Штыпель называет это «стихами для голоса». Хотя — какие стихи, если они стихи, а не буквы, — не для голоса? Даже при чтении глазами. Штыпель это понимает прекрасно. «…Артикуляция, напряжение органов речи, возникающее даже при мысленном чтении, составляют физиологическую основу нашего стихового восприятия», — читаем в одном из его коротких эссе, там же, в сборнике.
Одного голоса мало, хотелось бы побольше логоса, пусть даже в «ку-ку / с вмятиной на боку».
А лучшее в книге, на мой взгляд, — сонеты.
Лучшие сонеты, читанные за последние годы. В них все — и голос, и логос, и мелос.
не столь уж интересен позитрон,
его встречь времени попятное мерцанье,
ни решетом объявший мирозданье
сгущенных числ медлительный закон,
ни протоплазмы грозовой бульон,
ни океанской зыби колебанье,
ни жабр глубоководное дыханье,
ни ржавой Этны виноградный склон —
возможность мысли — вот что нас томит,
клубится, обрывается, дрожит,
как двух зеркал взаимоотраженье,
как обнаженный горизонт земной:
избыточное, внутреннее зренье
и этот голос, небессмертный, твой.
Целый клубок интертекстов: пушкинских, георгие-ивановских и, разумеется, шекспировских. Возможно, сказалось то, что Штыпель переводит — и довольно интересно — сонеты Шекспира. Тут уже не только «слова, чье значенье не имеет значенья», — тут рудоносная словесная порода, то, что Пушкин называл «метафизическим языком»…
Но пора переходить к последней книжной паре.
Обе книги — на грани поэзии и прозы.
У Алёхина — чуть ближе к поэзии. Ярче, крупнее метафоры, концентрированнее лирическое высказывание. У Рыбаковой — ближе к прозе. Шире дыхание, проявленнее сюжетная ткань.
Хотя графически стихи Алёхина оформлены, как маленькие рассказы, а «Гнедич» Рыбаковой идет стихотворными столбцами.
Хотя Алёхин определяет жанр своего «Жука» как «стихотворения в прозе». А Рыбакова — как «роман» (правда — в «песнях»)[104].
Хотя… Впрочем, достаточно сопоставлений. Теперь о каждой книге отдельно.
Алексей Алёхин. Полет жука. М.: Астрель; Аванта+, 2011. — 63 с. Тираж 1000 экз.
Стихи Алёхина — это чудо зрения.
В детстве меня раздражало (и смешило) выражение «разуй глаза». Словно на глаза для чего-то натянуты туфли. Утыкаешься ресницами в стельку, зрачок царапают шнурки.
«Полет жука» — весь — написан разутыми глазами[105]. Снятая обувь выставлена на просушку.
Две пары кед, белые и чёрные, сушатся
на жестяном подоконнике последнего этажа.
Будто владельцы их разулись там и нырнули,
взявшись за руки, — в голубое небо.
Белые и черные кеды. Голубое небо. Алёхин не стесняется цветовых эпитетов, открытых тонов. И тени у поэта — разноцветные:
Коричневая тень ребенка тащила за собой
по дорожке розовую тень воздушного шарика.
Даже там, где траур и небытие, цвета не бледнеют — но кажутся еще ярче:
В крематории бледно-сиреневый гроб перевязан
розовой лентой, вроде конфетной коробки,
и никелированная вагонетка укатила его
за чёрную бархатную занавесочку…
Цветаева писала о Пастернаке, что мироздание для него словно ограничилось четвертым днем Творения. До создания «животного царства», отсутствующего в пастернаковских стихах.
У Алёхина — еще успели сотвориться насекомые: жуки, шмели, бабочки, мотыльки. Они — связующее звено между природой и техникой, прозой и поэзией. Не случайно в эпиграфе к книге стихотворение в прозе сравнивается с полетом жука («Стихотворений в прозе не бывает. А жук, по аэродинамическим расчетам, не должен летать. Но он летает»). А залетевший в комнату шмель… Впрочем, лучше процитирую.
Под утро в распахнутое окно вломился некто
огромный. Он жужжал, прогревал моторы
и бился головой о стекло, руша и без того
хрупкую паутину сна, едва затянувшую комнату.
Потом умолк.
Проснувшись в полдень, я обнаружил возле
оставленной на подоконнике пишущей
машинки труп могучего черного с позолотой
шмеля. Точно той окраски, что и мой древний
«ундервуд».
Будто из него выпала и погибла по недосмотру
живая деталька. Вроде вдохновения.
Нет, «деталька» эта — как показывает книга — на месте. Разве что теперь не в древнем «ундервуде»…
Есть в сборнике и роман. «Рукопись, найденная в метро». Ровно четырнадцать страниц — наверное, самый спрессованный роман, который мне доводилось читать.
Каждая строчка выглядит самораспаковывающимся файлом, в котором заключен отдельный рассказ или даже повесть.
Уже через пару недель весна орудовала вовсю,
как раскрасневшаяся прачка.
На улицы выпорхнули совсем юные женщины,
вылупившиеся из школьниц за минувшую зиму.
Он тащил среди них свое одиночество, как несут
на плече длинную прогибающуюся доску.
«Алёхин — находка для теоретика литературы, пишущего о смешении или синтезе жанровых форм, — пишет И. Шайтанов. — Верлибр — если посмотреть со стороны стиха, прозаическая миниатюра — если посмотреть со стороны прозы»[106].
На мой (не теоретика) взгляд — все же стихи.
Просто алёхинская строка длиннее и потому «тяжелее» (нагруженнее смыслами, образами, созвучиями) среднепоэтической. Поэтому и «летают» эти стихи пониже, поближе к растениям, предметам, механизмам, их фактуре и расцветке.
Как раз на уровне «полета жука».
Мария Рыбакова. Гнедич: Роман. М.: Время, 2011. — 112 с. Тираж 1500 экз.
Роман, как значится в оглавлении. Больше, разумеется, «Рукописи…» Алёхина, но не так уж намного. Чуть более ста страниц поэтического — подчеркиваю — текста формата А5.
Честно перелистал снова весь роман (поэму?), пытаясь найти «ударную», показательную цитату. Не смог. Если у Алёхина каждую строчку можно цитировать отдельно, у Рыбаковой поэтическая энергия, драматизм возникает — и нарастает — на стыках монтируемых фрагментов ровного, эпически отстраненного повествования.
Старец идёт по кромке