Швыряют они свои гранаты-«толкушки» метров на семьдесят запросто, а голоса их я как раз с такого расстояния слышу. Ну и давай мы с Сашкой лупить по ним из автоматов. Они тоже не молчат. Только слышу, вправо от Елховской балки какая-то новая стрельба завязывается, и мои гансы туда свой огонь начинают переносить.
«Э-э-э, — соображаю я, — кто теперь у кого в окружении? Видно, ребята наши их жмут». На радостях схватил я пару гранат да из окопа наперерез немцам.
Драпанули так, как будто их ветром сдуло. И тот, какой сидел в развалинах кузницы, как сквозь землю провалился. Сразу все чисто стало. Только бегает наш верзила Арно и всех спрашивает: «Ты живой? Ты живой?»
Гриша умолк. Достал свою телогрейку, пошарил в ее карманах. В руке сверкнул портсигар, тут же он выхватил четвертушку газетки, согнул ее, потом, положив бумажку на колени, тряхнул туда из портсигара табаку и, ловко подхватив ее, пальцами одной руки скрутил цигарку, сунул в рот, чиркнул зажигалкой. Все это проделал так быстро, что человек с двумя руками вряд ли бы успел за ним. Он подряд несколько раз глубоко затянулся, подул на красный огонек цигарки и, спрятав портсигар и зажигалку в карман телогрейки, прилег на нее.
— Давайте спать, хлопцы, а то не выспимся…
«Вот тебе раз!» — подумал я и тут же спросил:
— А дальше что было?
— А ничего… — как-то устало вздохнул Гриша. — Уже светало. Ребята спешно понесли Сашку Сырца к своим. Крови он много потерял. А мы втроем: Арно, я и Пашка Белых — остались еще на двое суток в Елхах. Тогда гитлеровцы меняли дивизию на этом участке, и у нас была работа. Ну ладно. Давайте спать. Об этом как-нибудь в другой раз.
— Гриша, — спросил Шурка, — а чего же ты не сказал, когда нас поведешь в Елхи? Давай завтра?
— Нет, ребята, завтра не могу. К обеду должен быть в Больших Чапурниках. А туда мне на своем драндулете как раз полдня пилить. Давайте точно договоримся: как отсеетесь, так я к вам приезжаю. Идет? И мы тогда на целый день туда зальемся.
Первый отчет
Вот уже второй месяц три раза в неделю Андрей по вечерам исчезал из дома и появлялся только, когда мы собирались спать. Они с Игорем Первушиным занимаются в спортивной секции самбо. Ездить им приходится через весь город в политехнический институт, но ребят это не удерживает. Теперь Андрей, придя из школы и пообедав, сразу садится за уроки и занимается до тех пор, пока не подойдет время ехать на занятия секции. Бабушка не нарадуется его усердию.
— Будто подменили нашего Андрюшу, — счастливо шептала она, — сегодня опять сидел за уроками, а потом всполошился, кричит: «Скорей давай ужинать!» — и помчался со своей сумкой.
Я видел, что ему нелегко даются эти занятия — только на дорогу уходит почти три часа, — и как-то спросил:
— А может быть, где-нибудь поближе нашли бы секцию? Ведь не обязательно самбо. Гимнастика не хуже.
— Что ты! — удивленно отозвался он. — Да знаешь, сколько раз мы к этому тренеру ездили? Еле уговорили. Он знаешь какой?
И дальше шел рассказ о заслугах тренера. Мне нравилась увлеченность сына. В доме только и было разговоров о самбо: подсечка, бросок, болевой прием… Андрей даже Юлю начал обучать. Одел ее в свою куртку самбиста, обмотал длинным поясом и начал швырять, как куклу, на ковер. Та вскакивала и, сцепив зубы, бросалась на него, а он, заломив ей руки, опять нещадно бросал на пол с таким грохотом, что мне казалось, она уже не поднимется. Но Юля как резиновая вскакивала, и все начиналось сначала.
— Господи, да зачем тебе это нужно? Ты же девочка!
— Нужно, нужно! — выкрикивала она. — А если кто нападет?
Андрей пожал плечами.
— Ты слышал о Маше Поддубной?
— О борце Иване Поддубном знаю.
— Нет, это не то. В начале нынешнего века в России гастролировала знаменитая труппа борцов-женщин, и там была Маша Поддубная. С ней боялись бороться даже мужчины…
Мне все хотелось докопаться до причины его увлечения самбо. И я начал расспрашивать Андрея о занятиях в секции, о тренерах, ребятах, с которыми он занимается. И вот что раскрылось.
Еще осенью Андрей как-то пришел домой с синяком под глазом и ссадиной на лбу. В доме переполошились. Андрей молчал.
— Подумаешь, подрался с мальчишками! Крепче будет, — сказал я своим.
А когда у нас появился Игорь Первушин, то увидели, что его лицо раскрашено еще больше, чем у Андрея.
— Так это вы друг друга так?
— Нет, — засмеялся неунывающий Игорь. — Но мы проходили по одному делу.
— А какому же, если не секрет?
Игорь готов был рассказать, но вмешался Андрей.
— А-а, неинтересно…
Так и забылась эта история. А сегодня узнал, что, оказывается, существует этакая «безобидная» форма мальчишечьего разбоя. Средь белого дня на улице, во дворе, где нет взрослых, подходит подросток к другому подростку поменьше и требует десять копеек, угрожая избиением. У нашего районного кинотеатра действовала целая группа таких сорванцов. Вот с ними и дрались Андрей и Игорь.
— Пришли мы четверо в кино, — рассказывал Андрей. — А к Сережке Осташеву пристали: «Давай деньги!» Мы заступились. Они на нас. Сережку ударили, он бежать. Другой наш парень тоже удрал. И мы с Игорем остались. Их четверо. Игорь одному как смажет — он прямо ласточкой! Ну и пошло…
— Досталось вам тогда крепко?
— Крепко, — повторил Андрей. — Я бить по лицу не умею…
— Боишься?
— Не знаю, — дрогнул его голос, — не могу…
У меня словно что-то повернулось в груди. Вспомнил, как семилетний Андрей пришел домой с расквашенным носом и вот так же жаловался матери, что не может бить в драке по лицу.
— Так из тебя никогда боксер не выйдет, — высмеял я его.
А жена серьезно сказала:
— Человека, Андрюша, нельзя бить по лицу, нельзя. Он человек.
Мы больше никогда не говорили в семье на эту тему, а вот запали же в его душу те слова.
— Так вы что, тогда же после этой драки и решили самбо заниматься?
— Ну, не сразу… А вообще-то да.
Сейчас я вспомнил этот разговор и подумал: почему мне тогда удалось вызвать Андрея на откровенность, а теперь нет? Почему все реже и реже это бывает?
Андрея приняли в комсомол. Мы все ждали, чтобы поздравить его. А он как утром ушел в школу, так и пропал. Мы знали, что после школы мальчишки собирались идти в райком комсомола. Но наступил вечер, а их все не было.
Наконец явился около десяти. Лицо обострилось, глаза чуть запали, но веселые, с огоньком.
— Почему так долго?
— А я откуда знаю. В райкоме много людей было.
— А позвонить домой ты не мог? Здесь уже все передумали. Вон бабушка за сердце хватается. В больницу и милицию звонили.
На лице Андрея испуг и растерянность.
— А чего беспокоиться? Что я, Юлька, что ли?
— Юля так бы не сделала.
— Да, не сделала… Она вон из школы по часу идет домой, к подружкам заходит, и вы ей ничего не говорите…
— Неправда, не захожу, — отозвалась та. — Не сваливай на меня.
— Хватит, иди ужинать. Потом поговорим.
Сверкнул глазами, нагнул голову, что-то пробубнил и пошел.
Через несколько минут Юля, раскрасневшаяся, выбежала из кухни, глазенки горят.
— Приняли, комсомолец… — и обратно.
Нет, не так начался у меня разговор с сыном, в торжественный для него день.
Невольно прислушиваюсь к разговору на кухне. Там то вспыхивает, то затихает смех. Андрей рассказывает, какие ему вопросы задавали.
Юля. И все шесть орденов ты знаешь, за что дали?
Андрей. Все. А чего не знать! — И он начинает перечислять: — Орден Красного Знамени — за гражданскую войну…
Юля. А еще что спросили?
Андрей. Про принципы централизма в комсомоле.
Бабушка. Ну, а ты?
Андрей. Ответил.
Юля. А еще что?
Андрей. А еще, сколько детей у меня…
Взрыв хохота.
Андрей. А потом: «Плясать умеешь? Спляши». Сплясал. «Я еще петь умею». А они говорят: «Не надо». Но я все равно спел. (Пауза.) Но уже в коридоре…
Через несколько дней Юля сообщила мне, что Андрей работает над докладом. Ей явно доставляло удовольствие рассказывать новости из жизни Андрея.
— Он теперь докладчик в нашей школе, — как можно серьезнее сказала она, — скоро будет выступать.
«Что же, девятый класс, уже можно и доклады», — отметил про себя. Я тоже в девятом делал первый в своей жизни доклад. Это было зимой сорок четвертого. Учительница литературы поручила. Сейчас не помню ни ее имени, ни фамилии. Учился в тот год всего немногим больше двух месяцев — январь и февраль (пока тракторы были на ремонте в МТС, меня отпустили), а в марте бригада уже выезжала в поле, и я вернулся на работу. Так вот, учительница литературы поручила, или, как мы тогда говорили, заставила, сделать доклад по двум романам Тургенева — «Рудин» и «Дворянское гнездо». Насколько я помню, в школьной программе был лишь роман Тургенева «Отцы и дети», а эти шли по внеклассному чтению. Но учительница решила по-своему — пусть ученики делают доклады на уроках.
Помню, прочел эти романы, и они околдовали меня. Ничего подобного я еще не переживал. У нас голодная и холодная военная зима сорок четвертого, мы получаем скудный паек иждивенца: триста граммов рассыпающегося на морозе хлеба, а там недоступная сытая и тихая жизнь, какая только может присниться. В нашем доме постоянный, нестерпимый холод. За дровами ездили на санках к линии бывшей передовой. Шарим по разоренным блиндажам, где остались доска или обрубок бревна. А потом километров пять-шесть, а то все десять тащим санки. Впрягаемся с младшим братом — и по полю, через овраги. А там совсем иной мир, иные люди. И я попал туда и несколько недель жил жизнью бесстрашного и кристально чистого Рудина, умного Лаврецкого и обаятельнейшей Лизы Калитиной.
…Как я делал доклад, не помню, но знаю, что мне еле хватило двух уроков, чтобы рассказать о «Рудине».
Рассказ о «Дворянском гнезде» было решено слушать через неделю. Но грянула ранняя весенняя оттепель, и наша бригада заспешила в поле. Стало уже не до романов Ивана Сергеевича и не до школы.