Андрей уже убежал на улицу, и спросить не у кого. Дома бабушка, но она плохо знает наших уральских знакомых. Всплакнув над своей горькой судьбой, Юля идет к ней и начинает расспрашивать о Лагуновых.
— А бес их знает, какие они, Лагуновы!.. — отвечает бабушка. — Зачем они тебе нужны?
— Нужны, — чуть не плачет Юля. — А дети у них есть?
— Вроде нет…
Юля, убитая так неожиданно свалившимся на нее горем, уходит. Трагедия разыгрывается несколько часов. Юля роется в завалах наших любительских фотографий и таскает все незнакомые ей снимки бабушке для опознания Лагуновых. Та тоже в тревоге. Но ей, конечно, и в голову не могут прийти те мысли, какие сейчас терзают сердце ее внучки.
— Скажи мне на милость, что там случилось с этими Лагуновыми?
— Ничего…
— А чего ревешь?
— Не реву… Какие они? — И Юля сует бабушке фотографии. — Эти, что ли?
— Откуда я знаю? Я и видела их, может, раз, а может, совсем не видела.
— Все вы меня обманываете. И ты, и мама, и папа… Все, все!.. — кричит Юля и с ревом убегает.
Обстановка долго не может разрядиться и после того, как в доме появляется жена. Юля, наконец убедившись, что она законная дочь своих родителей, берется за уроки, а Андрей сердито ругает сестру. Ему стыдно и обидно, что его, девятиклассника, наказали.
— Я не знал, что ты так потрясающе глупа. Это же надо быть таким лопухом!..
Меня иногда что-то тревожит в современных ребятах. Не всегда могу сказать что, но тревожит. Может быть, они дальше, чем мы, от природы, и не только потому, что живут в городах, среди камня и асфальта, а дальше от природы в душе, меньше радуются дождю, снегу, закату солнца…
Наши дети потихоньку утрачивают ту первозданную детскую наивность и ту человеческую непосредственность, какие мы черпали в постоянном и прямом общении с природой. Ребята слишком быстро взрослеют. Хорошо, что человек раздвигает границы своей сознательной жизни. Но ведь и мы, родители, школа, все, кто призван воспитывать детей, должны непременно успевать за ними. В наше время, наверное, нормально, когда ребенок идет в школу с семи лет, все это так. Но, видимо, школа должна быть несколько другой, ближе стоять к природе, больше учитывать детскую психологию, уроки должны походить на игру, а не на лекции.
Тогда, может быть, и не будет этих тревожных потерь. Никогда не соглашусь, что акселерация (о ней теперь много говорят и часто валят на нее все беды воспитания ребят) обязательно предполагает утрату чисто человеческих, нравственных качеств. Наверно, дети могут воспринимать и значительно больше информации, чем они получают даже в наш век. Все дело в том, на какую нравственную основу падает она. Это главное.
Я сравниваю мою юность с Андреевой. Иногда ловлю себя на мысли: почему так меня тянет к этому? Ведь далеко не всегда сравнения в мою пользу, но я не могу уйти от них. Молодость всегда молодость. И какой бы она трудной и горькой ни была, всегда самое лучшее и светлое время.
Вот почему мои мысли так часто убегают от юности сына к моей, туда, к лету сорок третьего.
…Сегодня солнце как только оторвалось от земли, так и начало жечь немилосердно. Бывают в наших краях такие дни в середине лета, когда на улицу нельзя показать и носа. Перед тобой в сотне метров дрожит и струится марево. Все предметы причудливо изломаны, расслоены, и создается иллюзия, что они плавятся, даже пар струится.
Из-под козырька засаленной кепки гляжу вверх, ищу спасительное облачко, но небо словно раскаленный свод печи. Кажется, плесни в него водой — и оно зашипит. Всего и поработали нынче часа два по холодку, на рассвете.
Пот я уже давно не вытираю — бесполезно. Из-под моей кепки течет и течет. Я ее то снимаю, то надеваю, побаиваюсь бригадира, да и себя жалко. Дня три назад приключилась такая чертовщина. До обеда вот в такой же солнцепек сидел на тракторе — и вдруг у меня все поплыло перед глазами. Хорошо, что успел выключить скорость.
Очнулся на земле. Лицо и грудь мокрые. Рядом тетя Домна, мать Васьки. Здесь же Вера Харламова. Они работают на лобогрейках, которые таскает мой трактор.
Я вскочил, но голова опять закружилась, и меня усадили в тень. Ерунда какая-то: ничего не болит, а устойчивости в ногах нет. Такое состояние, как будто долго кружился на карусели.
Когда подъехал Славка, я сидел, подперев колесо трактора, глупо улыбался своей немощи.
— Чего? — крикнул он, не глуша мотора.
— Загораю… — как можно бодрее ответил я и тут же почувствовал, что не могу говорить громко — болью отдает в голову.
К нему подошла Вера. Он через крыло трактора подался к ней. Что ему сказала Вера, я не слышал, но Славка вдруг с такой прытью соскочил на землю, что та опасливо посторонилась. Подбежав ко мне, он выпалил свое дурацкое:
— Чего?
Я не ответил.
— Интеллигенция, — приложил он свою руку к моему лбу. Немного постоял, потом дотронулся до своего лба и тут же добавил: — А, чепуха, пройдет!.. У меня было… Посиди немножко в тенечке, попей водички — как рукой…
— Я же ему говорю, — запричитала тетя Домна, — мыслимо ли на таком солнце весь день? Долблю: «Прикрой голову чем-нибудь!» — да где там!.. Умные слишком стали — вот и напекло.
С лобогреек поднялись две женщины. Лица их до самых глаз закутаны платком. В такую жару в поле все так покрываются.
— Дорогие мои бабоньки! — широко расставив руки, загородил Славка им дорогу. — Фронт ждет…
Через минуту его трактор взревел, заскрежетал, затарахтел на все голоса сцеп лобогреек. И скоро все потонуло в пыли. Пора было трогать и мне. Голова немного кружилась, но я поднялся.
В дальнем конце гона мой трактор остановил бригадир. Ему кто-то сказал, что случилось. Сначала он подошел к женщинам, поговорил с ними, а потом направился ко мне.
— Ты с этим не шути, парень, — строго начал он. — У тебя был солнечный удар. — Он снял с себя замасленную, видавшую виды кепку и, натянув ее мне на голову, добавил: — По-хорошему тебе надо бы до вечера в землянке полежать… Да некем подменить. Мне бежать надо, — кивнул в сторону горизонта, где маячил силуэт остановившегося трактора. — С обеда что-то прикипел к тому месту.
Это был трактор Мартынка. Но сейчас на нем работала Любка Доброва, наша новая трактористка из прицепщиков. Сам Мартынок неделю назад как уехал в город в военкомат, на перекомиссию, так и не вернулся в бригаду.
Три дня мы гадали, что с ним случилось. Призвать в армию вряд ли могли — рана его еще не зажила. Да и доходяга он такой, что не в армию, а скорее в госпиталь надо было отправить. А вот пойди же: вчера в бригаду пришла открытка с военным треугольным штемпелем — добился своего, опять в армии. «Хотя и не в настоящей армии, — пишет Мартынок, — а все же при военном деле». Устроился в санитарный поезд — братом милосердия возить с фронта раненых. Вот после этого и перевели из прицепщиков в трактористы Любку Доброву. Она первая в нашей бригаде женщина-трактористка.
Бригадир еще раз как-то странно оглядел меня с ног до головы и спросил:
— Знаешь что? Иди-ка ты на стан… А я пришлю сюда Любку.
— Нет уж! — запротестовал я. — Такие трактористы и у меня есть. Вон Верку посажу за руль, а сам пойду на прицеп.
Бригадир не стал настаивать, он спешил.
— Только, чур, Андрюха, кепку не снимать… — И для большей убедительности добавил: — Учти, если еще раз случится, можешь дураком запросто остаться. Так что гляди… Не снимай.
Вскочил на свой велосипед и двинул прямо по пыльной стерне к трактору Любки Добровой.
Вот с того дня я и маюсь в кепке бригадира. На удивление, трактор сегодня работает как зверь. Вот что такое новый радиатор! Сколько мучился с этим рассыпающимся старьем! Постоянно возил с собою канистру с водой. Через каждый гон глушил трактор, ждал, пока хоть немного остынет мотор и перестанет кипеть вода в радиаторе, а потом брался за самое страшное. Нужно было ухитриться открыть пробку радиатора, не обварив паром руки. В последнее время я приспособился открывать эту чертову пробку: на клокочущий радиатор, как на бешеного тигра, набрасывал телогрейку и уже через нее снимал пробку. «Нужда научит», — оценил мою хитрость Мартынок. А я смотрел на свои обожженные, в глянцевых волдырях руки и чуть не плакал. «Почему же раньше не додумался до этой простой штуки?»
А недавно в бригаде был праздник. Не знаю, как другие, но я пережил в этот день почти такую же радость, как и тогда, когда мы молотили первый наш ячмень. Приехал главный механик МТС на своей развалюхе полуторке, а в ее кузове, завернутые в брезент, лежали новенькие запчасти. Такое богатство мы видели впервые. До этого если и получали какие запасные детали из МТС, так только старые, реставрированные. А эти новенькие, отливающие заводской синевой. Когда я глянул на темно-красный, поблескивающий радиатор, у меня зашлось сердце.
…И вот он на моем тракторе.
Поглядел на своих женщин-косарей. Не женская это работа — без передыху, пока идет трактор, махать и махать вилами. Если бы только махать! Вот сейчас лобогрейки заскочили в лощину. Ячмень здесь высокий, да и травы много — целыми кулигами желтоголовая рогатка растет. Тяжело тетке Домне. Ей некогда даже разогнуть спину, без конца взмахивает вилами и все же не успевает сгребать к сбрасывателю скошенный ячмень. Трава забивает косу, наматывается на крылья — косарю некогда дух перевести.
Особенно достается Вере. Она какая-то неловкая: спешит, суетится, боится, что косу забьет трава, и чаще, чем надо, орудует вилами. Надо дать передохнуть ей, иначе свалится. Вот доберемся до конца поля, сделаю поворот — и пусть садится за руль, а я подменю ее. Но сейчас, пока идем по лощине, надо сбавить ход — переключить с третьей на вторую скорость. Конечно, нельзя косить на этой скорости, и трактор вполсилы работает, и перерасход горючего большой получается, да что — не уморить же моих женщин.
Переключаю. Со второй скорости рычаг выбивает на нейтральную. Пробую еще раз — та же история, а в коробке скоростей такой грохот и рычание, что хоть с трактора убегай. Включаю еще раз вторую и, чтобы не выбило рычаг, держу его рукой. Трактор идет медленней, косари благодарно поднимают головы. Теперь они наконец могут пере