чему-то она больше молчала, когда же говорила, то негромко, и было похоже, что другие женщины шумно высказывают ей свое сочувствие, утешают ее. Голоса слышались не возле крыльца, они доносились как будто со стороны калитки во двор, позади дома, и я подумал, уж не стряслось ли чего с коровой, не захворала ли она.
Когда я вышел, пастух уже прогнал стадо за село, а женщины, все удаляясь, медленно шли между грядами нашей усадьбы, по временам наклонялись, будто рассматривали что-то, некоторые из них переходили на соседние усадьбы, где тоже полным-полно было народу.
Едва я подошел к плетню, как увидел среди простершихся прямо от меня длинных зеленых грядок черное зияние развороченной земли, в которую местами втоптаны были перья лука или же листья огурцов.
Мне тут же рассказали, что один из пастухов, стороживший коней в ночном, напился, уснул, и лошади разбрелись, зашли на усадьбы.
Факт ничтожный, но любопытный.
Благосостояние крестьянина и сейчас еще иной раз зависит от таких вот ничтожных, нелепых происшествий, — лошади ведь вытоптали изрядно луку, выручка, от которого составляет покамест значительную долю в бюджете здешнего колхозника. Но в происшествии этом были и другие стороны, знание которых позволяет понять еще и другие особенности деревенской жизни. Я заметил, что не одна только Наталья Кузьминична, но и остальные женщины, усадьбы которых потравил табун, не выражали громко своего возмущения, — шумели по большей части те из них, что не пострадали. И никто из потерпевших, как я. узнал потом, не собирался предъявлять претензий пастуху. Ведь в руках пастуха корова, которую он, озлившись на хозяйку, буде она выкажет намерение подать в суд, станет так пасти, что молока уж не ожидай. И ничем тут не докажешь, что виноват пастух. Он и вовсе может корову изуродовать — палкой по вымени надавать или еще что сделать, а потом очень просто скажет, что это она в кустах напоролась.
И вот здесь-то открывалось интересное обстоятельство. Суть в том, что пастухи почти во всех здешних колхозах наемные, чужие, из тех обитателей Райгорода, какие именуются шабашниками. Все они, либо их отцы, в свое время бежали из деревни, не имеют в городе ни сколько-нибудь тесных связей, ни обязательств, которые вынуждают человека хотя бы из стыда перед соседями или товарищами беречь свое доброе имя. Для коренных горожан они люди случайные, малопочтенные, пускай и живущие в собственных новых домах. Редкий из этих людей, особенно из молодых, не сиживал в тюрьмах за воровство, грабеж или за убийство в драке. И вот эти-то люди пасут в колхозах скот — занятие, к слову сказать, очень прибыльное, — и не только принадлежащий колхозникам, но и общественный. Оставлю в стороне то соображение, которое можно отнести к чисто эстетическим, что дико и неприятно видеть на этой благообразной, овеянной поэзией работе некоего истаскавшегося, с нечистым, испитым лицом паренька, каковой при ближайшем рассмотрении оказывается не таким уж пареньком. И от этого недоразвитого мужичонки зависит, много ли молока дадут коровы, выдюжат ли в рабочую пору лошади. Едва ли кто решится оставить его одного в избе, а вот колхозное стадо доверяют. Отчасти это происходит оттого, что людей мало в здешних колхозах, особенно мужчин, коим со времен Авеля, пастыря овец, — одним лишь пристало ходить за стадом. Отчасти же потому нанимают пастухов, что так повелось исстари, с тех давних лет, когда искусные райгородские огородники, к тому же смекалистые люди, сообразили, что им невыгодно наниматься в пастухи, и стало привычкой брать для этого дела владимирцев. Огородный промысел, если даже человек не имел земли, снимал ее или работал по большим городам у хозяев, был куда прибыльнее Первобытного пастушества.
Решительно все переменилось в стране; владимирские хлебопашцы теперь так же владеют землей, как и промышленные ран-городские мужики; существует серьезная возможность вместе с овощами производить у нас в районе изрядно товарного молока и свинины, сделать животноводство здесь второй по значению хозяйственной отраслью; однако почти повсеместно живет обычай отдавать скотину на попечение чужих людей.
Сдается мне, что руководители района, приехавшие сюда кто в позапрошлом году, а кто и десять лет назад, не знают, что брать пастухов со стороны не столько нужда, сколько обычай, как не знают они и многого другого из бывалошной здешней жизни, если говорить словами Натальи Кузьминичны, — и не по лености своей, а потому, что нет у них времени изучать местную старину, исторически сложившиеся экономические особенности, хозяйственные навыки, бытовые установления. Да и как-то оно не принято, чтобы секретарь райкома и председатель райисполкома занижались делом, какое скорее к лицу какому-нибудь старому учителю, завзятому краеведу, по общему мнению — чего уж тут скрывать — чудаку, которым при случае можно и похвастать перед заезжим журналистом, но которого никто всерьез не берет среди суровых наших будней. Надо ли доказывать, сколь убыточно это заблуждение! Я сознательно подчеркиваю именно эту сторону, ту вполне материальную пользу, какую принесло бы нам знание прошлого, понимание доброго и дурного в историческом опыте обитателей того или иного района. Сколько недостатков исчезло бы раз и навсегда, сколько хорошего, но забытого вернулось бы в — нашу сегодняшнюю жизнь! Конечно, суть не в одном лишь опыте работавших здесь до нас поколений, нужны еще и многие другие усилия — прежде всего повседневное воспитание человека, — чтобы хозяйственная жизнь Райгорода постепенно приобретала естественное течение, освободилась от мелькания шумных и поверхностных кампаний.
Для большого нашего дома самое приятное время — вечерние часы, когда все сойдутся в избе, к самовару, Утром каждый встает по своей заботе: кто в пять, кто в шесть» кто в семь. И обедать приходят по-разному, да и не очень-то засидишься за обедом в летнюю пору. Зато уж вечером, если только не будет в клубе кино, спешить некуда.
Дождя сегодня нет, но и не жарко. В сырых канавах по обеим сторонам, идущего к Ужболу шоссе, в зеленой лягушечьей тьме, в тесноте высоких и сочных, обрызганных мошкарой и дурманящих голову болотных растений металлически цвиркают неизвестные мне насекомые. Впрочем, быть может, это и не здесь, а несколько дальше, в лугах, где под сереньким небом с белесой луной стоят на зеленой отаве темные стога, — быть может, это там рождается звенящий и одновременно скрипучий железный звук. Я и нё думаю о том, что это стараются кузнечики, я просто слушаю, не задаваясь целью узнать, кто это да что это, как просто гляжу на луг, торфяная ли под ним почва или суглинистая — безразлично. Мне важно лишь то, что без этой музыки полей и лугов не так хороша была бы и ранняя луна над стогами, и светлый булыжник дороги между канавами, из которых торчат могучие растения с шапками жирных болотных цветов, и. скудный, плоский выгон, откуда тянется сейчас в село медленное, утомившееся за день стадо.
Туман накапливается в низких лугах.
А на огороде, где все давно уже разрослось, где только по отдельным черным провалом между зеленью можно угадать борозду, — сюда, чтобы чего не потоптать, норовишь поставить ногу, хотя и трудно сохранить равновесие, — все мокро от росы.
Полной горстью рвешь лук-сеянчик, перья которого похрустывают в ладони, а с белых и длинных корней крошками сыплется земля. Под пышными, широко раскинувшимися, изрезанными с боков листьями, нащупав их основание, — пытаешься определить, велика ли вылезающая из земли редька. Намотаешь на палец плоское жестковатое перо и дергаешь изо всех сил, покамест не выскочит головка упрямого чеснока, лиловую пленку которой растопырили крупные зубки, налитые липким, пахучим соком. Мимоходом захватываешь еще и горсть сельдерея, — глянцевитые его листья на сочных черенках издают резкий, пряный запах. Долго шаришь рукой среди шершавой листвы и узловатых плетей, потом, обжегшись его колючками, находишь огурец, другой, третий…
Как после этого не попросить Виктора сходить в лавочку!
Запахи редьки, и огурцов, и чеснока торопят руку, простершуюся над кубастыми рюмками. Нужен точный глаз, чтобы и каплей не обидеть кого-нибудь, — нас ведь много, а бутылка одна!
Самовар неиссякаем: весь вечер бьет из его крана кипяток.
Виктор, уже напившись досыта сладкого чаю, сообразил вдруг, что ему еще хочется есть, и принялся за холодную гречневую кашу, оставшуюся с обеда. Наталья Кузьминична поглядела на него и проговорила:
«После рубанка топором-то не годится уж…»
Дела в нашем колхозе в нынешнем году идут лучше, чем в прошлом, а в прошлом — лучше, чем в позапрошлом. Положительно, Николай Леонидович находка для колхоза. Председатель из него вырабатывается толковый, где надо — прижимистый, не дающий спуску пьяницам, но и мягкий, внимательный, коль скоро речь о безотказных работниках. Он и оборотист по-хорошему, и неуступчив, когда надо. На этой своей неуступчивости, на том, что он даже и не пообещает сделать того, что может принести убыток хозяйству, Николай Леонидович уже нажил себе врага. Когда я узнал об этом, я вспомнил, что Иван Федосеевич, который двадцать пять лет председательствует в одном из лучших по всей нашей области колхозов, что и он до сентябрьского Пленума был всегда в чем-либо виноват. Только после пятьдесят третьего года открылось, что ошибался не он, а здешнее начальство, и редкие уже теперь его вины и прегрешения после очередного партийного документа тоже оборачиваются вдруг доблестью. Но ведь на каждый повседневный случай не может быть постановления! И не в том ли задача, чтобы самое дело да еще партийная совесть подсказывали нам правильное решение?
Здешний колхоз ежедневно продает на рынке молоко, продает его дешевле, нежели молочницы, на рубль, а иногда на полтора. Против того, чтобы колхоз торговал на рынке молоком, неожиданно восстал председатель райисполкома Фетисов. Он требует, чтобы Николай Леонидович продавал молоко государству, хотя план государственных закупок молока колхозом честно выполнен.