Кирилл Федорович спрашивает женщин, почему они не обобрали семена алтайского лука. Мы стоим с ним возле грядок, где густо торчит жестковатое, правда, но еще зеленое перо удивительного лука — тем удивительного, что на перьях его растут маленькие луковки. В воздухе растут, а не в земле, и не из семени они образовались, но сами — семя. Иные из женщин принимаются обрывать эти луковки, но не очень спешат, пересыпают их с ладони на ладонь, будто не знают, куда девать. А другие и вовсе стоят без дела. Председатель же рассказывает им, как выгоден алтайский лук. Сажают его на перо, под зиму, — и ранней весной, едва только сойдет снег, он уже дает зелень. А ведь об эту пору зеленый лук в цене! И почти ничего другого на продажу в колхозе тогда не бывает!
Женщины помалкивают. Потом одна из них говорит, что мы, мол, за огурцами пришли, а лук этот в другой раз оберем. И тут Все они начинают шуметь сразу: нам бригадир велел огурцы обирать, вы уж ему сами скажите, — вон идет он как раз. Женщины поспешно идут к парникам.
Бригадиру, должно быть, лет шестьдесят. На нем белая в голубую полоску рубашка навыпуск. В своих резиновых сапогах он ступает мягко, тихо. Да и сам он, видать, тихий, что называется, смирный мужик.
Председатель повторяет ему все, что говорил женщинам, но только строже. Бригадир глядит куда-то мимо, Не возражает, уклончиво отвечает, что да, сделаю, мол, исправлю упущение, — меж тем легко заметить, что он не откровенен, что не нравится ему затея с алтайским луком. И вдруг, подняв глаза, он с тихой укоризной произносит:
— Эх, Кирилл Федорович, Кирилл Федорович!.. Что же это у нас получается: новое заводим, а старое теряем? А какая от этого выгода! -
С неожиданным в нем пылом, горячо и горько он рассказывает, что Ржищи, хотя по названию рожь бы им сеять, славились чесноком и огурцами. Угожи и Усолы — по луку были мастера, а Ржищи — по чесноку. Замечательный это был чеснок. Осенью, бывало, соберут его, в овины заложат, закроют — так и лежит он всю зиму. А весной, в марте, понаедут евреи из. Варшавы, из Одессы… Мужик распечатает овин, пучок соломы зажжет, сунет, обогреет, достанет чеснок, — ох и дивен он был, большими партиями отправляли его отсюда, за большие деньги…
Рассказывал об этом бригадир с превеликой любовью, сокрушенно спросил: а где он теперь, тот чеснок, или не нужен стал, так им же научились болезни лечить!.. Потом скучным голосом сказал, что ошибку свою ои вполне сознает и завтра же прикажет бабам собрать эти луковки.
На пути к дому после некоторого молчания Кирилл Федорович вдруг говорит, что с будущего года начнет изучать историю местного земледелия, — в нынешнем году ему надо кончить с бригадным хозрасчетом.
После обеда дождик застал нас в полях.
Мы ходили смотреть кукурузу. Исполинские, уже пожелтевшие растения с торчащими во все стороны початками были точно такие, какими я привык их видеть в южных степях. Жесткие листья, на которые сыпались капли дождя, покачивались, шуршали. Земля возле древовидных будыльев была суха, — дождь не попадал сюда, такой густой, раскидистой выросла кукуруза, Кирилл Федорович мне объяснил, что сеял он своими семенами.
Он показал мне зеленый конвейер с полями вико-овсяной мешанки.
Мы говорили еще о том, что и в колхозном производстве, как и в промышленности, надо бы по возможности все материальные отношения свести к денежным, отменить такой порядок, когда горошек сдается взамен хлеба, за работу машин платят натурой… И колхознику надо платить деньги, освободить его от необходимости торговать на базаре картошкой и луком, полученным на трудодни.
«Денег еще никто не отменял!» — говорит Кирилл Федорович.
Смеркается. Впереди, над самой землей, темнеют островерхие соломенные крыши. Черные и серые лошади, запряженные в повозки, тянутся к соломе, отчетливо видны на ее намокшем, потемневшем золоте. Слышно, как постукивает молотилка. Женщины в толстых платках и кофтах, мужчины в тяжелых ватных пиджаках стоят вокруг десятичных весов.
Здесь выдают свежеобмолоченный хлеб на трудодни.
Мне нравятся эти большие, длинные навесы, сделанные в два ската из тонких столбов, жердей и соломы, которая пустыми колосьями своими почти касается земли, — оставлена лишь щель для вентиляции. В любое ненастье под ними и молотить можно и веять. Оказывается, увлеченный экономическими проблемами председатель не чурается и такой вот старинной крестьянской выдумки! В сущности, только так и можно с успехом вести дело — к древнему мужицкому опыту прибавлять современные знания.
От намокшей соломы, от стука молотилки, от амбарного запаха зерна, от этих тепло одетых, раскрасневшихся женщин и еще от низкого неба, нависшего над пустыми желтеющими В сумерках полями, — от всего этого вдруг возникает ощущение, что близка уже деревенская осень.
Последние дни августа месяца!
В наших местах говорят сейчас об одном: не пустил ли лук мочку? И в колхозах, и на усадьбах, и в городе какая-нибудь старушка, у которой всего-то одна грядка лука, — все выдергивают луковицы, смотрят: не тронулись ли корни в рост? Такой лук в лежку не пойдет уж.
Вспомнилось, как в начале августа встретил я в городе Алексея Петровича. Он был здесь проездом из соседнего района в областной город. Говорили мы с ним о разном, помянули с грустью быстротекущее время: вот уже и август пошел!.. Алексей Петрович вздохнул, стал рассказывать своим окающим говором: «В августе должны быть росы, теплые туманы — лен тогда хорошо вылеживается. Бывало, едешь полями, хлеба стоячего все убывает… Покойно у тебя на душе». Я тогда подумал, что вот он хоть и в обкоме отделом заведует, а все тот же секретарь сельского райкома.
Есть в этих заботах о луке, о льне, о хлебе изрядно поэзии.
Поэтичны и другие приметы близкой уже провинциальной осени.
Я записал здесь некоторые из них.
Сегодня в городе, в автобусе, который на окраинной улице забирает пассажиров, приехавших из деревень с оказией или пришедших пешком, я наблюдал загорелых девушек, одетых в шерстяные коричневые платья с белыми кружевными воротничками. Все они были крупные, рослые, с выцветшими на солнце волосами, заплетенными либо в одну косу, уложенную на затылке широким плоским кружком, либо в две, охватывающие голову неким подобием венца. Руки у них всех несколько великоваты, но без ссадин, без характерной для деревни огрубелости, — чистые и сильные загорелые руки с естественным цветом ногтей. Впрочем, и губы у них естественного цвета, чуть обветренные, на лицах нет ни пудры, ни румян. И пахнет от девушек не духами, а солнцем и как бы дождевой водой.
Это не колхозницы, — те наряжаются богаче и в употреблении парфюмерии следуют городской моде. Платья на девушках, в сущности, школьные. Но они давно уже кончили школу и выросли из формы. Это — сельские учительницы, должно быть сравнительно недавно окончившие местное педагогическое училище.
Одна из девушек рассказывает товаркам, что нынешним летом не сумела достать тесу, какие-то тоненькие дощечки были на лесном складе, вот и не удалось перегородить класс, придется теперь в две смены учить.
Видно, что нет для нее сейчас ничего серьезнее.
Ей советуют: «А ты бы в колхозе взяла!..»
Учительницы сходят в центре, — вероятно, идут к своему начальству, которое для них все еще как директор училища или классный руководитель, почему и оделись они так строго, подчеркнуто официально.
На базаре сегодня полно изделий бондарного ремесла.
Еще пока я шел от автобусной остановки, мне встречались женщины и мужчины, в руках и на плечах у которых белели новенькие липовые шайки, окоренки, ушаты, кадушки… Иной хозяин, знающий толк в этих делах, тащил еще и пучок мяты, чтобы с нею запарить новую посудину, — мята отшибает древесный дух, и огурцы после этого не пахнут бочкой.
Щепного ряда у нас на рынке нет. Обручной и вязаной деревянной посудой торгуют прямо с тротуара перед рынком. Здесь же продают длинные пучки мочалы, ивовые корзины, ложки, метлы, деревянные лопаты. Запасливый домохозяин покупает уже и лопату, хотя далеко еще до снегопадов. Точно так же задолго до сенокоса деревенские женщины несут отсюда грабли. Здесь пахнет рогожей, сухим прутом, свежим строганым деревом.
С рынка я возвращаюсь пешком.
Впереди меня по главной нашей улице идут юноша и девушка. Он довольно высок ростом, одет тяжело, по-дорожному, а она — маленькая, в школьном платьице, в короткой смятой жакетке, с длинными, светлыми на концах косами. У него за плечами тугой рюкзак и чемодан в руке. Она отнимает у него чемодан — отдай, мол, сама донесу! — но он не отдает, и так вот они идут рядом, держась за чемодан, ничего не замечая вокруг.
Им лет по семнадцати. Я догадываюсь, что они приехали сюда учиться, — в городе нашем два техникума, медицинская школа и педагогическое училище, — приехали из села или из городка, еще меньшего, чем наш. Юноша опекает девушку; может быть, он обещал ее родителям помогать ей, может быть, тут другая причина. Юноша серьезен, а она — смешливая.
Возле техникума механизации они останавливаются, начинают препираться. Она, я полагаю, говорит ему: ступай к себе, я сама дойду. Юноша не соглашается. И они идут дальше, выдирая друг у друга чемодан, как я понял — к сельскохозяйственному техникуму, где будет учиться девушка.
С мостовой меня окликает Александр Иванович Кривцов.
До этого слышны были треск и звенящее жужжание, которые со все нараставшей силой катились на меня сзади. Потом вдруг стало тихо. Тут я и услышал голос Александра Ивановича, оглянулся и увидел его на велосипеде, — одним из первых в городе приделал он к своему велосипеду моторчик.
С Александром Ивановичем я знаком давно. Мы познакомились с ним, когда он еще работал начальником ремстройконторы на ткацкой фабрике, где среди прочего построил удивительную баню, чуть ли не из липы. По четвергам там собираются любители, говорят, даже генерал из областного города, хвостят друг дружку вениками, смоченными горячим квасом. Вот уже три года, как Александр Иванович работает в кремле — производителем реставрационных работ. Ему лет шестьдесят. Он огромен, плечист, и если бы не то, что он бреет бороду, усы и даже голову, его легко было бы вообразить дружинником новгородца Василия Буслаева или ростовца Алеши Поповича. Да он и родом из-под Ростова, именовавшегося прежде Великим. В Райгород он взят был лет восьми от роду и воспитывался у тетки, монахини Девичьего монастыря, по поводу чего и сейчас люби