Станислав СлавичДождливое лето (сборник)
ДОЖДЛИВОЕ ЛЕТОПовесть
Все персонажи этой повести — лица вымышленные, любое их сходство с реально существующими людьми является случайным.
1
— Посмотрели бы вы на эту красоту! — воскликнула, вернувшись в кают-компанию, Восторженная Барышня. — Звезды как яблоки! До них можно дотянуться руками!
Кают-компанией Пастухов сразу же окрестил островерхий фанерный балаган, стоявший в центре палаточного лагеря археологов. Снаружи он выглядел неказисто, а внутри было довольно уютно, особенно когда на плато, где расположился лагерь, зло разгулялся холодный ветер, а здесь, в помещении, как раз сейчас обещающе-вкусно запахло сдобой, и тихо мерцала свеча, и все были полны ожидания чего-то хорошего.
Барышня была мила и, кажется, по-настоящему непосредственна. Конечно, непосредственностью в наше время никого не удивишь, но чаще она оборачивается бесцеремонностью — поступаю-де как мне хочется, как мне удобно, и плевать на всех вокруг (именно с такой непосредственностью включал с утра, едва высунувшись из спального мешка, свой магнитофон другой из здешней компании — бородач Саша), что же касается Барышни, то она поистине была мила и непосредственна. Как птичка. Ее постоянной присказкой было протяжное: «И надо же!..» Восторженность и даже некоторая жеманность воспринимались как проявления ее естества. Глуповато-восторженными и жеманными могут ведь показаться и дрозд, и соловей, и журавль, а они просто ведут себя в соответствии с заложенной в них (скажем так) программой. И все в этом поведении оправданно, правильно.
Когда после полудня пробилось наконец сквозь облака солнце и по-июньски мощно плеснуло светом и теплом, Барышня тут же разделась чуть ли не донага. Собственно, даже донага — на ней осталось только несколько узеньких лоскутков, которые пока еще считаются необходимыми в таких случаях. Это ли не непосредственность! Было это неожиданно, но выглядело совсем не вызывающе. Скорее, наоборот — в этой непосредственности и простоте было что-то целомудренное. Да и неожиданным ее разоблачение показалось только потому, что с утра было пасмурно, прохладно, сыро и все кутались в одежки, были в свитерах, куртках, плащах. Не будь это сравнение таким банальным, Пастухов, пожалуй, сказал бы, что она, Барышня, открылась солнцу, как крепенький, здоровенький при всей своей нежности и видимой беззащитности цветок, как то же яблоко, до поры прятавшееся в листве, а тут вдруг явившееся глазу во всей прелести юного румянца. Да, господи! Девчонка просто хотела ухватить немного солнца, а то ведь обидно: Крым, юг, с полуторакилометрового скалистого обрыва видно теплое море, а тут, в горах, что ни день, то туман, морось и знобкий ветерок. Вольному, конечно, воля, никто никого не принуждал торчать здесь, однако — так уж устроен человек — обидно сознавать, что, пока ты мокнешь и мерзнешь, вкалываешь от зари до зари, люди совсем рядом изнывают от жары и безделья на пляжах.
— А роса! Какая выпала роса! Это непременно к солнышку… — продолжала как бы по инерции Барышня и наконец обиженно замолкла: ее никто не слушал, даже не отмахнулись — не обратили внимания.
Разговор шел о находках сегодняшнего дня. Их оказалось не густо: стекло, керамика, кости животных — это находили и вчера, и неделю назад, но была и удивительная находка — освещенная свечой, она стояла посреди стола: небольшая (сантиметров десять) серебряная статуэтка юноши. Кто он? Аполлон? Красив, строен, но несколько, как бы это сказать, легковесен, легкомыслен, что ли. Может, Гермес?..
Однако Пастухова больше занимало другое: как все это оказалось здесь, в глуши, в горах, на краю ойкумены, на этом ничем не примечательном, продуваемом всеми ветрами склоне? Ведь осколки разноцветного стекла, черепки были когда-то изящнейшими кубками, краснолаковыми гидриями, киликами — приметами жизни утонченной и упорядоченной. Такой жизни две с лишним тысячи лет назад, во времена диких и воинственных тавров, здесь не могло быть. Не было.
Тогда откуда этот Аполлон или Гермес? (Все-таки, видимо, Гермес. Ваятель схватил его в легком, почти танцующем движении; весь туалет юного бога — шляпа на голове…) И эта фигурка — не единственная. Еще раньше были найдены бронзовая змейка (она настороженно поднялась, опираясь на хвост), бронзовый же маленький орел, чуть оттопыривший крылья, изображения древних богинь Кибел, Артемида-охотница, другие боги и богини и среди них прекрасной работы серебряный Посейдончик — от него глаз было невозможно оторвать. Одной рукой владыка морей опирался о трезубец, а на ладони другой лежал дельфин. Странное чувство: статуэтка миниатюрна, просто крохотна, а веет от нее мощью, и ладонь, на которой доверчиво улегся, вздыбив тело и хвост, добрый дельфин, хочется назвать дланью.
Собственно, дельфин устроился на могучей длани не д о в е р ч и в о, а п о к о р н о, п о с л у ш н о, как то и подобает ему в отношениях с повелителем, и эта вздыбленность его тела, вскинутый хвост кажутся ритуальной позой, которая, может быть, сродни человеческому коленопреклонению… Пастухов усмехнулся этой мысли: до чего же сильно в нас стремление подгонять все под привычные представления! В действительности было, видимо, куда проще: чтобы точно обозначить — се Посейдон, художнику вполне достаточно было трезубца, но то ли еще в глине, в модели, показалось — бедновато, то ли изначально хотелось, чтобы непременно был и другой атрибут — дельфин, а как ему найти место в такой композиции? И вот найдено решение — дельфин лег в странной, но весьма эффектной позе на божественную длань, где ему иначе просто никак было не поместиться. Подумалось даже: а не сделалась ли находка именно этого мастера прообразом декоративного элемента, который стал потом встречаться так часто — особенно в фонтанах? Ведь и этот Посейдон, и юный Гермес, и бронзовая змейка — из самых истоков Искусства, великой реки, зародившейся тысячи лет назад…
Похоже было, кстати, что серебряный Посейдончик — копия какой-то не дошедшей до нас величественной — может быть, даже грандиозной — скульптуры. А вот Гермес (да, скорее всего, это Гермес), видимо, изначально был замыслен как миниатюра, статуэтка… И в связи с этим в который раз мелькнула тривиальная (что поделаешь!) мысль о масштабах самовыражения художника: Родосский колосс и статуэтка, эпопея и коротенький рассказ, могучая симфоническая вещь и фортепьянная пьеса, Фидий и Дексамен, Микеланджело и Челлини, Бетховен и Шопен, Толстой и Чехов…
…Любопытно, что мордочка дельфина кажется добродушной и веселой, а глазки (они едва намечены, но эту подробность древний мастер тоже не упустил) смотрят лукаво. Сколь многое может деталь! Как неожиданно она вносит свой штрих — в этом случае нечто житейское, жанровое, контрастное! И шляпа на Гермесе (единственная деталь туалета!) тоже ведь неслучайна, тоже содержит какой-то знак…
За столом между тем продолжался разговор.
— Как сказал кто-то из великих: занятия наукой позволяют нам удовлетворять собственное любопытство за счет государства… — Это очередной раз «ввел мяч в игру» бородач Саша. И Пастухов, который до сих пор помалкивал, неожиданно для себя (это было ему свойственно) спросил:
— К вам это тоже относится?
Его почему-то раздражал бородач.
— Я не археолог, — тонко улыбнулся Саша.
— А кто вы, извиняюсь?
Он и в самом деле никого почти здесь не знал, это был его первый вечер в экспедиции. Получилось, однако, резковато.
— Я астрофизик. — Саша ответил, по-прежнему доброжелательно улыбаясь, ему, видимо, нравилось сообщать, что он астрофизик.
— И чем занимаетесь, если не секрет?
— Черными дырами.
— Студент? Аспирант?
— Стажер-исследователь.
— Звучит впечатляюще, — сказал Пастухов. — Вполне в духе братьев Гримм, пардон, я хотел сказать — братьев Стругацких. Но исследовать-то вроде бы нечего, этих черных дыр вообще, говорят, нет…
— И надо же!.. — пропела Барышня.
— То есть как это? — почти возмутилась — так показалось Пастухову — Начальственная Дама.
— Очень просто. Как раз перед отъездом я слушал лекцию некоего доктора наук, и он нам доказал как дважды два, что никаких черных дыр не существует.
— Черт бы его забрал, этого Гольдштейна! — воскликнул бородач. — Серьезные люди не хотят его слушать, так он выступает перед кем угодно!
— Почему же? — Теперь уже улыбался Пастухов: выходит, он не ошибся, юный бородач и впрямь считает себя очень серьезным, причастным к важным делам человеком. — Почему же? У нас вполне почтенная контора, в редколлегии два или три академика…
— А кто он, этот Гольдштейн? — спросила Начальственная Дама, будто беря себе на заметку.
— Тот самый доктор наук, что читал у нас лекцию, — отметил Пастухов. — Ладно, не сердитесь, — сказал бородачу (в самом деле, чего он вцепился в него и зачем настраивать против себя мальчишку?). — Пусть существуют ваши дыры — без них было бы даже скучно…
Он почувствовал себя вдруг неловко под насмешливым взглядом Трефовой Дамы, сидевшей как раз напротив, и подумал, что ведет себя глупо. Что за пижонство: «У нас в редколлегии два-три академика»… Можно подумать, что он с ними запанибрата. А эти потуги на остроумие: «Братья Гримм, пардон, братья Стругацкие»… Он имел в виду роман Стругацких «Стажеры».
— Не сердитесь, — повторил он, — это во мне бушуют комплексы. Фразу-то бросил физик, и не без кокетства: знаем, мол, себе цену, можем позволить. А относят ее, как правило, к гуманитариям: практической пользы-де от них ни на грош — так, щекочут друг друга. И получается, что те же раскопки начинают чаще всего, когда над памятником уже висит угроза гибели от экскаватора или бульдозера…
— Что-то я вас не пойму… — вторгся вдруг в разговор Ванечка, мужик лет двадцати пяти — по нынешним понятиям скорее парень, но вполне заматеревший, не чета тому же бородачу Саше, его, видимо, сверстнику, который хоть и отрастил бороду, хоть и мнил о себе что-то, а по манере держаться был пацан пацаном. До сих пор Ванечка тихо сидел в углу и с любопытством приглядывался да прислушивался. — Если бы не мы с экскаваторами и бульдозерами, этого вашего городища вообще никогда б не нашли. Скажите по-честному: кто-нибудь мог его тут предположить? Вычислить, как, скажем, Шлиман Трою? Да никогда в жизни! — Ванечка даже сделал паузу, давая возможность возразить, но никто не возразил. — Пахать здесь не пашут — заповедник. Ископаемых — никаких. Так что благословляйте судьбу, что мы подвернулись со своим газопроводом, экскаваторами и бульдозерами, и радуйтесь, что трасса прошла именно здесь — были, между прочим, и другие варианты…