— И эти твои друзья… Как сразу возгорелись: много ли наковыряли кругляшей?
— К этому я привык, — усмехнулся Олег.
— Они же не поверили твоим рассуждениям о золоте. Мели, мол, Емеля. А сам небось тоже о золотишке мечтаешь. А?
— Это ты верно. Золото как-то сразу вносит неловкость, вызывает ажиотаж. И пишущая публика на это больше всего клюет. Найди мы здесь золотую пектораль килограмма на три весом — восторгов не обобраться. Но мы-то нашли не меньше. По значению, я имею в виду.
— Статуэтки?
— Это само собой. Это у нас в кармане. Тут кое-что еще вырисовывается…
— Базилика?
Базилику Пастухов видел, и она, признаться, не произвела на него впечатления: груда камней, бесформенный развал. Сам не обратил бы внимания, прошел бы мимо, да и строители, которые, роя траншею для газопровода, зацепили край этого развала ковшом экскаватора, тоже не увидели ничего, кроме груды камней. Но приметливые археологи заметили полукруглый алтарный выступ на восточном торце, расчистили каменные плиты пола и вынесли заключение: рядом, буквально рядом с античным варварским святилищем уже в те времена, когда от этого святилища и следа не осталось, вырос небольшой, даже крохотный, средневековый христианский храм. Но при всей своей малости кому-то и зачем-то он все-таки понадобился, и именно здесь. Это наводило на размышления: значит, было что-то притягательное в этом ныне пустынном и заброшенном месте, что-то влекло сюда людей…
— Базилика не очень пока занимает, — сказал, однако, Олег. — Как будет дальше — не знаю, а пока: таких базилик на побережье — иногда в самых неожиданных местах — немало. А вот д о р о г а…
Олег так выделил это «дорога», что следовало бы спросить, о чем он, но Пастухов промолчал, только посмотрел удивленно: ни о какой дороге до сих пор речи не было. Подумал при этом: все влюбленные — фанатики и все на один манер; они ищут (и находят!) новые и новые прелести у своего п р е д м е т а, даже родинка на носу любимой женщины кажется им очаровательной. Вот и этот, влюбленный то ли в яйлу, то ли в свое святилище, то ли в археологию вообще, то ли просто в собственную жену, которая принесла ему такое экзотическое приданое, отыскал (углядел?) в том, что было, что-то еще…
— Мне не дает покоя дорога. И даже не та, что ты думаешь…
С чего он взял, будто Пастухов думает о какой-то дороге?.. Какая, однако, прелесть: ему кажется, что все думают о том же, что и он. И это при том, что наивным или — упаси бог! — глупым парня не назовешь. Зойке определенно повезло с мужем…
— Дорога, которая ведет с Южного берега сюда, в горы, и дальше через леса в крымскую степь, дело понятное: здесь перевал. Но на яйле местами прослеживается еще одна дорога. Не просто старинная, а д р е в н я я. Кое-где со следами подсыпки и затесов. Возникает то тут, то там, будто пунктиром. Идет вдоль яйлы параллельно морю. Я называю ее рокадной.
— И что же она? — подал все-таки голос Пастухов.
— Не римская ли это via militaris — военная дорога? Не связывала ли она Херсонес с Пантикапеем? Вспомни того же Тацита: часть войск возвращалась морем. Тогда выходит, что большая часть возвращалась посуху. Но каким путем? Опять же Аквила располагал всего несколькими когортами. Не рискованно ли с таким отрядом идти через северные предгорья и степи, где господствовали скифы и сарматы? Не было ли более безопасной и короткой (а римляне обожали кратчайшие пути) дороги? Если была (а я верю), то она проходила здесь.
— Какая же тут безопасность — а тавры?
— Для регулярного, хорошо вооруженного отряда на открытом плато тавры большой опасности не представляли. Да их и немного, я думаю, было, тавров… Знаешь, не будем больше об этом пока говорить. Я просто не удержался, когда ты о золоте заговорил. Что золото! То есть я, как ты понимаешь, золотым находкам рад, но еще бы какой-нибудь фрагмент надписи, следы римского лагеря или дорога…
— Желаниям предела нет? — усмехнулся Пастухов.
— Пока силы есть, будем искать. А вообще все это — предположения, надежды. Кстати, думаю, что римляне не первыми воспользовались этим путем, римляне, скорее всего, его только улучшили, подправили.
— Идея-то хоть твоя?
— Не совсем. Римскую дорогу лет двадцать назад искал и нашел в Крыму Фирсов. Интересный, говорят, был мужик. Доктор наук, но не наших, исторических, а геолого-минералогических. Представляешь? Стихи писал. А на археологии зациклился. Тоже, считай, дилетант. Интересовался римской крепостью Харакс. Ее давно копают. Нашли термы, стены, казармы легионеров… Масса керамики. Где-то поблизости была гавань кораблей Равеннской эскадры — представляешь, откуда забрались? Они боролись тогда с пиратами на всех морях… Главной базой у них был Херсонес, ну а Харакс — это здесь, возле Ласточкина гнезда…
Ирония судьбы, подумал между тем Пастухов. Приметой местности и как бы даже визитной карточкой целого края стала не крепость (от нее остались только следы фундаментов укреплений и зданий), а Ласточкино гнездо — изящная безделушка. Неужели край большего не заслуживает? Из меди, думал он, можно отлить колокол, можно пушку, а можно — канделябр. Из камня можно построить дом, можно крепость, а можно такое вот Ласточкино гнездо…
— Фирсов нашел куски дороги от Харакса к Херсонесу. Но это отросток, боковая веточка, а я думаю, что должна быть главная магистраль…
— И это — она?
Чтобы не мешать Нике, они вышли наружу — да так и остановились молча. Оба понимали, что спугнуть каким-нибудь движением или звуком открывшуюся окрест красоту невозможно — слишком велика сейчас была в природе сила покоя, и все же стояли недвижно, молчали, будто боялись нечаянно спугнуть.
Летний день на яйле огромен по протяженности, и чего только не случается за этот день! Среди безветренного зноя вдруг сгустится туман в котловинке и дохнёт дождем; а то в разгар штормового, ураганного ветра внезапно повиснет пугающей глубины тишь…
Сильный ветер был накануне. Работать было невозможно из-за дождя, и ребята затеяли пускать змея. Ветер был настолько сильным, что змея пришлось делать из листа фанеры да еще и утяжелять толстым веревочным хвостом. Змей проявлял строптивость и коварство, метался из стороны в сторону, дыбился, как необъезженная, неукрощенная лошадь, впервые пущенная на корде, а то вдруг забирался в самый зенит и оттуда пикировал, бросался вниз, будто охотясь на людей. Развлечение оказалось не таким уж и безобидным. Ветер ревел, гудел, звенел — издавал самые немыслимые звуки. Неужели это было всего лишь вчера? Сейчас яйла выглядела праздничной игрушкой. В какой-то никем не замеченный миг из случайного облачка (хотя поди пойми, что тут случайно, а что не случайно!) брызнула водяная пыль и осела на низкорослых здешних деревьях, на скалах и травах. И солнце как раз выбрало подходящую позицию. Когда облачка не стало (будто и вовсе никогда не было), солнце высветило капли только что сотворенной росы, и земля вспыхнула огромной россыпью светлячков, поистине радужным разноцветьем.
Такой пестроты и яркости ни Пастухов, ни, похоже, Олег никогда еще не видали. Оба чувствовали, что любое слово будет сейчас неуместным, потому что сама тишина з в у ч а л а.
В такие минуты лучше быть одному, потому что за просветленностью и умилением неизбежно, если ты не один, наступает неловкость: люди стыдятся чувствительности, она воспринимается как слабость. И тут ни при чем двадцатый век, так, видимо, за редким исключением, было всегда. Но, может, в двадцатом веке особенно обострилось. К счастью, на этот раз долго умиляться не пришлось. Из «музыки сфер» возник шум напряженно работающего мотора.
— Твои друзья что-то забыли, решили вернуться?
— Нет, — сказал Олег, — по звуку это мотоцикл.
Когда машина преодолела наконец взгорок и показалась наверху, Олег приветственно помахал рукой. Мотоцикл повернул и скатился вниз, к лагерю.
Красная пластиковая каска и большие, в пол-лица, очки придавали водителю — а это был уже знакомый Пастухову прораб — некую загадочность.
Олег с прорабом пожали друг другу руки и вообще, как понял Пастухов, были накоротке.
— Куда спешишь?
— В лесничество.
— Дела?
— Дела.
— Тогда зачем сюда карабкался? Ближняя дорога внизу.
— Хотел тобой полюбоваться.
— За это платить надо. Слушай, мотнись-ка еще раз вниз, привези бидон воды. Выручишь.
— Ты что!.. Мой Росинант меня одного на гору еле выволок.
— До чего же образованные пошли строители! Только это не Росинант, а Буцефал. Не прибедняйся. Отличная машина. Да и мы с Пастуховым поможем, подтолкнем…
— Нет, нет, ребята. Исключено. Невозможно.
И тут из фанерной будки вышла Ника.
— Ой, Ванечка! И надо же… Здравствуйте.
Как переменился в лице бедный Ванечка! Ну и ну… Пастухов даже пожалел его. Вот уж поистине — и надо же… И она ведь, чертовка, все заметила, но — будто так и должно быть. Бровью не повела. Хотя — повела. Не бровью, так грудью. Эдакая победительность появилась в осанке…
Парень, впрочем, сразу взял себя в руки. Однако что с человеком нежные чувства делают! Даже в кино, даже по «ящику» давненько такой открытости видеть не приходилось. И то: зритель теперь искушенный, тем более — критика. Покажи им такое на экране — поморщатся и скажут: слишком лобово́.
— Вы какой дорогой ехали? — почти пропела Ника.
Хороша чертовка, хороша. И эта манера говорить слегка врастяжку, право, идет ей.
— Снизу, — откашлявшись (видно, не вполне все же пришел в себя), ответил Ванечка.
— Лаванда еще цветет? Я хотела нарвать немножко: говорят, она помогает против моли…
С каким милым жеманством прозвучало ее «немножко»!.. Но не дай бог, если этот тон сохранится в сорок и пятьдесят…
— Внизу уже кончилась, а тут, под яйлой, еще цветет кое-где…
В горах все приходит позже: и весна, и тепло, и цветение. Только холода и ненастье всегда тут как тут — будто ждут под ближайшим кустом.
— Не прозевать бы, — сказала Ника. — Ну ничего, завтра нарву.