Пастухов взял наконец книгу, а Елизавета Степановна спросила:
— Это где же такая прелесть?
Василий усмехнулся:
— Вот видите, и не слышали. А считаете небось, что знаете Крым.
— Нет, я этого не считаю.
Василий обратился к Пастухову:
— А с чего ты вдруг вспомнил о Каллистоне?
— Листал теткины бумаги и встретил название.
— Просто название?
— Да нет. Как всегда, какие-то предположения насчет тавров, а потом упоминание — Каллистон. И в конце: «Я хотела, чтобы там побывал Саня». Знаешь, пока ты читал, я думал: неужели и это она написала?
Василий поморщился:
— Нет уж, текст Евгении Петровны я бы так не читал.
— А чем э т о т вам не нравится? — спросила Елизавета Степановна.
— Долго объяснять. Дело даже не в том, нравится или нет. По сути текст довольно точный. Тропа, правда, там не такая уж и слабая, особенно на южном склоне… Но я помню Евгению Петровну, — сказал он со значением. — А знаешь, — обратился к Пастухову, — ведь мы тоже там были.
— Это когда же?
— В юности, мой друг, в юности. Мы скользнули по этому Каллистону и ничего особенного не заметили.
— Что-то не помню.
— Не помнишь? — Он, казалось, обрадовался. — Тогда придется прибегнуть к старому испытанному способу. Закрой глаза, сосредоточься и слушай. Я буду говорить, а ты вспоминай…
«Это еще что такое?» — удивилась Елизавета Степановна, но, кажется, только она одна, потому что остальным уже приходилось видеть чудачества хозяина. А Пастухов уселся поудобней и действительно закрыл глаза. Перед этим он, правда, успел подмигнуть, то ли показывая, что все это не более чем шутка, то ли извиняясь, что приходится участвовать в игре. Это и впрямь было похоже на игру — привычную для обоих, но и несколько подзабытую обоими.
Пастухов закрыл глаза, Василий приблизился к нему и заговорил в странной, будто навязывающей себя манере, с какой говорят гипнотизеры и — вспомнилось! — дикторы, передающие — медленно, подчеркнуто внятно, с повторами — метеосводки для каких-то служебных надобностей. Обычно в этих сводках из-за множества цифр простому смертному ничего не понять, но когда во время раскопок в горах портилась погода, ими начинал интересоваться Зоин муж Олег. Слушал, слушал, потом чертыхался, говорил что-то о шаманстве и выключал приемничек.
Василий между тем возложил руки на голову Пастухова, потом убрал их. Именно в о з л о ж и л, эдаким ритуальным жестом.
— Вспомни: Демерджи, Джур-Джур, Ай-Алексий…
Елизавета Степановна, слушая эти непонятные слова, подумала: «Что за чепуха? Заклинание?»
— Вспомни: дорога на Караби… — продолжал Василий. — Кошара у источника и непонятный старик чабан. Он оказался испанцем. Плохо говорил по-русски. Мы еще поразились: как он попал сюда? И услышали удивительную историю…
История и впрямь была удивительной: старик воевал в Испании, партизанил во Франции, сидел при Гитлере в немецкой каторжной тюрьме, был освобожден нашими войсками и нашел наконец покой здесь, на Караби, которая напоминала ему родные сьерры.
— Вспомни ночлег. А утром нас удивила собака. Самая умная из всех собак, каких я видел. Даже моему Фильке было далеко до нее. Филька все-таки дурачился, играл, а эта целый день работала, пасла овец, и понукать, как говорил старик, ее не приходилось. Но как ее звали? Как же ее звали?..
Елизавете Степановне казалось, что он ждет, как бы выманивает ответ у Пастухова. А тот молчал.
Собаку звали Джуля. Пастухов помнил ее. Но она удивила больше Василия. Сам же Пастухов просто подумал тогда, что у такого человека, как этот старик, все должно быть необыкновенным — что ж тут удивляться собаке?
Судьба — вот что поразило его. Необыкновенность судьбы. Потом по роду своей журналистской службы он встречал немало удивительных (даже еще более удивительных) судеб, но тот встретившийся в юности старик испанец был первым. И главное, как понял уже годы спустя, чем он поразил его: своим будничным, деятельным, бодрым и даже веселым отшельничеством. Наедине с овцами, своей собакой и горами. Повседневные заботы о выпасе, водопое и ночлеге. После такой жизни! Хотелось верить, что он понял в этом мире что-то такое, чего не знаем или что забыли мы. Несуетный человек.
— Вспомни: потом была метеостанция — единственное постоянное жилье в тех местах… Мы пили там молоко. Вспомни: еще удивлялись — как много человеку стало нужно! Когда-то — пещера, шкура, костер и копье с кремневым наконечником. А теперь — и эта метеостанция, и ее сообщения о силе и направлении ветра, о высоте облаков над Караби… Вспомни! И если помнишь, не открывая глаз, кивни головой…
Пастухов кивнул. При этом Елизавете Степановне показалось, что он улыбнулся.
Детские игры взрослых людей. Интересно, как они у них называются? А в розоволицем Василии и впрямь есть что-то от подростка. С каким усердием играет! Ведь роль же. Вспоминались московские (и не только московские) разговоры о современных радениях, о ясновидящих («Я позвонила своему ясновидящему, и он тут же, по телефону снял мне головную боль…»), о ставших модными экстрасенсах. Уж не провинциальный ли это и потому невольно пародийный вариант? Но Пастухову это зачем?
Не выдержал морячок:
— Может, прерветесь, мужики, пока женщины вышли?.. — Он повернулся к Елизавете Степановне: — Вы извините, я не хотел вас обидеть, просто считаю вполне своей. Собрались в кои веки вместе, такая закуска на столе, Тусенька вышла… Вы меня поняли? Пора освежиться. И по-быстрому.
Василий попытался было сохранить серьезность, но не выдержал, беззвучно рассмеялся:
— Вот так всегда. Не дают довести до конца эксперимент. А теперь этот тип будет говорить, что сам все вспомнил…
— Не буду, — улыбнулся Пастухов. — Все, что ты говорил, было. И еще пещеры. Помнишь? В одну чуть не свалились. Из-за тебя, ты первый полез.
— Вы что, мужики, вдвоем по этим горам бродили? — спросил, уже закусывая, морячок.
— А то как же…
— Спятили, что ли? На такие дела нужно идти как минимум втроем. И вообще втроем всегда лучше.
— Это точно. А при чем тут Каллистон?
— Объясню. Но теперь будет неинтересно. Я что хотел показать? Крым — как Эрмитаж. Пробежишь по залам и обалдеешь. Все смешается в голове. Нужно либо много раз обойти эти залы, либо побывать сегодня в одном, завтра в другом, а еще лучше — сегодня прийти к одной великой картине ну и попутно еще кой на что посмотреть, завтра — к другой… И даже лучше не сегодня и завтра, а с перерывами, чтобы было время увиденному отстояться. Так и здесь. Мы шли куда? На Караби-яйлу. Если Лиза, — вы разрешите я вас просто буду называть? — там не была, то пересказывать впечатления бесполезно. Нужно видеть. Я не хочу сказать, что это самое красивое место на земле — у каждого свой вкус, — но другого такого нет. А для меня оно самое красивое. Так вот мы пошли на Караби и обалдели. Я же самого главного не сказал. Сказка начинается, когда идешь вдоль южной кромки яйлы. Все, что я читал вам у той чудачки — «лучи солнца пронзали туман», «холмы цвета терракоты», «туманно-синей стеной вставало море» — все это правда. Но разве вы почувствовали то, что чувствовала она сама, милый и добрый, как видно, человек? Нет, конечно. А для человека достаточно одного слова, если он знает, что за этим словом стоит. «Байкал», «Ленинград», «шторм», «тайга», «Кавказ», «Караби» — я их видел, и каждое слово имеет для меня свой вкус и запах…
— Какого же вкуса эта Караби? — спросила Елизавета Степановна.
Василий запнулся, но только на мгновенье:
— Вкуса ледяной сосульки, которую я отломил в июне у края пещеры Бузлук.
— Извините, — сказала она.
— Да что там — я вас понимаю и не сержусь… Так вот эта южная кромка яйлы с нагромождениями скал, обрывами, с ущельем Чигенитра — а у него тоже свой запах, вкус и своя музыка, — с развалинами древних стен, а потом Большие ворота, Малые ворота, а внизу справа эти самые холмы цвета терракоты… Одной только прогулки по южной кромке Караби достаточно, чтобы нажраться впечатлений до отвала и высунуть от усталости язык. А потом из нагромождения скал попадаешь опять в лес. Хотел сказать — в прекрасный лес, но что добавит это слово «прекрасный»? Уж проще тогда сказать — «буковый». По крайней мере точнее. Караби осталась позади, а впереди крутобокая гора. На одних картах ее называют на татарский манер — Хырколь, на других — ближе к греческому: Хриколь. Пестрота старых названий вообще тут характерна. На некий неизвестный нам язык древних наслаивается что-то, и он начинает звучать то с греческим, то с тюркским, то с итальянским акцентом. Но не в этом дело. Огибаешь гору (тоже нагромождение скал, но среди леса) — и скатываешься на лужок. Слава богу, тропа идет вниз. Скатились на лужок, а там три копны сена… Это хотя бы ты помнишь?
Пастухов улыбаясь кивнул: в самом деле помнил.
— Упали в это сено. И пока еще нет ни сил, ни охоты хотя бы глянуть по сторонам — насмотрелись за длинный летний день. А потом поели чего-то, допили воду из фляжки и заглянули в карту, которую Санька захватил из дому. Старая, добрая карта… Цела ли она? — Пастухов в ответ пожал плечами. — Некоторые из нынешних дорог значатся еще как строящиеся или проектируемые, но тропы, села, даже заброшенные горные сторожки, источники — все до единого. С тех пор я не видел таких карт. А на этой к тому же были пометки и уточнения — как видно, Евгении Петровны. Глянули в карту, потертую, подклеенную на сгибах: до туристского приюта — он отмечен тетей Женей — еще с час ходьбы, и опять надо карабкаться в гору, а тут рядом должен быть родничок. Да на кой черт нам этот приют?! Вода есть, сено есть и даже есть старое, обложенное камнями кострище. Ночуем здесь. Там и заночевали. Помнишь? — Пастухов кивнул, а Василий улыбнулся мечтательно. — Спали плохо. Мерзли. Всю ночь перетягивали одеяло и жались друг к другу. А встали на рассвете свеженькими. Что значит горный воздух!
— Мерзли, значит? — снова напомнил о себе слегка уже осоловевший морячок. — И у меня что-то стали руки зябнуть, так не пора ли нам дерябнуть?..