— Вы говорите — вернуться, а куда? — спросила Елизавета Степановна. — Найдется ли после стольких лет место? В одних домах живут другие люди, а каких-то домов вообще нет…
Василий согласился:
— Не только домов — нет целых деревень. А место найдется. И дома можно построить. Главное — чтоб нашлись желание и воля решить вопрос. Я, как вы понимаете, отнюдь не зову во имя восстановления справедливости учинять новую несправедливость…
— А я предлагаю, — сказал морячок, — выпить за тех, кто в море. Не чокаться, — строго предупредил он, — и рюмку держать левой рукой…
На этот раз не стала возражать и Тусенька.
Возвращались не поздно, но город в этой окраинной своей части притих. Жизнь сгустилась на набережной, возле курзалов, клубов, танцплощадок, в ресторанах. Там были огни, музыка и движение. А здесь — почти пустынно. Изредка навстречу попадался автомобиль. Движение было односторонним. Улица выросла из протоптанной в незапамятные времена на горном склоне тропы, соединявшей прибрежные деревни. В 1820-м по ней ехал Пушкин, покидая Полуденный берег, а пятью годами позже — другой Александр Сергеевич, Грибоедов… Тропа расширилась в конце концов в проезжую дорогу, обстроилась домами, подпорными стенами, заборами, раскустилась переулками, но петляла, как и встарь, потому что спрямиться, раздаться сначала не было сил, а теперь просто было некуда. Узка проезжая часть, а тротуары и того уже — местами их просто не было. Была, однако, в улице своя прелесть. Думалось: почистить бы ее, освежить, снять печать неухоженности, трущобности, и, глядишь, заиграла бы, преобразилась, стала бы, чего доброго, в ряд достопримечательностей прославленного курорта. Но кому это нужно?
Небо затянуло дымкой, и звезд не было. Они словно остались вовне. Повисшая над отрогами гор и подсвеченная городскими огнями, эта дымка выглядела фантастическим перламутрово-розовым шатром — нет, скорее сводом. Казалось: подай сейчас трубный глас стоящий в порту корабль-левиафан, и твердь этого свода не просто отзовется, но и усилит его, как усиливают звучание органа своды храма.
— Вчерашней луны все-таки не хватает… — сказала Лиза.
Пастухов помнил вчерашнюю куинджевскую луну, но, по совести, так не считал. Да и подумал совсем о другом:
— Вы что — тоже не спали?
Нет, для луны сегодня места здесь не было, с луной было бы нечто совсем другое.
— Почему — тоже? Я всегда поздно ложусь. — И в свою очередь совсем о другом: — Знаете, чему я не перестаю удивляться? Нашей самонадеянности. Печемся о высших материях, об интересах чуть ли не всего человечества, а простейшие собственные дела не умеем уладить. Получится ли при этом что-нибудь?
Кого она имеет в виду и что это: упрек? намек? Уж не говорила ли она с мамой о его, Пастухова, делах?
— А это всегда было вопросом вопросов, проблемой проблем. И в то же время обычным делом.
— То есть?
— Да вы же сами говорите. Иной миллионами людей командует, судьбы народов вершит, а со стервецом сыном или собственной женой не справится. Как тут быть?
— А обязательно надо справляться?
Пастухов пожал плечами: опять что-то не так?..
11
Дался мне этот Каллистон! Я вдруг понял, что не прощу себе, если опять не побываю там. Именно теперь.
Блажь? Каприз? Да нет, пожалуй. Появились и мотивы. Когда еще вырвусь так вот вольным казаком, который куда хочет, туда и скачет? Оставалась все-таки надежда захватить с собой как-нибудь сына. А его на Каллистон пока не возьмешь — далековато. С ним разумнее быть ближе к дому. В лучшем случае поднимемся на яйлу, пересечем ее и спустимся к каньону. Я заранее начинал улыбаться при одной мысли, чем может стать для моего Генки эта прогулка. Увидеть отвесные пропасти с мысов каньона, затем пройти его весь, цепляясь местами за карнизы, переночевать на берегу горного ручья под звездами, приготовить похлебку на костре… А этот восторженный визг, с каким кидаются не то что дети, но и взрослые в естественные ванны-промоины каньона, заполненные обжигающе холодной водой… Сколько лет прошло, а я никогда не забуду собственную такую прогулку с отцом.
Этого с него пока хватит. Да еще, может быть, поднимемся по Шайтан-Мердвену, Чертовой лестнице, пройдем до Беш-Текне, где когда-то искала кремни тетя Женя, спустимся старыми тропами до наклонившейся в сторону моря гигантской Шаан-Каи и выйдем к Алупке.
Кроме сына, захвачу, пожалуй, еще каких-нибудь мальчишек.
А пока надо воспользоваться тем, что я один, и махнуть на Каллистон. В горы не следует ходить одному, это верно. Но туда можно. Я-то ведь не пойду прежним нашим с Василием путем через Караби, хотя и в том пути для человека знающего и аккуратного нет ничего особенного.
Василий прав: чтобы почувствовать Каллистон, надо идти с севера. Надо сперва увидеть издали два зубца — Шуври и Хриколь — и впадину, проход между ними.
Сначала доберусь до Симферополя, постою на обочине Феодосийского шоссе, проголосую, заберусь в кабину попутного грузовика, брошу рюкзак под ноги, и покатим на восток. А спустя час с небольшим выйду на развилке, накину, как встарь, свой рюкзачок одной лямкой на плечо и поверну в горы.
Да здравствуют одинокие путники! Нет над тобой никого, кроме памяти, воображения и ожиданий. Ты — всадник и ты же конь, который несет этого всадника — бодро поутру и устало к вечеру…
Сначала дорога будет скучна. Но я готов к этому, и даже более того — само однообразие первых километров поможет войти в ритм, позволит все время весело и с нетерпением поглядывать прямо и вверх — на сдвоенный клык Шуври-Хриколя и конечно же вправо — на милую моему сердцу Караби, где лет через семь-восемь, когда, даст бог, подрастет Генка, мы еще побываем.
Кстати. Услышь я от кого-нибудь такие чувствительные слова, окрашенные в розовое и голубое, в романтику и минор («одинокий путник»), наверняка поморщился бы. Посмеивался же над самим названием гриновской «феерии»: «Вялые паруса». А себе самому позволяю…
Был и другой мотив. Соглашаясь или не споря с Олегом о том, что касается дороги, которая, быть может, соединяла в древние времена посуху Херсонес с Пантикапеем, я думал, что наиболее важными и напряженными участками на ней были ее пересечения с местными перевальными путями. Тут-то, на перевалах, и завязывались узелки.
Не будем поддаваться излишним эмоциям и впадать в преувеличения. Это — не великий шелковый путь и не путь из варяг в греки. Если говорить нынешним языком, — дорога местного значения. Но что из того? И на них случаются открытия.
Я вовсе не рассчитывал что-нибудь найти, поскольку не обладал удачливостью Олега, просто хотел побродить, посмотреть. Побережье изрезано долинами, и из каждой тянулась ниточка в горы. И даже з а горы, в недалекий Карасубазар, само название которого («базар» — торжище) говорит, чем некогда был этот город, и дальше, дальше… Похоже, что некоторые ниточки переплетались на Каллистоне.
Было и личное побуждение, сродни тому, что заставило неизвестного мне автора читанных Василием отрывков сначала искать следы Каллистона в старых книгах, а потом стремиться увидеть его въяве.
Люблю Восточный Крым, а он начинается отсюда. Собственно, «люблю» — не то, пожалуй, слово. Надо бы скромнее. По-настоящему любили его Богаевский, Волошин, которые слились с ним под конец, сами стали одним из пластов трагической истории края. Здесь и духовная их родина (особенно для Богаевского), и почва, взрастившая (скажем так) их пейзажи, а у Волошина — и многие стихи. Я же любил бывать здесь. Предпочтительно в одиночестве. А может, просто так получалось — места эти, к счастью, лежат пока в стороне от популярных туристских маршрутов.
Мне всегда нравилась дорога от Алушты до Судака и особенно сопровождающая ее на всем почти протяжении прибрежная кордонная тропа. Пунктир этой тропы напоминает наши крымские речушки. Начинаясь от родника, иногда бьющего прямо из замшелой скалы, такая речушка может вдруг снова уйти под землю, спрятаться в собственные наносы, чтобы потом так же неожиданно где-нибудь опять явиться на белый свет. Нечто подобное происходит, кстати говоря, и с известной нам историей края. Она тоже то старательно прячет свои приметы, то вдруг выставляет их будто напоказ. Пряча — задает работу археологам, выставляя напоказ — нередко ставит перед ними загадки.
Да вот одна из таких загадок — Чабан-куле, Пастушья башня, руины замка на обрывистом прибрежном мысе. Некоторые историки считают, что здесь было феодальное гнездо генуэзцев братьев ди Гуаско, другие дипломатично отмалчиваются… Если спуститься с Каллистона к морю, то до этого разрушенного замка будет по берегу километров шесть-семь пути. Может, и там побываю?
Обо всем этом я начал думать еще у Василия. Тогда же подумал, что не суть важно, доберусь ли я до этой башни. В конце концов, ничего потрясающего в ней самой сейчас нет. Она привлекает тем, что будит воображение. Мыс, одинокая полуразрушенная каменная башня, стиснутая холмами долина без какого-либо человеческого жилья… А между тем неподалеку, помнится, раскопаны древние гончарные печи. Да и башня не стояла же сама по себе, наверняка была частью замка. И вообще вокруг на этой пустынной ныне земле кипела когда-то своя жизнь…
Среди выписок тети Жени, посвященных капитанству Готии, мне как-то попалась такая:
«На море, от Керсоны (Херсонеса) до устья Танаида (Керченский пролив), находятся высокие мысы, а между Керсоной и Солдайей (Судак) существуют сорок замков, почти каждый из них имел особый язык; среди них было много Готов, язык которых немецкий».
Это из «Путешествия в Восточные страны» Гильома де Рубрука. Тринадцатый век. Я отыскал книгу в нашей домашней библиотеке, и сама личность Рубрука, сподвижника Людовика IX и Бланки Кастильской, крестоносца и великого путешественника, пересекшего континент и добравшегося до Каракорума, поразила меня.
Выписка сопровождалась меланхолическими, но и полными внутренней энергии стихами Блока: