— Не знал я, что Василий такое умеет…
— Вот именно — умеет. Умелец нашелся. А вы думаете, я знал? Такой спокойный на вид парень… Экстремист. Даже если прав на все сто процентов, умей выждать, выбрать момент, а не плюй против ветра.
Вот такая была история. Профессор еще сказал:
— Ваш Диденко — источник повышенной опасности. — И добавил то, что я сам теперь говорил Лизе: — И ему трудно, и с ним тяжело.
— А может, просто совестливый человек с обостренным чувством справедливости и долга? — хотел было возразить я, но время поджимало, мы уже спустились в вестибюль станции «Площадь Ногина», а моему собеседнику предстояла еще пересадка и неблизкий путь к стадиону…
…Я не очень верю в разговоры о человеческой проницательности. Особенно когда говорят о проницательности женщин в отношении мужчин. Много ли нужно проницательности, чтобы увидеть, чего он от нее хочет? И вообще вся проницательность одного построена на неумении или нежелании другого скрывать свои настроения, чувства и мысли либо на возможности просто арифметически вычислить ситуацию. Тут все дело в элементарной наблюдательности и любопытстве. Другое дело, что не каждый их проявляет, не каждому хочется напрягаться. Но уж если хочется, тогда держись — начинается захватывающая игра.
Я уверен, что интереснее всего нам с Лизой было бы говорить друг о друге. Прямо, бесхитростно, откровенно. Но, увы, и тут есть освященные веками правила, условности, предрассудки, приличия. А может, и не «увы»… Ведя сейчас разговор о Василии, Лиза, в сущности, расспрашивала меня обо мне самом. И я понимал, что как бы мне ни хотелось выглядеть в ее глазах лучше, чем я есть, это бесполезно: я буду таким, каким она захочет меня увидеть. Но понимать-то понимал, а выглядеть лучше хотелось. При этом глупо улыбался, думая о Каллистоне и оттого, что моя Дама Треф была рядом. Находит же на человека такое!
— А что вы скажете об этом табу? — спросила она.
— Ничего нового. Табу в нашей истории много.
— Но этот конкретный случай.
— Наследие прошлого, — буркнул я.
Она посмотрела удивленно, и пришлось добавить:
— Вы думаете, наследие — обязательно из глубины веков? Да оно наращивается ежесекундно, как человеческая биомасса. И разве это единственный узелок, который остался от войны?
— Вы меня не поняли. Я хотела спросить: прав ли Василий?
— Прав.
— Но тогда как же так?.. Цитируем Достоевского о невозможности счастья, если оно будет построено на крови хотя бы одного-единственного ребенка, а тут целый народ…
Каждый из нас, повторяю, хочет казаться умным, благородным, смелым, но что можно было сказать на это? Еще раз проблеять об ошибках прошлого? Однако сколько и доколе можно списывать на них? Прошлое прошлым, а где же сегодняшний день? И что же мы?
Как ни хорошо мне было с моей Дамой Треф, этот разговор был неприятен. Он словно уличал меня, лично меня, в равнодушии, жестокости, трусости. Я ловил себя даже на раздражении, подобном тому, какое вызывают те наивно-прямолинейные вопросы ребенка, что вгоняют нас в растерянность из-за невозможности ответить правду. Но там — усмешливая неловкость, раздражение, досада, а тут от правды веяло арктическим холодом.
— И почему — табу? — спрашивала она между тем.
— Вам идет горячность, — сказал я, — а она не каждому к лицу. Я, например, когда горячусь, выгляжу просто глупо…
— Это вы сами решили или кто-то говорил?
Вот так наш разговор вильнул и побежал совсем по другой стежке.
— Чему вы улыбаетесь? — спросила она.
— Причин целых две. Во-первых, вы рядом, и сейчас будем пить чай. А кроме того, я решил сходить на Каллистон.
— Но вы же были там…
— Ну и что? И потом, это не в счет — быть и не заметить.
— И сколько это займет?
— Если выехать в Симферополь пораньше, на рассвете, — два дня. К концу первого буду на Каллистоне. Заночую. Утром спущусь к морю, выкупаюсь — и назад. Пляж там совершенно пустынный… — зачем-то добавил я.
— А эта ваша, как ее?..
— Караби?
— Да.
— Она останется в стороне. Подождет. Василий прав: к Каллистону нужно идти с севера. А подъем совсем небольшой, так что будет просто приятная прогулка.
— Приятное прощание с молодостью? — напомнила наш первый разговор Лиза.
— А хотя бы и так.
— Многосерийный у вас получается фильм об этом прощании… А у меня такое чувство, будто вы изменяете этой своей Караби. Столько о ней говорили… Там в самом деле красивее, чем на раскопках у Зои?
— Я бы не стал сравнивать. Там просто другое.
— Любопытно.
Все у нее л ю б о п ы т н о… Уже не первый раз она поглядывала на меня как-то оценивающе, испытующе, и это если не выбивало из колеи, то все же волновало, заставляло держаться настороже. Я ловил себя на суетливости, как замечаешь дрожанье рук и не можешь унять его. Вот и сейчас.
— Правда? — несколько неестественно возгорелся я. — У тети Жени я нашел заметки о Караби. Хотите посмотреть? Всего три-четыре странички…
Со снисходительностью женщины, сознающей свою власть, а может, просто чтобы не обидеть меня, она сказала:
— Интересно…
Странички о Караби лежали на теткином столе сверху. Это был то ли отрывок из чего-то задуманного ею, то ли очерк. Сама она назвала его э т ю д о м, что заставило меня тоже снисходительно улыбнуться… Да-да, тут самое время поставить это многоточие. Господи! Да что же мы? Эстафета снисходительности, игра, и вместе с тем истинный ведь интерес друг к другу — и у меня к тетке, и у этой Дамы Треф (право! я же вижу, вижу!) ко мне…
Я вчера наткнулся на листочки, но не успел посмотреть. Тетя Женя, по-видимому, даже готовила их для печати, потому что в папке лежали два переписанных на машинке экземпляра. Я и захватил оба. Вместе с акварелью, сделанной скорее всего по памяти. Там были еще карандашные наброски, но их я оставил на столе.
Лиза взяла сначала акварель. Подержала в руках, потом прислонила к стенке и разглядывала, прихлебывая чай. А я углубился в листки. Может быть, несколько даже демонстративно.
— Остынет, — сказала она.
— А я пью холодный чай.
И опять она еле заметно усмехнулась, словно бросила в свою копилочку еще одну подробность, еще деталь.
«На Караби» и строкой ниже «этюд» тетя Женя написала от руки. Ясно, отчетливо, просто, но и несколько, я бы сказал, торжественно. Я вдруг подумал, что ее почерк в самом деле передавал характер. Раньше считал это чепухой. Торопливые, летящие письмена дневниковых записок, четкие, холодноватые записи ботанических наблюдений, а на этот раз строгая, без завитушек не красота, нет, но приподнятость, выразительность крупных букв — все это передавало какие-то тети Женины черточки. И не только характера — облика.
Я взял второй экземпляр. Он был слеповат, и подумалось: как всегда, было плохо с копиркой. Вечно чего-нибудь не хватает, но чего-то — периодами, а копирки, сколько помню себя, — всегда…
«Какой уж там табун! Гнедой жеребец, кобылица и рыжий — в маму — жеребенок. Вот и все. Они уходили от нас целый день. Нет, никто их не преследовал. У нас был свой путь. Мы опять открывали для себя Каратау — Черный лес Караби-яйлы. Впрочем, Каратау — не только великолепный буковый лес, но и горный массив, который возвышается в юго-западном углу холмистого нагорья, почти смыкаясь с другим массивом — Тырке.
На расстоянии оба они воспринимаются как единое целое, хотя с одной стороны их разделяет лесистый распадок, а с другой — великолепное, лучше не видела, тоже поросшее буком и грабом ущелье, по дну которого низвергается каскадом водопадов река.
Впервые мы заметили табунок, поднявшись на верхнее плато яйлы. Этих небольших верхних плато, по существу, несколько. Они представляют собой как бы плоскости, лежащие на разных уровнях и нередко под углом одна к другой. Зеленые, по-весеннему сочные поляны расчленены то островками леса, то осыпями, то скальными обрывами. Поскольку все они вознесены массивом Каратау над основным плоскогорьем, их и называют в е р х н и м плато…»
Так начинался тети Женин «этюд». Я поднял глаза: Лиза по-прежнему разглядывала акварель. Так же, мне показалось, как перед тем смотрела на меня. Внимательно и холодно. Я даже пожалел, что захватил с собой этот кусок старого картона. Нашел чем хвастать! А ведь хотел если не похвастать, то в некотором роде показать товар лицом: и нам-де не чужды изящные искусства. Эффект, судя по всему, получился прямо противоположный. Ну и бог с ним.
«…Родители паслись на одной из полян у сосновых посадок. Жеребец не только щипал травку, но и принюхивался к ветру, сторожко поглядывая по сторонам. Кобылица, по-видимому, полностью полагалась на него. Сотворив свое рыжее чадо, она теперь переключилась на выработку молока. Жеребенок — длинноногий ушастик, с казавшимся непропорционально коротким туловищем и хвостом-метелочкой — время от времени лениво поднимался с солнцепека, подходил к матери и тыкался ей в пах. Однако и тогда она не переставала пастись, будто стремилась тут же восстановить необходимые младенцу припасы.
Но вот жеребец унюхал что-то, скульптурно замер, вскинув голову в нашу сторону и оттопырив хвост, а мгновение спустя только мы и видели этих лошадок.
Ну и пусть. Жалко было, правда, их напрасной тревоги. Но, может, она нужна была отцу семейства для самоутверждения? Может быть, крохотность табуна рождала в нем какие-то «комплексы» или просто он жаждал деятельности? Уж больно идиллическим и пресным было это существование на уединенном от всего мира клочке земли…»
А мне после этих теткиных слов вспомнилось свое: виденный там же, на Караби, бой жеребцов. Какие красавцы были! Рыжий и вороной. Что за зрелище! Как они вставали друг перед другом на дыбы! Невозможно оторваться и больно смотреть.
«Давай разнимем, разгоним», — сказал Василий.
«Не ходите, — остановил старик испанец. — Затопчут. Они сейчас бешеные. Этот рыжий третий раз пришел драться…»