Больше всего, помнится, меня поразило безразличие к происходящему кобылиц. Одни стояли сгрудившись, равнодушно ожидая решения своей судьбы, а другие даже продолжали щипать травку. Я сказал об этом старику. Он промолчал.
Вороной и в этот раз одолел. Злобно храпя, погнал соперника за холм, но скоро вернулся, разгоряченно обежал табун, призывно заржал и повел его за собой. И тут послышалось тоненькое ржанье. На месте недавнего боя остались жеребенок с маткой. Кобылица упала на колени, попыталась подняться и рухнула. Жеребенок жалобно ржал. А табун уже скрылся.
«Что с ней?» — спросил я, когда подошли ближе.
Старик посмотрел на меня с не понятым мною в первый момент превосходством:
«Сердце. Как правильно по-русски сказать? У нее разорвалось сердце».
И за этим стояло: а ты говорил — безразличие. Да что вы понимаете в жизни?
«…Караби — крупнейшая из крымских яйл, и ее микрокосм содержит массу любопытных деталей, но при взгляде сверху, с Каратау, подробности сглаживаются, возникает образ цельный и законченный. Так из многоголосия, если оно организовано, подчинено высшей идее, рождается нечто гармонически единое.
Эта мысль о музыке не случайна. Ее порождает сама яйла ритмической четкостью рисунка, бесконечной песней жаворонка, к которой так привыкаешь, что начинаешь воспринимать ее как нечто живущее в тебе самой.
Под косыми лучами утреннего солнца (они делают мир объемнее, четче прорабатывают тени) видишь плавную волнистость яйлы, схожую с морской зыбью. Но пройдет несколько часов, и синеватые скалы будто выцветут, тени исчезнут, степь станет плоской. И тогда волнистые обнажения известковых пород сделаются похожими на борозды от исполинского плуга.
Итак, во-первых, сверху перед вами откроются все сто двадцать квадратных километров Караби. Вы увидите метеостанцию, обнаружите «маяки» — так чабаны называют поставленные на холмах треноги — знаки геодезистов, найдете по своим приметам гроты, кошары, места выхода пещер, ощутите замкнутость Караби, как некоего странного забытого мира. Вы увидите гряду пограничных утесов, ясно различите ломаную линию, за которой начинается крымская степь, угадаете в серо-голубом мареве Сиваш и Азовское море… Это — во-первых. А во-вторых?
Когда смотришь на запад, внимание привлекают прежде всего горы, однако стоит повернуться на восток, и взгляд уже не отрывается от моря. Даже не от самого моря, а от причудливо изрезанной прибрежной полосы с мысами Ай-Фока, Чикен, Алчак-Кая, Меганом. А за ними угадывается Черная гора — Карадаг, но отсюда он кажется совсем не черным, а тоже серо-голубым с лиловым.
Вертеть головой по сторонам можно до бесконечности, и все не надоест. Разве что прогонит с вершины зимою лютый мороз, весною или осенью туман, а летом — срывающийся иногда злой, ураганный ветер.
Караби лежит на стыке восточного и южного побережий. Горы становятся мельче, но придвигаются ближе к морю. Долины делаются аскетичней, строже, суше. Место сосны, кипариса, платана, земляничника занимают туя, можжевельник, грабинник, держидерево и маленький порослевый дуб…»
Как тут было не вспомнить недавний разговор о «холмах цвета терракоты» и мои собственные рассуждения… Я ждал, что вот тетя Женя упомянет «киммерийские» пейзажи Богаевского и Волошина, и она упомянула о них…
Лиза, когда я опять поднял глаза, небрежно, как мне показалось, просматривала листки. Ожидала большего либо просто показалось скучновато?..
«…Каратау обрывается мысом с уступчиком — эдаким ласточкиным гнездом. Под ногами пропасть в несколько сот метров и широченный простор. Просматриваются серпантин и перевалы Судакского шоссе, дорога, ведущая от побережья сюда, на яйлу. Видно, как пылит по ней пароконная мажара.
С запада вдруг надвинулись облака, и скалы покрылись испариной. Стало прохладно.
Внизу, у моря, беспощадно жжет солнце, только что оно и здесь палило, а теперь кружит туман, обдавая временами мельчайшей водяной пылью. За Каратау вечно цепляется что-нибудь, и начинается диковинный танец. Глядя снизу, мы говорим: клубятся облака. Здесь же это беспокойный, подвижный туман, который даже птиц заставляет примолкнуть. Туман то раздвинется, пропуская солнце, то вспыхнет мимолетной радугой и тут же сам погасит ее, то как-то неправдоподобно загустеет, а то начнет таять, постепенно возвращая подробности окружающего мира.
Послышалось тревожное ржанье. Туман, видимо, испугал жеребенка, потерявшего мать. Она коротко, успокаивающе отозвалась.
Не потревожить бы ненароком лошадей. А то бросятся от нас, а кругом обрывы, пропасти, осыпи. Далеко табунок или близко — сейчас не понять. Впрочем, все равно — в тумане хорошо слышно.
А вот и дождик зарядил. Надолго ли — непонятно. Под выступом скалы еще сухо, но надо бы уходить отсюда в более подходящее место. От сознания, что в двух шагах от тебя в этом клубящемся месиве пропасть, — делается неуютно.
Но налетел ветер, и все опять преобразилось. Облако осело, как опара в деже, и мы оказались будто на скалистом островке. На западе высилось еще несколько таких островов. Где-то утробно урчал гром. А в темных ущельях рождались новые облака. Туман легчайшей дымкой тянулся кверху, его перехватывал ветер, сминал, сбивал в белоснежную волнистую отару и гнал на выпас — на сочные травы весенней Караби».
Вот и весь «этюд»…
Закончив читать, я понял, что Лиза все это время за мной наблюдала, и захотелось рассмеяться, какое-то мальчишеское настроение нашло.
— Очень славная акварель, — сказала она, — хотя и чувствуется, что сделана любителем.
— В чем же это чувствуется?
— Профессионал может схитрить, изловчиться, лишь бы не показать свою слабость, беспомощность. У каждого свои приемы. А ваша тетя Женя упрямо стремилась к недостижимому. Хотела, чтобы мы чуть ли не физически ощутили пропасть, глубину… А это так же невозможно, как словами передать боль.
— Как же быть? — спросил я с нарочитой серьезностью.
Похоже, она приняла игру.
— С чем?
— С невозможностью передать боль.
— А ее и не нужно передавать. Надо уметь ее вызвать.
— Это вы сами придумали?
— Сама. Записки мне тоже понравились. И знаете чем? У меня такое чувство, будто я увидела истоки и ваши, и Зои, и Василия… — Она долго молчала, словно ждала чего-то, и, не дождавшись, сказала нечто ошеломившее меня: — Возьмете меня на Каллистон?
Хотя, подумав, я спросил себя: а так ли уж неожиданно это было?..
12
Единственное, что было во всем неприятное, — разговор с мамой. Поскольку из дому уходить нужно было вместе, пришлось преподнести это как совпадение: Елизавета Степановна уезжает совсем, а он, Пастухов, на пару дней отправляется в горы. Главным тут было именно это совпадение. В случайность мама, ясное дело, не поверила, но мама есть мама, она прежде всего спросила:
— Куда?
Ей не хотелось скалолазания и пещер, где всегда есть риск поломать руки-ноги. Все остальное перед этим отступало.
— Одно место под Белогорском. О нем тетя Женя в своих записках вспоминает.
Специально вспомнил о тете Жене и даже показал, будто между прочим, поразившее его самого место из теткиных записок.
— Один?
— Ну что ты! Небольшой компанией. Встретимся на автовокзале.
Побаивался вопроса о компании — не хотелось врать. Но мама спросила:
— Лизу проводишь?
— Вряд ли получится, — ответил как мог небрежно. — В тот же день надо добраться до Белогорска.
Тут тебе и правда и неправда, а все вместе — ерунда на постном масле. Сорокалетний мужик должен отчитываться в каждом своем шаге, как школьник.
Проще всего было сказать как есть, но Лиза сама этого не захотела. Как ни странно, но именно ее озаботило, что скажет Пастухов маме.
— Когда вернешься?
— Я же сказал: через пару дней.
— Сегодня среда…
Выехать собирались завтра рано утром.
— Значит, в субботу днем.
— Получается три дня.
— Два с половиной. Да не беспокойся ты. В субботу будем вместе обедать.
Видел же ее насквозь. Контрольный срок возвращения — это само собой, так было всегда. Но ведь чувствовала, что тут что-то не так, и связывала это с Лизой. Утешал себя тем, что если бы шел один, все равно пришлось бы врать о компании — чтобы не волновалась.
Но вот все это — дом, наскоро выпитый кофе, мама с ее грустной улыбкой, сомневающимся, осуждающим (почему?), нерешительным и т. д. взглядом — осталось позади, а остальное — не проблема. Автобус (удалось достать билеты на автобус, повезло) резво катил по еще пустынному утреннему шоссе, и уже промелькнули Гурзуф, Медведь-гора и Партенит.
Можно было, откинув кресло, добрать недоспанные утренние часы — предстоял длинный день. Однако же не спалось. Сидели то молча, то перебрасываясь какими-то необязательными словами. Перехватив один из его взглядов, Лиза, сдерживая смех, вдруг фыркнула, и он в ответ улыбнулся. Господи! Да по сколько же им лет?..
Хотелось прикоснуться хотя бы к ее руке, и Пастухов нашел, наконец, для этого повод: когда проезжали мимо Гурзуфа, привлек ее внимание к горам — на самой их кромке крохотным пятнышком белела ротонда Беседки ветров; сами горы были чисты от облаков, на раскопках у Зои тоже предстоял длинный погожий день.
Шофер включил приемник. Обозреватель международных событий с утра тревожился происками империалистов в Индийском океане, но недолго: «Маяк» начал эстрадную программу. Сидевшая сзади пара время от времени комментировала концерт. Пастухов сначала не обращал внимания, а потом разговор показался ему забавным. Это дало повод еще раз прикоснуться к Лизе: послушай-ка, что говорят сзади…
Он: «Пародисты стали не хуже основных исполнителей. Вполне вышли на их уровень. Ты не находишь?»
Она: «И это, кажется, не стоило им большого труда».
Он: «Да, конечно, особенно если учесть сам уровень…»
Она: «А то, что когда-то считалось пошлостью, сейчас вполне респектабельно проходит как ретро…»