сти не было.
Бюро проходило вечером. Горком партии находился тогда в особняке на Пушкинской, где был потом Дом пионеров.
Я рассаживала людей Начальника среди членов бюро. Открыл заседание Татарин и предоставил слово Начальнику.
Я знала, что будет дальше, и все-таки испытала потрясение, а что же говорить о тех, кто ничего не знал!
Начальник встал и зачитал постановление о выселении татар и прочих.
Была минута смятения, но, похоже, участники заседания не отнесли это постановление к себе, не поняли, что оно распространяется и на них, что и они с этой минуты изгои. За что?! Но раздалась команда: «Сдать оружие!» Пистолеты были почти у всех. Тут я поняла, зачем между членами бюро устроились люди Начальника: надо было быстро разоружить эту публику, не допуская эксцессов…»
Из дальнейшего Пастухов узнал, что эксцессов, к счастью, не было.
Запись кончалась тем, что Татарин уже после смерти Сталина навещал родные места, встречался кое с кем, но с бывшей помощницей так и не повидался. Как она сама считала: не смог простить. В том, как это было сказано, Пастухову почудилась горечь.
Странно, что дома при нем обо всем этом никогда не говорили. Тоже табу? Интересно бы знать, что думал об этом отец… Впрочем, так ли уж интересно?
Открыв глаза, Пастухов наткнулся на насмешливый Лизин взгляд. Подъезжали к Симферополю. Приподнявшись, чтобы размяться, Пастухов глянул назад. Сзади сидели парень с девочкой-очкариком. Скорее всего студенты. Они тоже спали.
13
Все пока складывалось хорошо, и Пастухов старался не потерять темп, не сбиться с ритма. А успеть надо было многое: забросить большую часть Лизиных вещей в камеру хранения аэропорта (билет до Москвы был на субботу), вернуться на автовокзал (Симферополь хоть и невелик, но это все — концы), устроиться в один из автобусов, следующих через Белогорск, — рейсов немало, однако и народу в разгар сезона полно… Слава богу, Лиза не возникала с вопросами, сомнениями и советами. Как в добрые старые времена, положилась во всем на мужчину. Даже не верилось, что такое возможно.
Правда, по-прежнему сопутствовала удача: в аэропорту подвернулось такси, а на забитом людьми автовокзале Пастухова безошибочно выудил из толпы «левак» — водитель шального «рафика», искавший попутных пассажиров. Словом, в девять они уже катили по Феодосийскому шоссе, и Пастухов подумал, что лучше, быстрее проделать все это не смог бы и сам Олег, несомненный баловень фортуны.
В отдалении, справа, ровной грядой, параллельной дороге, шли горы. Пастухов не уловил момент, когда стал виден разрыв, и в нем четко вырисовались два остроконечных зубца — Хриколь и Шуври, но, увидев, наклонился к Лизе:
— Вот — смотрите! Туда мы пойдем.
И вскоре они действительно шли по ведущей в горы дороге. И здесь повезло — догнал грузовик. Пастухов поднял руку.
— До Красноселовки подбросишь?
— Лезайте.
Будь он один или хотя бы будь дорога поинтересней, право, не стал бы проситься, но не хотелось заставлять Лизу мерить километры по асфальту в безлесных предгорьях и к тому же в разгар набирающей силу жары. Да и сам хотел быстрее добраться до гор, до леса, засветло попасть на перевал.
В Красноселовке (на тети Жениной карте она именовалась как Ени-Сала) асфальт не кончался, но Пастухову дальше с асфальтом было не по пути. Расстался без сожаления, и расставание было простым — сбежали по тропе к речке.
Окраинные огороды, кусты бузины, несколько домиков… В огороде копалась женщина, и Пастухов окликнул ее.
Само слово «Каллистон» ничего ей не сказало, но этому Пастухов не удивился: только ли оно забыто? Не знала она и названий гор — Шуври и Хриколь; пришлось объяснить — поняла, о чем речь, оживилась.
Итак: по дороге (но не скоро, не скоро) им должен попасться родничок, за ним — поляна, откуда откроются обе горы, там надо опять спуститься к речке, оглядеться и самому решить, какая из троп — твоя.
Неспешного пути впереди было от силы часа на четыре. От солнца спрятались в лесу. Куда спешить? И не пора ли перекусить? Первый — романтический — этап путешествия окончен…
— Почему — романтический? — спросила Лиза.
— Потому что до сих пор были ожидание, мечты, игра в слова, воскрешение прошлого, а теперь придется попотеть — путь хоть и не трудный, но все в гору. Это — будничный, трудовой этап.
— А третий?
— Элегический. Светлые и чуточку печальные воспоминания. Это, если хотите, как утро, день и вечер.
Оба не прочь были поболтать, однако, перекусив, сразу тронулись дальше. Лучше уж по-настоящему расслабиться наверху.
Не сказать, чтобы это ущелье было красивее какого-либо другого. У каждого из них своя прелесть. Но здесь тоже было хорошо.
Справа, за грядой утесов — пустынная и голая Караби с ее вольными лошадками. Мельком подумалось: жив ли старик испанец? Вряд ли… Слева — рассеченные долинами горы, и в каждой долине село, уходящее корнями в немыслимую древность. Какая-нибудь Алексеевка (в часе ходьбы, за горой) вдруг оказывается поселением Sancti Erigni, известным с четырнадцатого века, а существовавшим наверняка задолго до того. Но тут, в верховьях горной речушки, безлюдье и покой. Безлюдье и покой. Безлюдье и покой…
Дорога в гору отупляет. Даже если она не трудна. Сужается не только угол зрения, но и диапазон мыслей. Немудрено: путь в гору — та же работа. А работа не терпит отвлечений. Зато как легко становится, какая свобода и раскованность появляются, когда ты наверху и сброшен рюкзак!..
…Перевалом оказался покатый лужок, седловинка, зажатая обрывами и скалами. Действительно ли он п р е к р а с н е й ш и й? Не было ли в этом преувеличения? Может, и было, но никого не хотелось в нем упрекать. Есть же В е л и к и й Устюг и Ростов В е л и к и й, а что в них, нынешних заштатных городках, великого? Значит, было что-то. Да и сейчас есть: великая история. Так и здесь. Для тех, кто шел из степи и видел перевал издали, он, несомненно, казался прекраснейшим. Их можно понять. Тут все зависит от настроения и воображения.
Посреди лужка, как и четверть почти века назад, стояли копны сена — на этот раз их было две. А внизу, в прибрежной стороне, внимание привлекали холмы, которые волнистыми грядами отступали на восток. Солнце, еще высокое, но давно миновавшее зенит, подсвечивало ближние гряды в розовато-рыжие тона. Это и впрямь был цвет терракоты — «обожженной земли». Та восторженная женщина, которую цитировал (не соглашаясь с ней) Василий, была права. Но прав был, как ни удивительно, и Василий: рыжеватые тона холмов в отдалении, за второй-третьей грядой выцветали, выхолаживались, становились сиреневыми, лиловыми с прозеленью. Впрочем, ничего удивительного — закон природы.
— Библейские холмы, — сказала Лиза, и Пастухов, подумав, согласился с нею.
Начали устраивать бивак, и Пастухов поймал себя на том, что делает это тщательнее обычного, будто предстоит здесь задержаться, а не провести всего одну ночь. Готовил ночлег не столько для себя, сколько для Лизы — сам просто закутался бы в одеяло возле костра. Подумал, как лучше поставить палатку на случай дождя (погода в горах может сломаться в любое время), прикинул, откуда дует ветер, притащил несколько охапок сена. И все это с подчеркнутой деловитостью, которой старался прикрыть раздражавшее его самого смущение. Ничего необычного в этих заботах и хлопотах не было, но, занимаясь ими, невольно представлял себе ухмыляющуюся физиономию Олега: «Готовим гнездышко? Голубок и горлица…» Почему-то думалось именно о нем, Олеге.
Лиза собирала сушняк для костра, но, чтобы натянуть палатку, пришлось позвать ее на помощь. «Голубок и горлица…»
— Чему вы смеетесь? — спросила она.
Сказать правду не решился и понес какую-то чепуху: о том, как кассирша в универсаме навязала ему, Пастухову, лотерейный билет, и, проверяя его по таблице, он, Пастухов, обнаружил, что организаторы наших денежно-вещевых лотерей не иначе как завзятые театралы — чем еще объяснить, что едва ли не самый распространенный выигрыш в этих лотереях — театральный бинокль?.. Лиза в его объяснении ничего, похоже, не поняла и только посмотрела недоверчиво, пожала плечами.
«Голубок и горлица…» Хотелось бы знать, что копошится сейчас в головке у этой горлицы? Выглядела спокойно и даже бесстрастно.
Поставили палатку, разобрали вещи, разожгли костер. Простая походная еда показалась удивительно вкусной. А потом Пастухов заварил в котелке чай…
День все еще длился. И к концу своему отнюдь не поблек (золота даже прибавилось), а только становился все мягче, спокойнее, будто кто-то полегоньку укорачивал в светильнике фитиль. Закат был бы красочнее, эффектнее, если бы солнце садилось в море, но здесь оно уходило за горы, за выдававшийся уступом массив Караби.
Все было так зыбко, так хрупко… Почти немыслимая, невообразимая тишина настала вокруг. Еле слышное потрескивание, шипение выгоравшего костра не нарушало, а только оттеняло эту тишину, как не тревожит, а лишь умиротворяет родителей лепет младенца в колыбели.
Казалось, что неосторожное слово может все разрушить. Воистину все. Не только этот покой, но и нечто возникшее и упрямо нараставшее в отношениях этих двоих — Пастухова и его Дамы Треф. Но этого боялся, как видно, один Пастухов, потому что Лиза спросила:
— О чем же мы будем молчать?
Прозвучало резковато (хотя, может, и без умысла), не нужно бы так, но ей — можно.
— Я думал об этом мальчике — моем тезке, о Саше.
— У вас нелюбовь с первого взгляда?
Опять нарочитость, и снова он обошел, как бы не заметил ее:
— Похоже на то. У нас с ним был нелепый разговор. Каждый доказывал что-то свое, был и прав и неправ, а в результате…
— Как с Василием?
— Василий — правдоискатель в житейских делах, а этот терзается в поисках гармонии.
— Но это же прекрасно, — сказала Лиза полувопрошающе.
— Прекрасно, когда нет раздраженности.
— А можно терзаться, не раздражаясь?