— Но раздражение плохой помощник в поисках гармонии.
— А может, все проще, и вы ревнуете Зою к нему?
— Это в каком смысле?
— Друзья тоже бывают ревнивы.
Пастухов рассмеялся:
— Может, и так.
Все это не настолько занимало его, чтобы возражать или спорить.
Между тем порядком смерклось, и сразу посвежело.
— Хотите умыться перед сном?
— Если составите компанию. Одна я боюсь темноты.
Сказала просто, без жеманства, но Пастухов почему-то такому признанию удивился.
Источник был ниже по тропе. В сгустившейся под деревьями темени его не было видно, но еще издали явственно послышалось бормотание, бульканье воды, днем не привлекавшее внимания. Можно было подумать, что темнота усиливает звуки или что этот ключ сродни тем существам, которые оживляются с наступлением ночи.
Пастухов попробовал было подсвечивать дорогу фонариком, но Лиза попросила:
— Не надо.
— Темно же.
— У меня такое чувство, будто свет привлекает внимание…
— Чье? — хмыкнув, сказал Пастухов и добавил успокаивающе: — Не фантазируйте.
На обратном пути она попросила:
— Дайте руку. Ничего не вижу.
Сказала спокойно, но прохладная от родниковой воды рука слегка дрожала.
Пастухов остановился и легонько привлек Лизу к себе. Она не противилась, но и не сделала сама никакого ответного движения. Это и сковало. Неудержимо хотелось крепче прижать ее к себе, обнять или хотя бы погладить по голове, но отвратительна была сама мысль, что вот-де дождался наконец своего, воспользовался минутной слабостью и беззащитностью женщины.
Продолжалось это считанные мгновения. Ни слова не говоря, Пастухов медленно повел ее за руку дальше.
Пройдет совсем немного, и он будет вспоминать эти мгновения как щемяще-сладостные. А тогда шел, томясь, проклиная и свой порыв, которому поддался, и проявленную при этом робость. Наклонись он к ней, отыщи губами губы, и все мучительное, необходимое было бы без слов сказано. Губы или, черт бы их побрал, уста — мягкие, расслабленные либо упрямо сжатые — сами по себе так красноречивы, даже когда их сковывает, выражаясь изящным стилем, немота…
То ли угадывая его состояние, то ли просто разряжая молчание, Лиза сказала:
— Вы ведете меня как овцу…
Ему послышался в этом смешок. Ответил:
— Фамилия такая…
Костер, когда вернулись к нему, окончательно притих, и только время от времени порыв зарождавшегося уже ночного бриза вызывал в нем словно бы судорогу.
Надо было взять себя в руки, отринуть вздорные мысли, не позволить себе показаться смешным…
— Лезайте, устраивайтесь, — сказал ей. Палатка была мала, вдвоем они только мешали бы друг другу. Добавил: — Возьмите себе спальный мешок.
Сам присел у костра. Стало холодно. К утру наверняка выпадет роса. Пастухов всегда удивлялся: откуда она берется при такой суши?
В палатку хотел залезть, когда Лиза окончательно устроится, но она позвала его почти сразу.
— Эй! Идите сюда, — сказала громким шепотом.
— Что случилось?
— Спальный мешок только один…
— И что же?
— А вы?
Ему стало вдруг весело:
— Завернусь в одеяло и буду стеречь ваш сон.
— Оставьте шутки для кого-нибудь. Я придумала: одеяло можно постелить, а мешком укрыться — он легонький и теплый. Я только не умею его расстегнуть…
Она не умеет… Еще бы! Японский пуховый мешок на молниях и кнопках был гордостью Пастухова. Расстегнув, его в самом деле можно превратить в одеяло.
— Почему вы говорите шепотом? — рассмеялся он.
— А вы тоже не басите, — сказала она обиженно.
Как бы хотелось Пастухову увидеть в этот миг ее лицо! Лиза не переставала удивлять его. Подумал: а они ведь ни разу еще не назвали друг друга по имени, хотя она для него давно уже (так ли давно? — тут же спросил себя), давно уже — просто Лиза.
Когда Пастухов залез в палатку, она объяснила — не шепотом, но тоже приглушенно:
— Мне кажется, что кто-то все время смотрит на меня. И прислушивается. Можете это понять?
«Боишься, голубушка, ночи, леса, гор… Чувствуешь себя не в своей тарелке… Вот и слетела спесь…» — подумал он, но ответил просто:
— Могу.
Он избегал прикасаться к ней, но иногда их руки нечаянно сталкивались. Ее руки были теплы, легки и быстры.
Устроив все как нужно и вполне буднично пожелав ему спокойной ночи (Пастухову почуялось в этом предостережение), Лиза легла на правый бок лицом к стенке, повернувшись к нему спиной, и затихла.
«Ну и пусть, — подумал он, — ну и пусть…»
Он словно наблюдал за собой, потешаясь, со стороны и как бы давал самому себе советы. Лучше всего было побыстрее заснуть. Из каких-то глубин всплыло: «И не введи в искушение…» Это вдруг показалось так смешно, что едва не расхохотался. «Вот и славно, — подумал. — Вот и молодец, что не теряешь чувства юмора…»
Ну что ж, он ляжет на левый бок, придвинется к ней спиной, чтобы было теплее, и начнет считать до трех тысяч — когда-то при бессонницах это помогало… Но перед этим надо надеть еще один свитер — ночь с самого начала обещала быть холодной. Не успел.
Крик был поистине жуткий. От такого волосы встают дыбом. Мертвенный, холодный, не выражающий никаких чувств и, может быть, поэтому особенно страшный. Ошеломительной была его неожиданность после сосредоточенной, но мирной тишины. Он раздался совсем рядом — так, во всяком случае, показалось. И Лиза, приподнявшись, отшатнулась назад, прижалась в ужасе к сидевшему рядом Пастухову. Он сам был в первый момент ошеломлен. Но потом взял ее за плечо, за голову, наклонился и шепнул на ухо:
— Испугалась? Не бойся. Все пугаются. А это птица. Так и называется — пу́гач. Филин. Ничего страшного…
И поцеловал ее в ухо. А Лиза медленно, будто все еще приходя в себя, повернулась к нему, сказала обиженно, едва ли не по-детски:
— Филин? Птица? Как же она может так?..
Ее лицо светлело совсем рядом, он слышал ее дыхание, вдыхал аромат ее волос. Пастухов прижался щекой к ее щеке и ощутил у себя на затылке ее неспокойную, судорожно сжимающуюся ладонь. Отыскал ее губы, сперва легонько прикоснулся, а потом жадно, как изголодавшийся ребенок к материнской груди, припал к ним и больше уже не смог от Лизы оторваться.
Лиза, прижавшись к нему, в конце концов заснула, самому же Пастухову удалось лишь время от времени задремывать. В этой своей дремоте он слышал и шум ветра в ветвях, и полоскание плохо натянутой палатки, и похожий на всхлип дальний крик ночной птицы, и осторожный шорох какого-то грызуна рядом с палаткой. И все время чувствовал легкое, ритмичное движение Лизиной груди. Несколько раз она глубоко, но как бы с облегчением вздыхала во сне и всякий раз после этого прижималась к нему еще крепче, будто искала защиты. Иногда ему казалось, что Лиза тоже не спит, но нет — спала. Когда проснулся, Лизы в палатке не было.
Он увидел ее на тропе, возвращавшейся от родника. Лиза была уже умыта, причесана, в пестрой косынке — точно такая же, как сутки назад на пороге Зоиной комнаты. Только глаза сияли по-новому да губы подрагивали от сдерживаемой улыбки.
В костре потрескивали сучья, и над ним висел котелок с водой.
Солнце еще не взошло, и было холодно. Пастухов сделал несколько движений, чтобы согреться, и пошел навстречу Лизе. Приблизившись, приподнял и закружил ее. Снова очутившись на земле, она спросила с уже знакомой ему дружеской насмешливостью, которая теперь его, однако, не задевала:
— Это тоже вместо гимнастики?
— Нет, от избытка чувств.
И побежал умываться. Радостно было чувствовать себя молодым, способным бежать, взять женщину на руки.
Словно возмещая себя за вчерашний скромный уход с небосвода, солнце восходило с пышностью. Павлиний (или фазаний?) хвост космических, соответственно, размеров был распущен на востоке. Стоило пожалеть, что любуются этим зрелищем только немногие. А дальше все вошло в будничную колею. Яркие краски оплыли, стекли в море, солнце напряглось, сжалось и взялось за привычное дело по-настоящему. День опять обещал быть жарким, будто и лето в целом стремилось реабилитировать себя за слишком частые в нынешнем году дожди.
— Чему вы смеетесь? — не в первый уже раз спросила она.
— Боюсь признаться.
— Так уж и боитесь?
— Может, лучше соврать? — сказал Пастухов с деланным простодушием.
Лиза ответила в тон:
— У вас это плохо получится. Даже маму не обманули. Она уверена, что вы утащили меня в горы. И думает, что сам этот поход затеяли, чтобы умыкнуть меня, бедную…
— Семь бед — один ответ, — отмахнулся Пастухов. — А почему вы так решили?
— Вы просто не видели, как она посмотрела нам вслед.
— А вы, значит, оглянулись?.. Придется объяснить, что вы-то меня и завлекли. Маме это будет больше по вкусу.
— То есть как это?
— Как у классика. Помните: «Зачем меня надеждой завлекли?»
— Нет такого у классиков. Сами небось на ходу выдумали.
— Грибоедов. «Горе от ума».
— Да, опасный вы человек…
— Есть немножко, — скромно согласился Пастухов.
— А теперь выкладывайте то, что хотели утаить.
— Если поклянетесь, что не будете обо мне думать хуже, чем хотя бы сейчас.
— Успокойтесь. Это невозможно.
— Даже так? Ладно… Во-первых, я не смеялся, а только улыбался…
— Но довольно коварно.
— Это вам показалось. А улыбался, потому что собезьянничал одну строчку в популярной песне…
— Что значит — собезьянничал?
— Переделал по-своему.
— Зачем?
— Так получилось.
— Интересно.
— Совсем не интересно.
— Тем более. Давайте эту строчку.
— Если поклянетесь…
— Но я же сказала.
— Ладно, вот она: «Спасибо, филин, спасибо, птица…»
— И все?
— Да, все.
— «Спасибо, филин, спасибо, птица…» — повторила Лиза. — Уж не хотите ли вы сказать…
— Хочу.
— Значит, если бы не он…
— Не знаю.
Вот такой вдруг получился разговор.
— Есть предложение, — переменила тему Лиза. — Давайте поднимемся на эту гору. — Она показала на высившийся рядом Хриколь. — Хочу увидеть хотя бы краешек вашей Караби…