Вот он наклонился, чтобы взять бутыль. Сейчас, представилось, резко разогнется и, ошарашивая, швырнет эту бутыль ему, Пастухову, в лицо. Пастухов невольно отшатнется или закроется рукой… Это и будет знак.
Сейчас, сейчас он рывком выпрямится, разогнется…
И будто бросаясь в пропасть, неожиданно для себя самого Пастухов ударил ногой рыжеватого.
— Беги! — отчаянно крикнул Лизе. — Беги!
Рыжеватый взвыл, но устоял. «Омлет не получился…» — с юмором нераскаявшегося висельника успел подумать Пастухов — не смог отказать себе в этом. А дальше все ужасающе завертелось. Единственное, что четко запомнил и что ввергло в отчаяние: Лиза как прикипела на месте.
Драться Пастухов, увы, не умел и знал за собой это…
— Беги! — хрипел он, увертываясь от ударов, когда навалились на него. — Беги!
Господи! Как не понять, что, уйди она, ему было бы легче?..
И большеротый визжит:
— Бабу, бабу держи!
А кому держать, когда все они скопом, мешая друг другу, набросились на Пастухова? «Уходи, уходи», — мычал он сквозь зубы. Мелькали потные рожи, и одна — веснушчатая, курносая, искаженная болью — была особенно страшна. Рыжеватый жаждал сполна расплатиться.
Наконец они сбили его. Пастухов попытался подняться, но опять был сбит. Сжавшись, спрятал голову, однако рыжеватый зажал ее одной рукой и большим пальцем другой тыкал в лицо, стараясь попасть в глаз. Это было ужасно. Пастухову удалось схватить палец зубами.
И тут послышался визг. Пастухов подумал было, что они принялись за Лизу, но она сама набросилась на них, крича:
— Что вы делаете?! Что вы делаете?! Вы же убьете его!
И убили бы или, что уж точно, покалечили бы, но откуда-то ворвался, налетел все заглушивший грохот. Пастухов сначала ничего не понял. Рыжеватый, не щадя себя, пытался то ли выломать ему челюсть, то ли просто освободить руку. Однако бычок был уже явно не тот, что вначале, — ему сегодня не везло. Пастухов же, слабея, продолжал извиваться, размахивать руками и ногами. В этом было единственное спасение, если только оно возможно. Нужно было не дать себя просто пинать, как ту пластмассовую бутыль, не превратиться в кусок мяса, который отбивают ногами.
А грохот висел уже над самой головой и все нарастал.
— Атас! — взвизгнул большеротый. — Атас!
Теперь уже они сами оторвали рыжеватого от Пастухова и бросились бежать.
Над Прекраснейшим, между Хриколем и Шуври, завис вертолет. Потом с грохотом и свистом заскользил, снижаясь, в ту сторону, где скрылись эти трое.
Вертолет преследовал их довольно долго, временами опять зависая. А потом то ли потерял в лесу, то ли просто двинулся дальше по своему маршруту. Грохот, отдаляясь, стал стрекотаньем, а затем и вовсе стало тихо-тихо.
Пастухов приподнялся с травы, на которой лежал ничком, и сразу почувствовал, как саднит во рту, как болит рассеченный о камень затылок и ноет бок — кто-то от души ударил ногой по ребрам. И это еще не все, просыпались новые и новые боли. Терпеть, однако, можно. Руки-ноги целы. Мужички старались, но времени и сноровки не хватило. Случись такое в Москве, попади он, Пастухов, на зуб столичным умельцам где-нибудь в лесопосадках Химок-Ховрина, Ленина-Дачного или Чертанова, те, поднаторевшие кой в чем из каратэ и кетча, отделали бы прицельнее. А эти — деревенщина.
Хотелось пить.
Лиза сидела рядом, съежившись и судорожно всхлипывая. Не представлял ее себе плачущей, но такой уж выдался день. Следов сражения на ней, к счастью, никаких не было — разве что волосы растрепались. И то, заметив взгляд Пастухова, тут же начала их поправлять. Какая прелесть! Как не улыбнуться, хотя и улыбаться нельзя: этот рыжий гад надорвал, как видно, уголок рта, вырывая свой изжеванный (тьфу!) палец.
Безмятежно светило солнце. На корявый, низкорослый дуб по соседству присела, любопытствуя, пестро разодетая сойка. Муравей полз по рукаву рубашки. Другой рукав оторван. Хорошая была рубашка — в скромную, но элегантную клетку. Никто не верил, что отечественного производства…
А ведь произошло чудо. Только сейчас это по-настоящему осознал. Чудо. Еще немного, и эти трое размазали бы их.
— Deus ex machina, — пробормотал Пастухов. — Бог из машины.
— Что вы говорите? — спросила Лиза, все еще всхлипывая.
Хотел было объяснить, что получилось как в античной трагедии: когда все запутывалось и выхода не было, сверху появлялся бог. Но было не до того. Трагедия ли это? Паскудство. Мерзость. Надо было встряхнуть ее, и он сказал:
— Не рыдайте так горько над ним — хорошо умереть молодым…
Шутка, однако, не получилась, Лиза просто не поняла ее, бросилась к Пастухову:
— Милый! Родной! Ради бога… Что они с тобой сделали!..
Она причиняла боль, тиская, ощупывая его, помогая, хотя нужды в этом не было, ему подняться, но надо было и сладостно было терпеть, потому что произошло еще одно чудо: он услышал т о т ж е голос, т е ж е слова. И показалось, что вернул, нашел то, что считал давно и навсегда утраченным, мысль о чем все эти годы сосала сердце. То же самое говорила когда-то Любочка.
Знал, что вернуть и найти невозможно, что у времени нет ни обратного хода, ни объездных путей — оно прямолинейно и безжалостно, хотя поэт и сказал однажды, что время-де цветет, как черемуха. Знал. Однако почувствовал себя странником, вернувшимся через много лет, после столького разного к той единственной, дороже и слаще которой нет. Знал, что никогда об этом не скажет, потому что в натуре человеческой желать, чтобы любили тебя и только тебя, а не еще чью-то тень или чей-то отблеск, который по прихоти воображения вдруг будто бы упал на тебя. Но Любочка, именно Любочка в тот миг перелилась в эту женщину и в ее облике была рядом.
Досадуя на собственную слабость и чувствительность, Пастухов отвернулся:
— Вы и в самом деле убиваетесь, как Андромаха над Гектором… Гордиться надо, что в вашу честь четверо мужиков устроили такое ристалище…
Эти слова возымели действие. Когда повернулся, перед ним была почти прежняя Дама Треф.
— Извините, — сказала она, — я забыла, что вы не первый раз получаете трепку из-за женщин.
Нашелся, ответил, как самому показалось, достойно:
— Женщины стоили того.
Сам, правда, почти сразу почувствовал некоторую двусмысленность этих слов, но бог с ними, словами…
Ничего из вещей не было украдено — уже хорошо, начали запихивать их в рюкзаки, сняли палатку, и тут Лиза заторопилась, стала тревожно оглядываться по сторонам.
— Не бойтесь, — пытался успокоить ее, — они не вернутся.
— Так я вам теперь и поверила…
Тогда он достал охотничий нож, который брал в такие походы, раскрыл его и положил рядом.
— Успокойтесь, вот оружие.
— Но их трое…
И в этот момент снова послышался стрекот вертолета. Он возвращался прежним путем. Сделал широкий круг над Прекраснейшим, огибая Шуври и Хриколь. Над полянкой крикнул из поднебесья:
— Граждане отдыхающие и жители Крыма! Ввиду высокой пожарной опасности наши леса закрыты для посещения. Приказываю вам немедленно покинуть лес…
— Вот видите, — сказала Лиза.
— Что?
— По-моему, он дает нам понять, что э т и где-то рядом…
Она боялась, и Пастухов не стал спорить. Медлить, искушать судьбу и в самом деле не стоило. Они двинулись вниз, к морю, срезая петли лесной дороги, сокращая путь к терракотовым холмам.
Уже внизу, на подходе к селу, Лиза сказала:
— Не могу я все-таки понять этих… не знаю, как их назвать.
— А у них один расчет: никто не захочет рассказывать о своем позоре. Для них важна только собственная безнаказанность. Остальное не имеет значения. Нелюди.
— А вы не боялись? — вдруг спросила она. Нечестный, в сущности, — нет, просто неправомерный — вопрос, хотя и дает возможность задним числом выставить себя храбрецом. Может, этого она и ждет, хочет? Но разве в этом суть и это важно?
Какой он храбрец? Просто не мог иначе, должен был лечь костьми, но не дать ее на поругание, хотя будь тут любая другая женщина, вел бы себя так же. Да что говорить! Пастухов ответил:
— Боялся. Сраму.
В селе, совсем «не южнобережном», неуютном и пыльном, несмотря на свое нынешнее название — Приветное, — задерживаться не стали. Заторопились к морю — оно было километрах в полутора-двух.
Купание освежило и как-то разом отодвинуло в прошлое недавние события, хотя царапины и ссадины по-прежнему щемили, а на боку багровел кровоподтек. К счастью, физиономия почти не попорчена — это Пастухов думал уже о будущем, о встрече с мамой, Зоей и Олегом. Вдаваться с ними в объяснения не хотелось.
Потом пришлось долгонько ждать попутной машины в тени чахлых деревьев. Их подхватил полупустой автобус. Устроились на заднем сиденье, и скоро Лиза опять дремала у него на плече. Жаль было, что она не увидит здешних окрестностей, причудливо-извилистой горной дороги — таких почти не осталось в Крыму, но жаль было и тормошить ее — досталось бедняге. Да и прелесть этих скупых, засушливых мест с серыми шиферными обнажениями, покрытыми кое-где клочковатой травой, с колючками терна, шиповника и держидерева, с жалкими деревцами порослевого дуба по сердцу далеко не каждому, а только человеку своему, знающему, любящему…
Автобус подбросил их к старой части Алушты, к рынку. Давно Пастухов не был здесь. Когда-то эти маленькие, приземистые домишки из камня-дикаря, бывшие торговые ряды, закоулки, дворики, узкие, кривые улочки казались провинциальными, жалкими, неинтересными, скучными, потому что были с детства привычны. А сейчас и в них, остатках древнего города, лепящихся вокруг башен времен Юстиниана, нашел свою прелесть. И уже думалось: жаль, если на них когда-нибудь поднимется чья-то рука. А ведь поднимется. И стекляшка современного универмага, построенного здесь, была зримым тому подтверждением.
Впрочем, универмаг оказался кстати. Зашли купить Пастухову рубашку — не ходить же по городу-курорту в майке (неприлично) или в свитере (явно не по сезону). Поскольку положение было безвыходным (хоть чем-нибудь, а прикрыть наготу надо), то и настроились соответственно — на юмористическую, сколь