— Но часовой-то — свой человек, наш солдат. Он не враг. При чем тут часовой?
— Да, часовой тоже не виноват. Трагедия.
— Надо было писать, жаловаться…
Вмешался я:
— Кому? Обычного суда в таких случаях не было. И жаловаться тоже было некому.
Бедный Саня был похож на зайца, который куда ни кинется, везде натыкается на оскаленные пасти хортов. Это ощущение свалилось на него так сразу, было таким непривычным, что парень вдруг встал и пошел в лес, который теперь уже не был пустым — его плотно заполнила темнота.
Я поднялся следом:
— А это, пожалуй, правильно — дров до утра не хватит. Пошли за хворостом.
— Ну вот, — сказал Костя, — а вы говорите — газета. Такое ни в какой газете не напечатают. Слабо.
Я промолчал.
— А что ему за квартиру дали? — поинтересовался Митя.
На этот раз не выдержал Алик:
— Боже мой! Да разве в этом дело? При чем тут квартира?
— Ишь, шустрый какой! — отозвался из темноты Митя. — «При чем тут квартира»… Кооператив построил, и теперь ему хоть трава не расти. «При чем тут квартира»… А меня это, представь себе, очень даже интересует.
Алик только махнул рукой.
…Костер грел, радовал, тянул к себе. От него не хотелось отрываться. Издали он напоминал маленькое солнце — таким оно, наверное, видится из космоса сквозь россыпь время от времени закрывающих его комет, болидов, планет. На расстоянии отдельные языки пламени скрадывались, глазам представал лишь сгусток плазмы, источник тепла и света.
Поиски хвороста в темноте — занятие не из самых увлекательных, чем-то оно напоминает ловлю последней, ускользающей фасолины в похлебке. Однако прошло немного времени, и у нас опять были дрова. Снова загрузили костер, и он притих, засопел, помрачнел, будто собираясь с силами. В ту ночь наш костер был единственным на Караби-яйле и его, должно быть, хорошо видели с пролетавших мимо самолетов.
Разобрали спальные мешки, но ложиться никому не хотелось. Последний раз пустили по рукам кружку.
— За аса крымских дорог, неутомимого рационализатора и общественного автоинспектора товарища Митю, — предложил Костя.
— Я, выходит, и виноват, — пробурчал Митя. — Что я — напрашивался? Заставили ехать на чужой машине…
— Полез в пузырь, — констатировал Костя. — Никто к тебе ничего не имеет… Слушайте, граждане, — вдруг оживился он, — московское время — двадцать часов, светает не раньше половины седьмого. Времени впереди навалом. Что будем делать?
Мы молчали.
— Задаю наводящий вопрос, — сказал Костя. — Что делают сейчас остальные цивилизованные люди?
— Смотрят телевизор.
(Наверное. Хоккей или КВН. Сидят, уставившись в экран, как когда-то их предки сидели в семейной пещере и смотрели на огонь, а потом, когда наступало время, зевали, отходили ненадолго в сторонку, возвращались и укладывались спать.)
— Еще рано.
(Точно. Сейчас они спешат домой после занятий. Сегодня день политучебы. Семинар на тему «Историческое значение…»)
— А я бы уже был в пивной, — сказал Митя.
(Тоже верно. Своеобразный шоферский рефлекс. Целый день милиция нюхает шофера, как розу, разглядывает, как призовую красавицу, подозревает в разных грехах, как ревнивая жена, зато вечером шофер сам себе хозяин. Группки сосредоточенных людей возле бочек и ларьков. Ручных насосов нет — все механизировано. Застоявшийся кислый запах перемешался в подвальчиках и винных магазинах с запахом сырых опилок. Сиплый голос продавщицы: «Кто там опять курит?» — и цигарка втягивается в рукав.)
— Теперь подобьем дебет-кредит, пока Митя не заговорил про любовь. Телевизора мы не захватили, даже транзистора нет. Так пускай каждый выложит одну киммерийскую историю. — Костя повернулся ко мне: — Как ты писал? «Мы вам расскажем о молодости этого древнего края…» Валяйте рассказывайте.
— Декамерон? — спросил Алик.
— Нет, давайте без пошлостей, — поморщился Костя, и в выражении его глаз, в складке губ появились брюзгливость и чопорность. Ах, какой респектабельный, какой интеллигентный человек, какой примерный член месткома, наш Самый Главный. И притом, оказывается, он не только административно-хозяйственный маг, но и массовик-затейник!
— С тебя и начнем?
— Я свое рассказал. Давайте по кругу. Следующий Алик.
Алик не стал упираться. Только подергал бородку и спросил:
— А что значит «киммерийская» история? Об этих местах? — Костя кивнул. — Тогда я о своем знакомом. Есть у меня в Феодосии знакомый таксист — назовем его дядей Федей. По-моему, грек, но пишется, наверное, русским, — в сорок четвертом году их семью не тронули, не выселили. Город знает, что называется, от и до…
Митя фыркнул:
— Тоже мне город — две улицы и полтора переулка.
— Это ты оставь, — мягко возразил Алик. Есть у него такая обезоруживающая манера говорить — как с малым дитем. — Прекрасный город. Запустили его, застраивают неумно, а сам по себе — чудо. Одни эти генуэзские башни чего стоят… Дядя Федя, между прочим, тоже иногда шпильки пускает о городе и земляках. Вот, дескать, чудаки: до сих пор спорят, где похоронен Айвазовский — в церкви святого Сергия или в монастыре святого Геворга. Нечего им, мол, делать. А самому, вижу, до невозможности это нравится: не о чем-нибудь, а о знаменитом маринисте спорим… Я как-то сказал, что не считаю Айвазовского великим художником, и сразу увидел: расстроился. Сначала перевел разговор на другое, а потом и совсем замолчал. А дядя Федя не любитель молчать…
— Трепач, одним словом, — опять всунулся Митя, но Алик не обратил внимания.
— У них, в Феодосии, Айвазовский — кумир. Культ личности Айвазовского. Так вот о дяде Феде. Милый человек. Развлекается как может. Подрядили его раз киношники ездить выбирать натуру для съемок. Целую неделю из-за баранки не вылезал. С утра до вечера. Киношники что ни посмотрят: нет, не то. А он безропотно — опять за руль и поехал дальше. А однажды глянул на счетчик и говорит: «Теперь поехали, куда я вас повезу». Покатили. Вылезли из машины и ахнули: как раз то, что нужно. «Чего ж ты нас сразу сюда не повез?» А дядя Федя смеется: «Зачем спешить? Я с вами за неделю месячный план выполнил». Он с самого начала это место имел в виду…
— Жулик, — снова не выдержал Митя.
Алик рассмеялся.
— А однажды был такой случай. Едет он с этими киношниками, режиссер и говорит: «Пивка бы…» А очередь у бочки на полквартала. Не спешат, повторяют, вяленых бычков грызут. Дядя Федя подмигнул: «Сейчас сделаем». Вылез из машины, полез в багажник, достал штатив для кинокамеры и начал устанавливать возле очереди. Потом оборачивается к режиссеру: «Так годится?» Тот, хоть и не понимает ничего, кивает: да, мол, вполне. Из очереди спрашивают: в чем дело? что случилось? А Федя: «Ничего. Тунеядцев для «Фитиля» будем снимать…» Через полминуты очередь как ветром сдуло…
Дядя Федя вызывал симпатию и мысль: нам бы такого шофера.
— Был с ним и такой случай, — продолжал Алик. — Возвращается из рейса, видит: военный бронетранспортер у въезда в город стоит. «Что случилось, солдат?» — «А черт его знает. С мотором что-то». — «Помочь?» — «Давай, если можешь». Солдат-водитель молоденький, а дядя Федя всю войну на танках и самоходках прошел. «Ладно, — говорит. — Только ты меня потом на своем бронетранспортере в гараж подбрось. Так, чтоб я сверху за пулеметом стоял. Хочу молодость вспомнить». «Давай, — соглашается солдат. — Лишь бы выручил». А чего ему не соглашаться — пулемет-то все равно не заряжен. И вот минут через сорок во двор гаража вваливается здоровенный бронетранспортер, а сверху на нем дядя Федя. Все, конечно, высыпали, окружили, загалдели. А Федя вдруг крутанул пулемет, щелкнул затвором и мрачно говорит: «Теперь я с вами потолкую…» Народ замер. «Всех стрелять не буду, — говорит, — все отойдите, а ты, механик, ни с места. Прощайся с жизнью». И опять клацнул затвором. Тут механик как рванется. Запетлял, как заяц, упал, опять вскочил… А дядя Федя хохочет: «Теперь вы видите, что это за человек? Может он в нашем передовом коллективе быть председателем профсоюза?..»
Мы тоже смеялись, а я подумал, что не худо бы познакомиться с этим дядей Федей. У нас с Аликом уже не раз так бывало: он меня знакомил с одними интересными людьми, я его — с другими.
— Погодите, — сказал Алик, — это еще не все. Знаете центральный бульвар в Феодосии? Тот, что от вокзала к порту?
Все это место, конечно, знали.
— Так вот, едем раз по бульвару. Вдруг останавливается. «Время есть?» «Есть», — говорю. «Тогда смотри». Я глянул по сторонам — ничего особенного. Каменная полированная глыба среди цветов торчит. «Постамент, — говорит дядя Федя. — Сначала тут стоял памятник Александру Второму Освободителю от граждан города Феодосии. У нас дома есть снимок. Дедушка привел сюда моего папу — еще мальчика — и сфотографировался. После революции царя скинули, поставили красноармейца. Мой папа привел меня — совсем пацана — и тоже сфотографировались. Потом красноармейца убрали, поставили Сталина. Помню, и я привел сюда сына — сфотографировались, дома карточка лежит. Потом Йоську скинули, и, слава богу, пока никого нет. А с другой стороны — внук подрастает. Неприлично перед пустым камнем фотографироваться, а нужно — семейная традиция. Может, меня пока поставить, а? — дядя Федя подмигнул. — Других кандидатур не вижу». Мы постояли еще немного и поехали дальше.
Алик замолчал, и мы молчали, будто ждали продолжения.
— Ну и что? — спросил наконец Костя.
— Ничего, — сказал Алик.
А я поинтересовался:
— Он что, тоскует, твой дядя Федя?
Алик рассмеялся:
— Из-за того что постамент пустой? Ни в коем разе…
История шофера Мити с первых слов поразила нас. Он начал так:
— Когда меня выпустили из сумасшедшего дома… — Потом спохватился: — Да вы не подумайте чего. Просто начальника табуреткой стукнул. А он не понял. Если б вышестоящий, еще туда-сюда, а подчиненный — значит, сбрендил. Другой бы под суд упек, а этот сунул в психбольницу…
— Подожди, — строго остановил Костя. В нашем Самом Главном тоже, видимо, проснулся начальник. — Стукнул за что?