Одному крышку саркофага не сдвинуть, а звать на помощь не годится: подумают — испугался. А что если накинуть петлю на этот выступ?
«Тяните!»
Веревка напряглась и зазвенела, как тетива. Выдержит ли? Плита шевельнулась и чуть подалась вверх. Так. Теперь нужно в щель подложить камень и основательней затянуть петлю.
Когда крышка саркофага достаточно приподнялась, а веревка была надежно закреплена наверху, человек со светильником полез в каменный гроб. Мешок для добычи, привязанный к другой веревке, он взял с собой. Что значит опыт! Все предусмотрено. Когда урожай будет собран, с ним не придется возиться в темноте. Крикни — и мешок уплывет наверх…
Те, остальные, еще раздумывали и гадали, что их ждет, а этот, молодой и настырный, видел: не так уж и густо, однако есть кое-что. Сам покойник превратился в прах. Не то что разглядывать, а даже просто замечать эти останки не хотелось. Диадема, золотая цепь, браслеты, рукоять меча… Массивный перстень с камнем сунул не в мешок, а за пазуху. При дележке нужно, само собой, выторговать большую, чем обычно, долю, а это — сверх всего. Никто и знать не будет. А что, если старая собака велит обыскать? Нет уж, теперь у него это не выйдет.
А наверху нетерпеливо ждали четверо. Неподалеку в лощине паслись стреноженные кони. Следовало послать кого-нибудь к ним: собрать, распутать, подтянуть подпруги — нужно спешить, скоро начнет светать, но старик знал: бесполезно посылать, никто сейчас не уйдет. И он только передвинул наперед висевший на поясе нож. Передвинул так просто, еще ни о чем не думая. Чтоб было удобней.
Скрипела, покряхтывала старая груша под навалившейся на нее тяжестью. К ее корявому комлю привязана веревка, которой приподняли плиту саркофага. Этот сопляк там, внизу, конечно, не догадался поставить для надежности подпорку под плиту. Привыкли, что всегда о них кто-то заботится. А может, и нечего было подставить.
Однако долго он возится. Старик вглядывался в темноту склепа, лишь чуть-чуть тронутую тусклым светом, пробившимся из-под крышки саркофага. Сколько таких склепов повидал он на своем веку, а все беден. Вот и теперь добычу придется отдать скупщику краденого за бесценок. А что будет дальше?
Веревка, к которой привязан мешок, несколько раз дернулась: тяните, мол, дело сделано. Сейчас этот сукин сын вылезет из каменного гроба, потом поднимется наверх и начнет доказывать свои права… Чтоб тебе навеки там остаться!
Скрипнула старая груша. Зашевелился огонек далеко внизу, под тяжелой каменной плитой. И тут старик, безотчетно повинуясь внезапному порыву, ударил ножом по веревке, и без того до предела напряженной. Она щелкнула, как бич, взметнулась, как змея, отбивающаяся от собаки, и юркнула в подземелье.
Удара от падения плиты почти не было слышно. Земля не содрогнулась от предательства. А на вопль заживо погребенного всегда умели, когда нужно, просто не обратить внимания. Тем более что нож старик держал в руке крепко, до рассвета оставалось совсем немного, а доля каждого в добыче увеличивалась на одну пятую часть.
А может, и не так все это было. Может быть. Но когда много веков спустя в курган опять проникли люди, они нашли в ограбленном саркофаге останки двоих, причем один — это было ясно — попал туда много позже другого.
А может, вообще ничего похожего не было? Однако для нас не так уж и важно, если эту историю Дима даже выдумал. Он думал больше о том, что ему сулит е г о курган. Здесь ведь тоже рыли. Кто-кто, а Дима это понимал, видел и, наверное, готовил себя к худшему. Подкоп был старый, давно обрушился, но сделан был расчетливо, шел точно по центру…
Ну что ж, бегай вокруг — ничего тебе больше не остается. Торопи рабочих и в то же время удерживай их от каждого неосторожного движения, пей отдающую железом и солью тепловатую воду, днюй и ночуй среди степных колючек, порывайся убежать и все-таки оставайся на месте. Бывают же такие сверх всякой меры подвижные и непоседливые толстяки. Окончательным толстяком Дима пока не стал, но перспектива ясно угадывалась. Этот верткий человек одержим идеей найти нечто свое, значительное. И мне кажется, не только для славы или, скажем, диссертации (у каждого своя мера честолюбия), но прежде всего ради самоутверждения.
А мы проводили дни на берегу. Нельзя сказать, что бездельничали (работа была), но когда в разгар жары особенно хотелось выкупаться, то свободная минутка находилась. Между прочим, здесь тоже велись раскопки, и мы ими сразу заинтересовались. Моряки вытаскивали затонувшие во время минувшей войны десантные мотоботы.
Дело оказалось нелегким. Разбитые орудийным огнем и опрокинутые волнами — десант высаживался в штормовую погоду — суденышки занесло песком, засосало. Морякам пришлось рыть на берегу широченные траншеи, освобождать суда от песка водометом, а потом, накинув трос на кнехты, продев его в клюзы («зацепив за ноздрю») или застропив каким-нибудь иным способом, вытаскивать с помощью трактора корабль волоком на сушу.
Работали моряки дружно. Командовал молоденький лейтенант, который, впрочем, сам охотнее всего сбрасывал офицерский китель и, оставшись в полосатой тельняшке, брался за любое дело. И тогда особенно очевидно становилось, что подлинный хозяин здесь — неторопливый и степенный мичман.
Уже почти вытащенный на берег мотобот лежал как раз на кромке прибоя. Небольшое, когда видишь его на плаву, и легкое суденышко оказалось сейчас громоздким и тяжелым. Этим оно, увы, напоминало труп, который тоже тащить гораздо труднее, нежели живого человека. Маленький портовый буксирчик ворочал бы этот мотобот и так и эдак, а теперь могучий трактор задыхался от напряжения, и гусеницы его скользили, чуть ли не разъезжались, как копыта смертельно уставшей на трудном подъеме лошади. Но это нас мало занимало (ведь вытащат в конце концов — раз взялись, то обязательно вытащат), мы во все глаза смотрели на сам мотобот.
Даже мертвый, он был прекрасен. Не обводами бортов, лишенными изящной протяженности, не общим абрисом (он казался грубоватым и даже топорным), а всем своим обликом, который и сегодня являл готовность к ч е м у у г о д н о. Особенно запомнилась пушчонка на носу — она по-прежнему отчаянно грозила тоненьким жалом берегу, который (тоже по-прежнему) хмурился железобетонными мордами дотов, врытых в гребень берегового обрыва.
Мачта сломана, надстройка разбита, обшивка помята и посечена осколками, можно было заметить и следы пожара… Но даже не это погубило суденышко. В тот момент, когда его вздыбила волна, немецкий снаряд прямым попаданием ударил его в скулу ниже ватерлинии, и люди брызнули с палубы, как кровь.
Случалось, и после таких ран выживали, но не тут. Десантники — кто уцелел — уже бежали (если можно бежать, находясь по горло в воде) вперед, чтобы зацепиться за кромку берега, а от команды никого, как видно, не осталось. Их невозможно было просто ранить — только убить. Любая рана становилась здесь смертельной — это относилось и к судну.
Оно было величественно — ржавое, столько раз продырявленное железное корыто. И люди, которые пересекли на нем в штормовую ночь пролив, чтобы броситься потом под снаряды, мины и пули, были герои. И когда трактор, взревев, рванул стальной трос особенно резко, так что заскрипел остов мотобота, дрогнула пушка и показалось, что вот-вот сейчас с мясом, с болтами и кусками обшивки будет вырван кнехт на носу, мы все испуганно закричали: «Осторожно!»
Потому что корабль — это стало ясно всем — должен был уцелеть, сохраниться, подняться на постамент, чтобы многие поколения спустя удивлять людей, заставлять их задумываться о нашем времени.
На постамент — рядом с братской могилой безымянных десантников. Можно ли придумать памятник величественнее и проще! И не трогать, не разрушать вражеские доты на берегу, чтобы каждый мог видеть, какая сила противостояла этим корабликам и людям. Иначе что же останется от нашего времени, когда уйдут последние из тех, кто некогда чудом уцелел?
Удивительное дело — эта мысль захватила и матросов, и мичмана, и лейтенанта, и чумазого тракториста, и нас. Отношение к катеру сразу стало другим. Его теперь не просто выволакивали на берег, чтобы очистить на пляже морское дно, а осторожно, стараясь не повредить и не разрушить еще больше, извлекали на свет, чтобы показать людям. И откуда-то появилась старуха — свидетельница ночного десанта, и случайно оказавшиеся рядом туристы взялись таскать бревна-катки, подсовывать их под брюхо судна, и начали вспоминаться истории, связанные с этим десантом… Тяжелая и нудная работа стала вдруг праздником для всех. Это светлое настроение мы захватили с собой, возвращаясь вечером в город; оно было с нами и в последующие дни, хотя работали мы на других точках, в степи, страдали от жары и пыли. Оно еще долго незаметно сопутствовало нам и приносило удачи. И когда какое-то время спустя мы опять вернулись в город и встретили ликующего Диму, ничего не нужно было объяснять: конечно же удачливость, чутье не подвели и нашего толстяка.
Нашел что-нибудь?
Ха! «Что-нибудь»! Он откопал клад, который и в Лувре, и в Британском музее, и в Эрмитаже вызвал бы если не сенсацию, то уж во всяком случае почтительное внимание. Золотая чеканная диадема скифской царицы, нагрудные бляшки и, кажется, серьги, дутые золотые браслеты, драгоценный массивный перстень с секретом… Вес всего этого не превышал полукилограмма, но художественную, историческую ценность находки, ясное дело, трудно измерить. Каждый предмет был верхом изящества и совершенства, на многих варьировалось изображение жука скарабея, и это ставило новые вопросы: скарабей — один из атрибутов египетской священной символики, какие ветры занесли его сюда, случайно ли это?
Не нужно удивляться. В Крыму можно наткнуться на такое, что только руками разведешь. (Дима и в самом деле развел руки.) Ну вот, к примеру: какое, казалось бы, отношение имеет Крым к Троянской войне?.. (Я пожал плечами, зная, что именно этого ждет от меня Дима. До чего же легко иногда сделать приятное ближнему!) Оказывается, и к ней Крым хоть косвенное отношение, но имеет.