– Мне придется с этим не согласиться, Ваша милость.
Толпа ропщет, и меня пробирает холодная дрожь страха. Герцогиня дома Озера пристально смотрит на Курфюрста, ее черные глаза поблескивают в свете люстры. На его губах будто появляется намек на улыбку.
Если Курфюрстина и замечает этот неуловимый диалог, виду она не подает. Наоборот, ее лицо выражает полный восторг.
– В самом деле? Вы думаете, что ваш сможет затмить суррогата Александрит?
Герцогиня излучает самодовольство.
– Я в этом уверена.
– О, я обожаю хорошее соревнование. Она должна сейчас же выступить, ты согласен, дорогой?
Курфюрст постукивает пальцем по бокалу с вином.
– В чем ее талант, Пёрл? – спрашивает он.
Что-то загорается в глазах герцогини.
– Она играет на виолончели, Ваша милость.
Курфюрст кивает.
– Приведите ее на сцену, – велит он своим лакеям. Я чувствую железную хватку на моей руке.
– Не разочаруй меня, – цедит сквозь зубы герцогиня и, словно спохватившись, добавляет: – Пожалуйста.
Меня ведут к оркестру, и я чувствую напряжение толпы, которая так и ждет моего провала. Сцена приближается, и, приподнимая полы платья, я всхожу по ступенькам. До меня доносятся сдавленные смешки, щеки мои горят.
Музыкант с седыми усами неохотно передает мне свою виолончель. Мои пальцы смыкаются вокруг полированного деревянного грифа, и я протягиваю свободную руку за смычком.
Собравшись с духом, я поворачиваюсь лицом к зрителям. Курфюрст с Курфюрстиной покинули свой подиум и теперь стоят у подножия лестницы, шагах в десяти от меня. Я вижу герцогиню за спиной Курфюрста, рядом с ней герцог, Карнелиан и Эш. А за ними – море лиц, и все обращены ко мне, их глаза неотрывно следят за каждым моим движением. Смычок дрожит в моей руке. Никогда еще я не играла перед такой аудиторией. Мои воображаемые слушатели в концертном зале герцогини всегда были доброжелательными и отзывчивыми. Я осторожно присаживаюсь на краешек стула, расправляю юбки так, чтобы виолончель уютно устроилась между коленями. Когда ее гриф ложится на мое плечо, волнение слегка отпускает меня. С виолончелью в руках становится спокойнее.
– Есть ли у вас какие-либо музыкальные предпочтения, Ваша милость? – спрашивает герцогиня, хотя и непонятно, к кому она обращается – к Курфюрсту или Курфюрстине.
Отвечает, тем не менее, Курфюрстина.
– Мне бы очень хотелось послушать то, что больше всего нравится ей самой.
По толпе проносится шепот, некоторые женщины ухмыляются, но я не понимаю, в чем смысл этого недовольства, да меня это и не особенно заботит. Я должна показать себя с лучшей стороны. Приходится подумать.
Что мне нравится больше всего…
В одно мгновение сцена передо мной преображается, потому что я точно знаю, что хочу сыграть, и страха больше нет.
Прелюдия соль мажор. Первая пьеса, которую я разучила. Я уверена, что герцогиня предпочла бы более современную и сложную вещь, чтобы произвести впечатление или даже фурор. Но эта прелюдия напоминает мне о Рейвен, Лили и всех девочках, которые приехали вместе со мной на поезде. Она напоминает мне столовую в Южных Воротах, мою крохотную спальню и торт с именем Хэзел, напоминает о тех временах, когда смех был искренним, напоминает о дружбе и доверии.
Я провожу смычком по струнам и начинаю играть. Ноты наплывают друг на друга, льются водопадом звуков, и я мысленно покидаю этот бальный зал и переношусь в простенький музыкальный класс, где пахнет полированным деревом и где передо мной только лица девочек, которым хочется слушать, как я играю. И не потому, что я одаренная, не потому, что мой музыкальный талант делает меня особенной, а просто потому, что я играю с любовью. Воспоминания согревают меня изнутри, как пламя свечи; и смычок порхает по струнам, ноты поднимаются все выше, и я чувствую себя свободной, по-настоящему свободной, потому что никто не может тронуть меня здесь, на этой сцене, никто не может причинить мне боль; и когда смычок высекает финальную квинту и аккорд эхом разносится по гулкому залу, я ловлю себя на том, что улыбаюсь, и слеза катится по моей щеке.
В зале тишина.
Я поднимаю голову и встречаюсь с серо-зелеными глазами, в которых теперь пылает огонь. Впервые Эш не отводит глаз, так же как и я. Его взгляд пронзительный и обжигающий, и я снова чувствую себя живой. Он смотрит не на суррогата – он смотрит на меня.
И тут Курфюрст начинает хлопать. Его аплодисменты подхватывают в толпе, и вскоре они перерастают в оглушительные овации, но я как будто уже не с ними; звуки глохнут для меня, потому что я замечаю в толпе проблеск золота и теперь вижу только одно лицо, которое смогло заставить меня отвести взгляд от Эша.
Рейвен.
Она выделяется среди моря лиц, ее скованные золотой цепочкой руки прижаты к груди, и Рейвен выглядит счастливой, по-настоящему счастливой. Наши глаза встречаются, и я скрещиваю два пальца правой руки и прижимаю их к сердцу. Это символ взаимоуважения между суррогатами и моя клятва: что бы ни случилось, я никогда ее не забуду.
18
Ближе к ночи веселье на балу в самом разгаре.
Шампанское льется рекой, танцы становятся все более зажигательными, а смех и болтовня – оглушительными.
Герцогиня получает много поздравлений после моего выступления, что само по себе нелепо, поскольку она ничего не делала. Каждый раз, когда я вижу Рейвен, подруга как будто приклеена к графине дома Камня и стоит с поникшей головой, прижимая к груди скованные браслетами руки.
От духоты в зале, да еще после шампанского, у меня кружится голова. Герцогиня танцует с герцогом. Карнелиан и Эша нигде не видно, а Люсьен беседует с лакеями. Гарнет с приятелями хохочут, разглядывая девушек. Мне нужно на воздух. Отыскав дверь, я незаметно выскальзываю в сад.
Вечерняя прохлада остужает кожу, и я вдыхаю глубоко-глубоко, как только позволяет мой дурацкий корсет. Отираю вспотевший лоб. Так приятно побыть в одиночестве хотя бы минутку.
Я в маленьком саду с фонтаном. Две фигуры сидят на скамейке в дальнем углу, сливаясь в объятиях. Справа от меня возвышается живая изгородь, и я скрываюсь за ней, подальше от парочки и шумного бала.
Лунный свет отражается в небольшом пруду, на берегу которого стоит беседка. Здесь так спокойно, так мирно. Я осторожно приседаю у воды, стараясь не замочить подол платья, и кончиком пальца прикасаюсь к стеклянной глади. Лунная дорожка расползается, лениво собирается в круг, и снова все замирает.
– Привет, – доносится до меня голос.
Я едва не грохаюсь в пруд. Вскакивая на ноги, вижу его, Эша, в полумраке беседки. Он уже без смокинга, рукава его рубашки закатаны.
– Привет, – еле слышно выдыхаю я.
Какое-то время мы просто смотрим друг на друга.
– Что ты здесь делаешь? – спрашивает он.
– Я… я не знаю. Мне стало жарко. И там очень шумно.
– Да, пожалуй. – Он опускает глаза. – Тебе нельзя здесь находиться.
– Наверное, нельзя.
Но он не прогоняет меня. И сам не уходит.
– Это было невероятно, – говорит он, встречаясь со мной глазами. – Я никогда еще не слышал такого блестящего исполнения.
– О, – отвечаю я. И добавляю, спохватившись: – Спасибо.
– Они не понимают, – говорит он, устремляя взгляд на огни бального зала. – Они думают, что твоя музыка принадлежит им. Как будто деньги гарантируют им это право собственности.
– Разве нет? – с горечью замечаю я.
Он пристально смотрит на меня, его лицо непроницаемо.
– Нет, – отвечает он.
– Что ж, в любом случае, я не Страдивариус Тэнглвуд, – говорю я, пытаясь оживить разговор. – Даже и не Рид Пёрлинг.
Эш смотрит в сторону, его лицо становится задумчивым.
– Знаешь, я никогда раньше этого не делал. В смысле, не перечил клиенту. Это запрещено.
– Тогда почему перечишь мне?
– Не знаю. Я просто… – Он вздыхает. – Просто захотелось сказать правду.
– Тебя послушать, так ты совершил преступление.
– В моей профессии это так и есть.
– Моя профессия и вовсе запрещает любые разговоры, – возражаю я. – Так что мне ты можешь говорить правду. Я все равно никому не смогу рассказать.
– Отличная идея. – Эш ухмыляется. – Сказать по правде… я ненавижу авокадо.
Я смеюсь.
– Что?
– Авокадо. Я их ненавижу. Они скользкие и на вкус, как мыло.
– Авокадо совсем не как мыло. – Я снова смеюсь. – А я ненавижу этот корсет. – Я тычу пальцем в жесткий панцирь. – Почему мужчин не заставляют носить такие идиотские доспехи?
– Я не думаю, что герцог выглядел бы в них так же изящно, как ты, – отвечает Эш.
Мои щеки заливает румянец.
– Я выгляжу ничуть не лучше, чем большинство женщин на этом балу.
– Не сравнивай себя с ними, – резко произносит он. Я застываю от удивления. Он смущается. – Извини. Я виноват, я…
– Все хорошо. Я неправильно выразилась. – Я бросаю взгляд на дворец. – Я совсем не такая, как они, – бормочу я.
– Да, – соглашается Эш. – Ты не такая. – Его слова жалят, как оскорбление, пока он не добавляет: – И я нахожу это высшей формой комплимента.
– Сколько раз ты бывал здесь? – спрашиваю я.
– В королевском дворце? Вот уже двенадцатый раз я удостоен приглашения.
Я не могу удержаться от улыбки.
– При мне можно не выражаться так высокопарно. Я всего лишь суррогат, ты не забыл?
Эш улыбается.
– Наверное, привычка. – Он замолкает. – Это действительно звучит нелепо. Иногда мне кажется, что я уже не слышу себя настоящего. Впрочем, меня никто и не слушает.
– Я слушаю, – тихо говорю я.
Молчание. И все равно он не двигается.
– О чем ты думала? – спрашивает он. – Когда играла? Ты словно была где-то далеко.
– Я снова была в Южных Воротах. Это наш инкубатор. Играла для своих девчонок. Они любили слушать меня, когда я репетировала.
Он встает. Я чувствую, что он сейчас уйдет, а мне этого совсем не хочется. И вдруг слова сами собой слетают с моих губ.