– Что случилось с твоей сестрой? – спрашиваю я.
– У нее был антракоз, болезнь легких. Обычная вещь в Смоге. Лечится, если ты можешь позволить себе лекарства. Мы не могли. Когда мы вернулись домой, мадам Кюрьо уже поджидала меня. Она сказала, что поможет Синдер – это моя сестра. Обещала дать мне работу, денег, которых хватило бы не только на лечение Синдер, но и на безбедную жизнь для моей семьи. Только при одном маленьком условии: я больше никогда их не увижу. – Он с трудом сглатывает. – На следующий день я уехал вместе с ней.
Он ставит свою чашку на стол, и его голос снова становится сдержанным.
– Извини меня. Это… совершенно неподходящий разговор. Не надо было… Я не привык говорить о себе так много. Это не разрешается. Приношу свои извинения.
– Мы сегодня нарушаем много правил, так ведь?
Эш усмехается и слегка успокаивается.
– Похоже, что да.
– Ты совершил очень смелый поступок ради своей сестры.
– Выбирать не приходилось.
– И все-таки, – бормочу я. – Если бы у меня был выбор… не знаю, как бы я поступила.
– Я так не думаю, – говорит Эш.
Он прав. Если бы Хэзел отправляли на том поезде и я могла бы ее спасти, пожертвовав собой, я бы сделала это, не задумываясь.
– Сколько тебе было лет? – спрашивает он.
– Двенадцать. – Я до сих пор помню, как стояла в очереди на тестирование, держась за руку матери. Помню холодные пальцы доктора, которые ощупывали меня. Резкий запах антисептика. Жало иглы. – Тестирование обязательно для всех девочек после… ну, ты понимаешь… после того как они становятся женщинами. – Мои щеки горят, и я не смею поднять на него глаз. – Во всяком случае, в тот вечер они пришли за мной.
Я гоню прочь эти воспоминания, пряча лицо за глотком чая. Он уже остыл.
– Иногда у меня такое чувство, будто я вспоминаю чужую жизнь, – говорит Эш. – Человека, которого больше нет.
– Он есть, – шепчу я.
– Трудно вспомнить, каким ты был, когда постоянно притворяешься кем-то другим.
– Я уверена, что бывают минуты, когда ты можешь быть самим собой.
Выражение его лица разом смягчается.
– Сразу видно, что ты здесь недавно.
Меня задевают его слова.
– Может быть, но я могу понять, что ты имеешь в виду. К тому же у тебя гораздо больше свободы, чем у меня. Ты можешь говорить, когда захочешь, одеваться, как тебе нравится, ходить куда угодно. К тебе относятся с уважением.
– Ты действительно думаешь, что это уважение, когда герцогиня не сводит с меня глаз за ужином или когда Карнелиан требует, чтобы я бесконечно танцевал с ней? Ты думаешь, их волнует, что я устал или голоден, или что на самом деле ненавижу танцы? Они не уважают меня, Вайолет. Они владеют мной, как собственностью.
Мы молчим, погруженные каждый в свои мысли.
– Нет, нет, – вдруг восклицаю я. Эш удивленно поднимает бровь. – Если бы ты был их собственностью, ты не пришел бы сегодня в концертный зал. И если бы я действительно принадлежала им, как вещь, меня бы здесь не было.
– Это очень оптимистичный взгляд на наше положение, – говорит Эш.
– Ты не согласен?
– Я… – Эш вздыхает. – Я слишком давно живу здесь. Трудно оставаться оптимистом. – Его рука ложится мне на шею, и он поглаживает большим пальцем мой подбородок. – Но вот что я тебе скажу: когда я проснулся сегодня утром, то поймал себя на том, что снова могу дышать. Словно с меня сняли какой-то груз, и я впервые за долгие годы стал самим собой.
– А что произошло сегодня утром?
Он улыбается.
– Я решил найти тебя.
Тишина окутывает нас, но мне в ней уютно. Эш убирает руку с моей шеи и опирается на спинку дивана.
– По чему ты больше всего скучаешь? – спрашивает он. – Из своей прошлой жизни.
– По моей семье, – отвечаю я и ставлю чашку с холодным чаем на столик. – Особенно по младшей сестренке, Хэзел. Она так выросла. – Я горько улыбаюсь. – И стала очень похожа на нашего отца.
– А ты на кого похожа?
Я смеюсь.
– Ни на кого. Мой отец, бывало, шутил, что у мамы наверняка был роман с молочником. – Теплая грусть разливается в моей груди.
Эш наматывает на палец мой локон.
– Он хороший человек, твой отец?
– Он умер, – говорю я тихо.
Его рука замирает.
– Вайолет, я… прости.
– Ничего. Это было давно.
– Сколько лет тебе было?
– Одиннадцать.
Он разматывает накрученную прядь волос.
– Могу я спросить, как это произошло?
Я отворачиваюсь к окну и начинаю рассказывать.
– Он возвращался домой после поздней смены в Смоге. Там, у таверны на вокзале, была драка – двое жестоко избивали третьего. Мой отец… он попытался остановить их. – Я сглатываю ком. – Один из них пырнул его ножом. К тому времени, как ратники принесли его домой, он был уже мертв. – Я закрываю глаза и вижу все как наяву – мой отец, весь в крови и грязи, мокрый от дождя, лежит бездыханный на кухонном столе. Моя мать воет от горя, издавая страшные, нечеловеческие звуки. Я отвела Хэзел и Охру в нашу комнату, но и оттуда были слышны ее стенания. Мы втроем свернулись на кровати и проплакали всю ночь. Утром тело отца уже забрали.
Слеза стекает по моей щеке, и я быстро смахиваю ее, смущенная. Сейчас не время плакать.
– Извини. Я давно не вспоминала о той ночи.
– Он пытался кому-то помочь, – шепчет Эш. – Это был очень смелый поступок.
Я пожимаю плечами.
– Наверное.
– Мне очень жаль.
Мы снова молчим.
– Расскажи про свою семью, – прошу я.
– А что про них рассказывать?
– Я не знаю. Что-нибудь. Вы были очень близки с отцом?
Эш жестко усмехается.
– Нет. Я не был близок с моим отцом. Мы … не понимали друг друга. Я был не такой, как два моих старших брата. Они близнецы – Рип и Пенел. Не знаю… они всегда были буйными, все время дрались, от них было много шума, и они были намного крупнее меня. Я предпочитал тишину. Если бы у нас дома были книги, я был бы счастлив сидеть у печки и читать.
– Так вот почему ты оказался в беседке? – спрашиваю я. – Там, на балу, было так шумно.
Его рука сплетается с моей, и я растворяюсь в ощущении этой близости.
– Да, отчасти. И еще потому, что только так мог заставить себя не смотреть на тебя.
– Ну, конечно, – говорю я краснея.
– Это правда. – Он придвигается ближе. – Вайолет, если мы не остановимся сейчас, я боюсь… боюсь, что уже никогда не смогу остановиться.
Никогда. Слово не кажется преувеличением. Я тоже не думаю, что когда-нибудь захочу это прекратить. Я вдруг с грустью осознаю, что, когда покину Жемчужину, то расстанусь и с Эшем.
Но я прогоняю эту мысль, пусть подождет. Ведь он сейчас здесь, рядом со мной, и ничто не может помешать нам насладиться этим мгновением.
Я склоняюсь к нему. Пальцы Эша трутся о мою щеку, и по ней бегут мурашки предвкушения.
– Ты собираешься поцеловать меня снова? – спрашиваю я с надеждой.
Он улыбается.
– Да, Вайолет. Я собираюсь снова поцеловать тебя.
Его губы касаются моих губ, сначала нежным, потом все более настойчивым поцелуем, и я обвиваю его руками, проваливаясь вместе с ним в мягкие подушки дивана.
21
– Ты готова, Вайолет? Вайолет?
Мы с доктором Блайтом в саду, под дубом. Позднее послеполуденное солнце просачивается сквозь его листья.
Время ведет себя как-то странно после моей вчерашней встречи с Эшем. Порой минуты тянутся как часы, а потом вдруг скачут вприпрыжку, и я не успеваю оглянуться, как оказываюсь совсем в другом месте и не могу вспомнить, как здесь оказалась.
– Извините. Да. Я готова.
Я снимаю перчатки и убираю их в карманы пальто. Доктор Блайт улыбается.
– Ты сегодня слегка рассеянная, – говорит он. – Это естественно, что ты нервничаешь. Но я думаю, что после нашего сеанса в понедельник ты сама себе удивишься.
У меня нет никаких иллюзий насчет того, что я смогу приручить это дерево. Но я сдерживаю улыбку и послушно киваю. Нащупываю узелок на коре дуба и поглаживаю его пальцами, ощущая закрученную спираль его нитей.
Первое: увидеть предмет как он есть. Второе: нарисовать мысленный образ. Третье: подчинить его своей воле.
Появляется образ дерева зимой, его голые ветви черные на фоне бледно-серого неба. Падает легкий снег, белые хлопья кружатся и тают, едва касаясь земли. Есть что-то печальное и красивое в этой картинке. Во мне оживает необъяснимая тоска по дому.
Я ощущаю жизнь дерева, и она все такая же могучая, как раньше. Но сейчас я лучше подготовлена к этой силе. Я чувствую, как она бьется в мою ладонь, растекается по моим венам. И очень хочу, чтобы образ, рожденный в моем сознании, стал реальностью.
Дерево признаёт меня – я чувствую, как оно откликается на мой призыв, на знакомое биение жизни во мне. Я задыхаюсь и падаю на колени, но моя рука по-прежнему крепко прижата к узелку. Никогда еще я не испытывала таких острых ощущений. Это головокружительно и странно, потому что дерево не может чувствовать так же, как я. Меня захлестывает такая нежная печаль, что мне хочется плакать и в то же время кричать от восторга, потому что я чувствую, как нестареющая вечность тянется к обновлению.
Усилием воли я вытягиваю из дуба толстые жилы жизни. К моему удивлению, одна из них приходит в движение. Я нежно обхватываю ее, но, едва между пальцами пробивается щекотка, отскакивает от меня, и в моем теле что-то надламывается, и острая боль разрывает спину, крушит позвоночник.
Я падаю навзничь, кровь хлещет из носа прямо в грязь. Внезапная потеря контакта с деревом дезориентирует меня, и мои пальцы скребут по земле в поисках утраченной связи.
Доктор Блайт хлопает в ладоши.
– Браво, Вайолет, – произносит он со спокойной уверенностью. – Браво.
Он протягивает мне носовой платок. Я прижимаю его к носу и смотрю на дерево. Крошечный листик, пробившийся из узелка, трепещет на ветру.
– Вот видишь, – говорит доктор, опускаясь рядом со мной на корточки и открывая свой саквояж