Посетители сада, будь то простые горожане или важные гости, чувствовали себя здесь словно в другом мире, оторванными от суеты и забот. Они бродили по извилистым тропинкам, вдыхали ароматы диковинных цветов, слушали пение невиданных птиц и восхищались гармонией, созданной человеком и природой. Дети с восторгом гонялись за бабочками и светлячками, прятались в тени огромных деревьев и пытались разглядеть фей в зарослях роз.
В тенистых аллеях часто можно было встретить ученых, углубившихся в споры о селекции, или художников, пытающихся запечатлеть мимолетную красоту цветущего сада на своих полотнах. Здесь же влюбленные пары назначали свидания, мечтая о будущем под сенью вековых деревьев. Городской сад стал не просто украшением города, он стал его душой, местом, где каждый мог найти утешение, вдохновение и, возможно, немного мудрости. Это был оазис спокойствия и красоты, напоминающий о том, что даже в самом сердце цивилизации всегда есть место для природы.
Апрель, 1188 года
Остров Сардиния
Соленый ветер Сардинии, пропитанный терпким дыханием горных трав, дерзко врывался в распахнутое окно старинной каменной виллы. Франческо Чезаре Казул Гоннарио Комита де Лакон-Гунале, прищурившись, наблюдал, как в лабиринте узких улочек Кальяри, словно тени, мелькали чужие лица в черкесках. Осы. Как они проникли сюда? Никто не знал ответа. Просто однажды, пробудившись на рассвете, сарды увидели: генуэзцев сменили осы – молчаливые, с пронзительно холодными глазами, в которых сквозило недоверие к каждому островитянину. Они расползлись по городу, словно ядовитый плющ, обвили Марину, Стампаче и Вилланову, сосредоточившись в самом сердце Кальяри. В спертом воздухе клубилась невысказанная тревога, предчувствие беды. Старики, сгорбившись, шептали древние пророчества, о нашествиях с востока, о знамениях судьбы. Молодежь, охваченная безумным страхом, бежала прочь, и никто не пытался их остановить. Осы не грабили, не убивали, не проливали кровь. Они просто были. Занимали опустевшие дома, неподвижно вглядывались в морскую даль, разжигали костры, чьи зловещие отблески плясали на стенах по ночам. Странные ритуалы, дикие, чуждые песни эхом прокатывались над островом, повергая в трепет. Не захват, не война, а странное, зловещее присутствие. Присутствие, изменившее саму суть жизни. Присутствие, которое невозможно было объяснить словами, лишь нутром ощутить леденящий ужас.
Сардиния замерла в томительном ожидании. Чего ждут осетины, эти незваные гости? Чего бояться сардам, обреченным обитателям острова? Остров, давно ставший пешкой в жестокой игре сильных мира сего, покорно склонил голову. Византийцы, пизанцы, генуэзцы, теперь осы… Разница, по большому счету, невелика. Лишь новая глава в бесконечной сардинской трагедии.
Граф де Лакон-Гунале, ощущал себя последним осколком былого величия. В свои шестьдесят с небольшим он сохранил горделивую осанку, но впалые щеки и потухший взгляд выдавали глубокую усталость. Он помнил времена, когда его род ведущий свою историю от самих юдексов[xi1] , правил своей землей, не оглядываясь на пришельцев. Граф прекрасно понимал, что остров расположенный на оживлённом морском торговом пути между итальянскими городами-государствами и арабской Африкой. Станет разменной картой в играх сильных мира сего и у его народа нет ни возможности, ни сил чтобы противостоять внешней агрессии. Поэтому придётся выбрать сторону в этом конфликте иначе его род рискует остаться без всего. Он поднял со стола старый медный кубок, наполненный густым красным вином Каннонау, и сделал долгий глоток. Крепкий напиток обжег горло, но не принес желанного забвения. Мысли, словно назойливые мухи, кружили вокруг одной и той же темы: что делать? Как спасти остатки достоинства сардов?
Знающие люди поговаривали, что за осами стоит сам византийский басилевс, а это делало их, по мнению графа и большинства его знакомых, предпочтительнее пизанцев и генуэзцев.
Апрель, 1188 года
Князь Давид Сослани
Остров Сардиния
Давид заскучал, на суше все точки сопротивления были подавлены, и, по сути, ему заниматься было нечем. Экономические заботы князь с легким сердцем возложил на плечи Теодора Кастомонита, дяди его юной Феодоры. Ночи принадлежали ей, юной жене, чья изобретательность в любовных играх не знала границ, а вот чем заполнить дни, оставалось загадкой. После недолгих размышлений, столицей новорожденного княжества, влившегося в состав Византийской империи, была провозглашена Ольбия. Не только выгодное расположение предопределило выбор, но и щемящая сердце ностальгия: Ольбия неуловимо напоминала Давиду утраченную родину. Охота более не тешила, экономические тяжбы вызывали лишь зевоту. И словно в ответ на его томление, из Туниса пришли вести о высадке византийского десанта. Давид увидел в этом не просто возможность проявить себя перед императором, но и шанс развеять смертную тоску, сковавшую его душу. В Африке, на этой арене столкновения интересов империй, он мог вновь почувствовать вкус опасности, звон стали и пьянящий запах победы. Ни невинные мольбы юной жены, ни мудрые увещевания старой Цахис не смогли удержать Давида от похода. Лишь Теодор, недавно назначенный на должность мсахуртухуцеса, министра двора и управителя царского домена, не стал перечить порыву молодого князя, а лишь незаметно подкорректировал его пылкие планы. Теодор, словно опытный кормчий, направлял неукротимую энергию князя в нужное русло. Он обеспечил сбор ополчения, куда в первую очередь попали представители ненадежных сардских и корсиканских родов, а также все желающие хорошо зарекомендовать себя перед князем на поле боя. Кроем того в личную тысячу Давида он отобрал лучших воинов, обеспечив их лучшими конями и оружием. Кроме того, он позаботился о надежном флоте, способном доставить войско к нужным берегам, а также направил специально обученных людей, которые помогут быстро вывезти наиболее ценную добычу. Теодор понимал, что для Давида этот поход – не просто военная экспедиция, а необходимость, способ вырваться из золотой клетки власти и рутины. Он хорошо относился к мужу своей племянницы, видя в нём хорошего воина, но плохого хозяйственника, и был согласен на роль теневого правителя, не страдая излишней гордыней и амбициями.
Прощание с Феодорой было коротким, но страстным. Юная княгиня, понимая, что ее мольбы бесполезны, одарила мужа ночью страсти и любви. Цахис, облаченная в праздничные одежды, лишь молча благословила Давида, ее глаза выражали глубокую печаль и невысказанные опасения. И вот, под шум морских волн и крики чаек, флот Давида отплыл к чужим берегам. Князь стоял на носу флагманского корабля, всматриваясь в горизонт, и в его глазах горел огонь, отражавший не только солнце, но и жажду битвы, жажду жизни. Ольбия осталась позади, а впереди его ждали новые земли, новые испытания и, возможно, новая судьба.
Апрель, 1188 года
Тбилиси
Весть о брачном союзе царицы Тамар и муганского эмира Ашкар Сункура обрушилась на Грузию громом среди ясного неба, словно расколов надвое души подданных. Народ, в чьей генетической памяти жили лики Багратионов, был потрясен самой мыслью о чужеземце, да еще и иноверце, на троне. Двор застыл в тягостном оцепенении, словно перед надвигающейся бурей. Вельможи, вчера еще готовые преклоняться перед Тамар, теперь прятали взгляды и шептались по углам, словно воронье, деля добычу, и взвешивали свои шансы в новой игре. Фавориты царицы, купавшиеся во внимании еще вчера, всё чаще сталкивались с ледяным фронтом неповиновения: грузинская знать почуяла близкий закат их влияния. Духовенство – и православное, и мусульманское – роптало в унисон: венчание должно было состояться в нововозведенном храме всех богов в Шамкире – единственном месте, где ни один из супругов не был вынужден предать свою веру. Тамар же стояла непреклонно, словно скала, о которую разбиваются волны: она не отступит от христианства и не позволит Ашкар Сункуру вмешиваться в дела церковные. Условие, вызвавшее лишь глухое ворчание среди муганской знати, было принято.
Сама Тамар, чувствовала бурю, зарождавшуюся в сердцах ее подданных. Ее решение было продиктовано не пылкой страстью, а холодным расчетом дальновидного стратега. Муганское эмирство, распростертое к югу от Грузии, от слияния Араза и Куры, до самого подножия Талышских гор, сулило царству не только новые земли, но и значительный прирост населения, среди которого почти треть составляли православные христиане. Этот брак был призван не только расширить границы державы, но и, возможно, предотвратить кровопролитную войну, надвигавшуюся темной тенью. Сейчас, когда Грузия утверждала свою власть в Арране и Арбедиле лезвием меча, а взор царицы был устремлен на отпавшую Имерети, союз с сильным соседом был жизненно необходим, словно воздух.
В Шамкир стекались гости со всех концов Грузии и Мугани. Шатерные города, расцвеченные шелками и коврами, выросли вокруг города, словно фантастические цветы после дождя. Но, несмотря на лихорадочную подготовку к торжеству, атмосфера праздника была отравлена тревогой, словно ядовитым дымом. Звуки зурны и киннора тонули в приглушенном ропоте недовольства, словно в зыбучих песках. Под покровом ночи плелись паутины интриг, заключались зыбкие союзы, произносились клятвы верности – и совершались предательства. Недовольные царицей, подобно змеям, выползшим из своих нор, вновь подняли головы, ища покровительства у ее будущего мужа. Амиреджиб Отари Габричидзе, чья должность включала в себя обязанности министра внутренних дел и почты, лишь обреченно качал головой, едва успевая фиксировать контакты знати, чья благонадежность теперь трещала по швам.
В день свадьбы Тамар, облаченная в ослепительно белое платье, казалась неземным видением, сотканным из лунного света. Но в ее глазах, обычно лучистых и полных жизни, читалась не только усталость, но и стальная решимость. Ашкар Сункур, высокий и статный, как скала, держался с достоинством, хотя и чувствовал на себе неприязненные, словно кинжалы, взгляды грузинской знати. В храме, где рядом стояли крест и полумесяц, два символа, словно застывшие в вечном споре, свершился обряд бракосочетания, скрепивший не только два сердца, но и судьбы двух народов.