После торжественной церемонии начался пир, больше похожий на поле битвы, где улыбки скрывали неприязнь, а тосты звучали как вызов. Вино лилось рекой, багряные капли напоминали кровь, пролитую в прошлых распрях. Здесь собрались те, чьи семьи веками делили власть и земли, те, чьи амбиции сталкивались в узких коридорах дворцов и на широких полях сражений. Музыка, сначала тихая и умиротворяющая, постепенно нарастала, отражая внутреннее напряжение. В танце мелькали шелка и драгоценности, а в глазах - расчет и холод. Старые обиды всплывали в воспоминаниях, словно призраки прошлого, требуя отмщения. За столом, уставленным яствами, плелись интриги, заключались союзы и разбивались сердца. Каждый участник этого пира был игроком, и ставка в этой игре была высока - власть. И хотя на лицах застыли улыбки, в глубине души каждый понимал, что этот пир - лишь передышка перед новой битвой. Когда часы пробили полночь, пир начал стихать. Гости, уставшие от игр и притворства, стали расходиться, унося с собой не только воспоминания о роскошном празднике, но и груз невысказанных слов и нереализованных планов. Ночь опустилась на город, укрывая его тьмой и тайнами, которые возможно никогда не явят свой лик под светом солнца.
Когда гости разошлись, молодые остались наедине. Эмир грубо взял царицу за запястье, притягивая к себе с такой силой, что ее шелковое платье зашуршало, как осенние листья под ногами, словно предвещая утрату и разрушение. В глазах его плясали не то гнев, не то нетерпение, а может, и то, и другое в дикой, обжигающей смеси, словно пламя, готовое поглотить все вокруг. Царица попыталась высвободить руку, но хватка эмира была железной, словно капкан, захлопнувшийся вокруг ее нежной плоти. Она подняла на него взгляд, полный одновременно страха и вызова, словно загнанный зверь, готовый защищаться до последнего вздоха. В полумраке покоев ее лицо казалось еще бледнее, а темные глаза – еще глубже, словно бездонные колодцы, хранящие в себе печаль и мудрость веков. Молчание между ними звенело, наполненное невысказанными обидами и упреками, словно натянутая струна, готовая оборваться в любой момент. "Ты знаешь, зачем я это сделал," - прорычал эмир, нарушая тишину, словно раскат грома, предвещающий бурю. Его голос был низким и хриплым, как шепот ветра в пустыне, несущий песок и зной. Царица не ответила, лишь гордо вздёрнула подбородок, словно неприступная крепость, не желающая сдаваться врагу. Она знала, что любой её ответ лишь подлит масла в огонь, разожжённый его гордостью и властолюбием, словно подбросит хворост в костер, грозящий все уничтожить. Эмир, видя ее молчание, лишь сильнее сжал ее запястье, словно желая сломить ее волю. Он придвинулся ближе, так что она почувствовала жар его дыхания на своем лице, словно дыхание дракона, обжигающее своим пламенем. "Я ждал этой ночи," - прошептал он, и в этом шепоте слышалась вся ярость и страсть, клокотавшие в его душе, словно бурный поток, готовый вырваться на свободу. Он опрокинул Тамар на кровать и овладел ей грубо, как завоеватель, берущий приступом неприступную крепость, словно варвар, попирающий святыню. Не было нежности, не было ласки – лишь обжигающая ярость, выплеснутая в каждом прикосновении, словно удар хлыста, оставляющий рубцы на нежной коже. Тамар, несмотря на страх и отвращение, не издала ни звука, словно статуя, лишенная чувств и эмоций. Тамар давно научилась контролировать себя, словно дрессировщик, усмиряющий дикого зверя внутри себя. Когда все закончилось, эмир отвалился от нее, тяжело дыша, словно зверь, насытившийся добычей. Он смотрел на лежащую рядом царицу с мутным выражением глаз, словно только что проснулся от кошмара, словно очнулся от безумия. В полумраке покоев ее лицо казалось еще более осунувшимся, а на бледной коже алели багровые следы его грубых прикосновений, словно кровавые цветы, распустившиеся на снегу. Тишина, воцарившаяся в покоях, была еще более гнетущей, чем шум пиршества несколько часов назад, словно тишина после смертельной битвы. Эмир чувствовал себя опустошенным, словно выжатый лимон, и его сморил сон, словно забвение, поглотившее его душу. Тамар, не говоря ни слова, поднялась с кровати и, накинув на себя шелковый халат, вышла из покоев, словно призрак, ускользающий в ночь. Она шла по коридорам дворца, не разбирая дороги, словно сомнамбула, преследуемая собственными демонами, словно тень, ищущая свет. Она остановилась у окна, глядя на темное небо, усыпанное звездами, словно на бескрайний океан, полный тайн и загадок. Лунный свет серебрил ее лицо, делая его еще более печальным и прекрасным, словно лик Мадонны, оплакивающей свои грехи. Царица Тамар знала, что эта ночь изменила все, словно перевернула страницу ее жизни. И что пути назад уже нет, словно мост сожжен за спиной. «Ālea iacta est» («жребий брошен») произнесла она, словно принимая свою судьбу, и улыбка, впервые за день, коснулась её уст, словно луч надежды, пробившийся сквозь тьму.
Грузия стояла на пороге новой эпохи, и никто не мог предсказать, каким будет ее будущее под правлением царицы Тамар и ее нового супруга, эмира Ашкар Сункур. Интриги плелись за кулисами, заговоры зрели в тени, и казалось, что лишь время покажет, сможет ли этот союз принести мир и процветание Грузии, или же станет предвестником смуты и раздора.
Апрель, 1188 года
Марракеш
Халиф Абу Юсуф Якуб ибн Юсуф ибн Абд аль-Мумин аль-Маншур
Шел четвертый год правления молодого халифа, но тягостный назр все еще лежал на его плечах. Аль-Мансур, поклявшийся отомстить португальцам за кровь отца, был скован войной с родом Бану Гания, что удерживала его в жарких объятиях Африки, не позволяя исполнить священный долг. Сегодня гонец принес весть, которая обрадовала его словно луч солнца, пробившийся сквозь грозовые тучи: заклятый враг, Али ибн Исхак, пал в одной из схваток на просторах Восточного Магриба. Смерть давнего недруга давала столь необходимую передышку, шанс залечить раны и перегруппировать силы. Аль-Мансур понимал, что эта победа над Бану Гания еще не означала полного триумфа. Опыт подсказывал халифу, что гибель одного вождя лишь породит новых претендентов на власть, и борьба вспыхнет с новой яростью. Но, несмотря на это знание, Аль-Мансур не мог сдержать ликования. Смерть Али ибн Исхака – это не просто устранение врага, это надежда на то, что сопротивление уходящей династии будет окончательно сломлено.
Не теряя времени, халиф созвал Малый Совет. Необходимо было выковать план действий, чтобы воспользоваться удачей и закрепить успех. Обсуждались различные пути: от заключения шаткого мира с оставшимися лидерами Бану Гания до продолжения войны на истребление. Аль-Мансур внимательно слушал каждого советника, словно стараясь впитать в себя каждую деталь, каждое слово. Но, как это часто бывает, благая весть пришла рука об руку с черными воронами дурных предзнаменований. Не успел совет разойтись, как раздался тревожный гонг: объединенные флоты византийцев и сицилийцев высадились на берегах Триполи и Туниса, где нашли обильную поддержку среди местного населения, в том числе и мусульман, и захватили плодородные земли до самых отрогов Атласских гор. Сообщение было ошеломляющим, купцы доносили что басилевс греков планировал взять под свой контроль Сицилию, а вместо этого они совместно высаживаются в Африке. Вторым неприятным сюрпризом оказалось, то что разгромленные ранее войска под предводительством Яхья ибн Исхака не только отстояли Беджаю, но и захватили города Тизи-Узу и Алжир. И всюду местное население восставало против власти халифа, поддерживая захватчиков и вырезая арабские племена, на чью верность так полагался Аль-Мансур.
Взоры всех собравшихся были прикованы к молодому халифу. Он ощущал, как гнев клокочет в груди, словно лава в жерле вулкана, но понимал, что сейчас не время для ярости. Сейчас, как никогда, необходим холодный рассудок, ведь война на два фронта – это верная гибель. Наконец, обуздав свой гнев, он произнес, и голос его, хоть и был спокоен, звенел сталью клинка:
– Дипломатия – вот наш щит и меч в этой буре. Нам необходимо выиграть время, любой ценой. Подготовьте тайные посольства. Одно – в Палермо, другое – в Константинополь. Обещайте уступки, торгуйтесь, лгите, если потребуется. Главное – выиграть время, в идеале – разбить этот гнусный союз сицилийцев и византийцев, пока они не обратили нашу землю в пепел.
Он обвел взглядом советников, и в глазах его горел решительный огонь.
– Параллельно, усильте гарнизоны в ключевых крепостях. Пусть склады ломятся от продовольствия и оружия. И немедленно отзовите наши войска из Пиренеев. Каждая сабля пригодится здесь. Члены совета, словно очнувшись от оцепенения, закивали, принимая слова халифа как закон. В зале воцарилась деловая суета. Один за другим они покидали помещение, унося с собой частицы плана, благодаря которому они смогут победить.
Аль-Мансур остался в гордом одиночестве, у окна, за которым раскинулся город, безмятежно дремлющий под светом полумесяца. Он нутром чуял, что завтрашний день окрасится багрянцем войны и прольется реками крови. Мысли, словно стая встревоженных птиц, метались в его сознании. Палермо и Константинополь – ненадежные союзники, каждый из которых исподтишка точит кинжал собственных интересов. Сицилийцы алчут расширить свои владения, византийцы – вернуть былое величие. Поэтому необходимо плести паутину интриг, играть на их непримиримых противоречиях, сулить им горы золота, лишь бы отсрочить неминуемый час столкновения. Отзыв войск из Пиренеев – болезненный удар по самолюбию, но диктуемый холодной необходимостью. Там воины вели изнурительную, бесконечную войну с христианами, но сейчас, когда над сердцем государства сгустились черные тучи, главное – удержать его. Аль-Мансур понимал, что это может спровоцировать новые, еще более яростные набеги с севера, но этот риск, как ему казалось, был оправдан. Время – вот что было вожделенной целью халифа. Время, чтобы возвести неприступные стены, собрать под свои знамена несметное войско, посеять семена раздора в стане врагов. Он истово верил, что хитросплетения дипломатии и стратегическое мышление, помогут ему выстоять в этой схватке, сохранить в целости земли и удержать в руках бразды правления.