- Благодарю вас, жители Владимира, за теплый прием. Я пришел править справедливо и мудро, чтобы умножить славу города и благосостояние его жителей. В единстве наша сила!
Толпа ответила нестройным гулом приветствий. Юрий натянул подобие улыбки и двинулся в сторону княжеских палат, чувствуя на себе пристальные, и оценивающие взгляды.
Истомленные бездействием и снедаемые жаждой битвы, половцы, чьи ряды усилила сотня егерей и союзные черемисы, оставили бесплодное ожидание булгарских провокаций. Решив испытать судьбу, они двинулись вниз по течению Волги, где их взору предстал авангард эрзян. Быть может, дерзкие пришельцы вознамерились испытать крепость Кстова, а может, их вели иные, тайные замыслы – то не суть важно. Важно лишь то, что между двумя отрядами вспыхнула яростная схватка, в которой авангард эрзян, словно трава, был скошен без остатка. И вот, словно лавина, сорвавшаяся с гор, события покатились по предначертанной стезе войны. За первым столкновением последовала яростная атака на основной лагерь эрзян, а затем – безжалостное уничтожение отряда, что некогда держал в страхе вольные поселения мокши и эрзян. Эрзянский князь, не решившись на дальнейшую эскалацию оправился с жалобой к булгарскому кану.
Август 1188 года
Один из волжских островов
Волга дышала ледяной свежестью предрассветного часа. Туман, сотканный из призрачных теней древних преданий, вился над сонной гладью, окутывая дремлющие ладьи, прильнувшие к пескам безымянного волжского острова. С борта одной из них, чеканя шаг, сошли русские дружинники, облаченные в сталь кольчуг и шлемов. На суровых, настороженных лицах застыло напряжение момента. В авангарде – сам князь Юрий, его взгляд – острый, словно отточенное лезвие, пронизывающий туманную пелену.
Навстречу русским гостям из тумана выступила процессия булгарских воинов. Оружие – луки, сабли, копья – вспыхивало искрами в первых лучах восходящего солнца, а пестрые одеяния отражали богатство и неукротимую мощь Волжской Булгарии. Возглавлял шествие сам кан Габдула, в чьем лице читалась мудрость веков и непоколебимая власть. Он был облачен в шелковый халат, расшитый золотом, словно звездным дождем, а голову венчал тюрбан, мерцающий россыпью драгоценных камней.
– Мир вам, князь Юрий! – голос кана Габдулы прогремел над сонным островом, словно раскат грома, – Да станет этот день началом нерушимого и долгого союза между нашими народами.
– Мир тебе, кан Габдула, – отвечал князь Юрий, в его голосе звучала стальная уверенность. – Мы пришли с добром и надеждой на взаимовыгодный лад. Пусть Волга, наша кормилица, течет рекой дружбы, а не раздора кровавого.
Взгляды двух правителей скрестились. В них – настороженность хищников, уважение достойных соперников и робкое прорастающее зерно надежды на союз. Оба знали: от исхода этой встречи зависят судьбы их народов. Мирное ли соседство и процветание, или новые, еще более жестокие, войны выкуют слова, что будут произнесены на этом ничем не приметном волжском острове.
По знаку кана булгарские слуги раскатали на песке роскошные ковры, словно сотканные из солнечного света, и уставили низкие столики диковинными яствами и пьянящими напитками. Князь Юрий едва заметным движением руки приказал своим слугам выставить угощение со стороны руссов. Аромат жареного мяса, спелых фруктов и терпкого вина наполнил прохладный утренний воздух.
Князь Юрий и кан Габдула воссели друг напротив друга, готовясь к долгому и непростому торгу. Вопросы торговли, зыбких границ, взаимопомощи и религиозных распрей черными воронами висели над повесткой дня. Судьбы двух великих народов, как хрупкие ладьи, были вверены их рукам.
Над Волгой по-прежнему клубился туман, словно древнее божество, внимательно прислушиваясь к каждому слову, произнесенному на этом судьбоносном острове. Солнце поднималось все выше, заливая золотым светом сцену исторической встречи. Начинался день, который мог навсегда изменить ход великой реки времени.
Август 1188 года
Тамар
Тамар с удивлением открыла для себя опьяняющую сладость подчинения в постели. Властная и независимая в жизни, она, словно податливый воск, таяла в руках мужчины, умевшего разбудить в ней эту дремлющую, почти забытую потребность в силе и контроле. Он объезжал ее, словно дикую кобылицу, непокорную и своенравную. В жизни она несла бремя силы и независимости, но здесь, в интимном полумраке, все правила и убеждения рассыпались в прах. Оказалось, что отдать бразды правления, довериться чужой воле — это не слабость, а экстатическое освобождение. Освобождение от вечной необходимости быть сильной, принимать решения, нести непосильную ношу ответственности. До него мужчины лишь робко касались поверхности, не смея проникнуть вглубь. Его руки, уверенные и грубые, исследовали ее тело, словно картографы, открывающие новые, неизведанные земли. Каждое движение, каждое прикосновение высекали искры, рождая не только боль, но и волну трепетных мурашек, затопляющих ее с головокружительной силой. Она позволяла себе стоны, не сдерживая первобытных чувств, позволяла себе зависеть от его ритма, от его дыхания, от самой его сути. В этом добровольном подчинении она ощущала парадоксальную власть — власть над его желанием, власть над тем, как он пожирает ее глазами, как чувствует каждую клеточку ее существа. Его грубость и наглость и возбуждали, и бесили её одновременно. Именно в этой опасной игре контрастов, где удовольствие переплеталось с легким страхом, а покорность с ощущением собственной силы, и рождалось истинное пламя их страсти.
Он обманулся, приняв её покорность в постели за слабость в жизни, возомнив, что и вне опочивальни будет править безраздельно. Тамар подобной иллюзии не потерпела. В их отношениях разгорелась тихая, но беспощадная война за власть, перемежаемая бурями страсти, порой грубой, почти жестокой. Ашкар утверждал своё доминирование в ложе любви, Тамар лишала его рычагов влияния в государственных делах, обращая в пыль его мнение. Даже вчерашние подданные всё чаще взирали на Тамар, как на истинную правительницу. Ашкар чувствовал, как власть утекает сквозь пальцы, как песок сквозь сито. Ещё немного, и он из владыки превратится в супруга при царице. Ярость клокотала в нём. Он видел крадущиеся усмешки в глазах придворных, когда Тамар одним словом обращала в ничто его решения. Слышал шепот за спиной, возносящий её мудрость и прозорливость до небес. Чувствовал себя марионеткой в руках искусной кукловодки. И чем отчаяннее он пытался вырваться из этой невидимой клетки, тем крепче сжимались её прутья.
Лишь в постели, в объятиях Тамар, он находил мимолетное забвение. Там он был господином, там он мог доказать своё превосходство. Но рассвет приносил отрезвление. Тамар вновь взбиралась на трон, а он оставался лишь призраком былого величия. Он пытался вернуть утраченное, устраивая тайные сборища, плетя коварные интриги. Но Тамар, словно читала его мысли, и каждый раз его замыслы рассыпались в прах, как карточный домик от дуновения ветра. Авторитет таял, как первый снег под весенним солнцем. Ашкар осознавал своё поражение. Он понимал, что Тамар, эта прекрасная и коварная змея, переиграла его. Стал пленником собственной страсти, жертвой собственной самонадеянности. И ему оставалось лишь наблюдать, как его мир рушится, обращаясь в горький пепел у его ног.
Но даже в этом пепле тлела искра надежды. Быть может, ещё не всё потеряно. Быть может, он сумеет вернуть себе власть.
Август 1188 года
Белгород на Днестре
тысячный Ратмир
У тысяцкого любого города забот невпроворот, а уж коли город тот на самой границе стоит, вдали от стольного града, да еще и перевалочным пунктом для полабских славян служит, то заботы его множатся десятикратно, в тугой узел сплетаются. И вертелся Ратмир, тысяцкий белгородский, словно белка в колесе, от первой звезды до заката багряного солнца. Одно утешение – с рыбным промыслом управились. Осетров, севрюг да белуг наловили вволю. И закоптили, и засолили, и балыка по княжескому рецепту учинили – запас на год, да еще и на торг хватит. Большую часть в Крым повезут, там купцы расторопные. Раньше и галичане охотно брали, да только у них сейчас смута, не до торговли им.
Но пуще всего Ратмира Берладь тревожила – дикий край меж Днестром и Дунаем, да город одноименный, где вольные люди собрались, беглые из разных княжеств, а по правде сказать – разбойники да головорезы. Пока что белгородцев особо не трогали, так, попытались пару раз озорничать: деревеньки пограбить, скот увести. Но Ратмир быстро показал, кто в Белгороде хозяин. Выловил озорников, да на дубах вдоль дороги и вздернул. Никто не ушел от расплаты.
Однако чуял Ратмир, что Берладь – это лишь предвестие бури. Слишком вольготно там жили, слишком много оружия у них появилось. Не сами же они его ковали? Значит, кто-то снабжал. И этот кто-то, наверняка, имел виды на белгородские земли. Князю, конечно, докладывал тысяцкий о берладских беспокойствах, да только князь далеко, у него своих забот полон рот. Придется, видно, самому Ратмиру разбираться с этой берладской вольницей.
Решил Ратмир отправить в Берладь лазутчиков. Пусть разузнают, что там за люди, какие у них силы, кто их вождь, и главное – кто оружие поставляет. Выбрал он для этого дела самых надежных и опытных воинов, тех, кто и в бою не дрогнет, и в разговоре слово нужное найдет. Переодел их в купцов, навьючил телеги товаром, да и отправил в путь.
Прошло несколько недель, и вернулись лазутчики с тревожными вестями. В Берлади собралось немало народу, во главе их стоит некий Ростислав Иванович, беглый князь из первой галицкой династии, сын Ивана Берладника. Оружие им поставляют смольчане да валахи, за золото да за полон. Иван мечтает о возвращении Галича под свою руку или создании собственного княжества, и Белгород – лакомый кусок для него. Поэтому вопрос, что он посчитает выгодным для себя двинуть на Галич, где обосновался венгерский королевич Андраш, сын Белы III, или обеспечить себе тыл покорив Белгород, оставался открытым.