И как раз когда Цинтия его вроде бы нашла, она проснулась, ничего не помня, кроме лиц в огне.
Она была в ночной рубашке. Возле кровати стоял Витторио с едой на подносе. Цинтия понимала: он ее отец и врач, каждый день принимающий женщин, но то, что он ее переодел, казалось еще более грубым посягательством, чем то, что он опоил ее сонным зельем.
В окно бил прямой солнечный свет, что означало вечер. Но вечер какого дня? Следующего, решила Цинтия. Отец мог усыпить ее на любое время, но он бы не стал рисковать, что она умрет с голоду, а чтобы есть, она должна бодрствовать.
Он сказал:
– Я принес тебе…
– Вы прекрасно знаете, что я к этому не притронусь.
Он взглянул на свои руки, держащие поднос.
– Извини, что я… так поступил. В еду ничего не подсыпано.
– Тогда и ешьте ее сами.
Она спустила ноги на пол, села. Голова еще не совсем прояснилась. Витторио поставил поднос, положил руку ей на плечо и потянулся к изножью кровати за халатом.
Цинтия посмотрела на отца в упор и поняла, что ее взгляд его ранит. Но ей было все равно.
Она встала, сбросив его руку, подошла к шкафу и вытащила первое попавшееся платье. Витторио пытался что-то сказать, но не находил слов. Цинтия швырнула платье на кровать, двумя руками ухватилась за ночную рубашку, стянула ее через голову и осталась стоять – голая, дрожащая, непокорная.
Отец прошел мимо нее и вон из комнаты, обернувшись, только чтобы закрыть за собой дверь.
Цинтия начала одеваться. На полу рядом с ногой блеснуло что-то металлическое: подвеска-крокус. Цинтия подняла ее и держала в кулаке, пока подвеска не согрелась, а на ладони не отпечатались лепестки.
Стол в парадном зале Палаццо Медичи был накрыт на двадцать человек, но сидел за ним лишь один: Марсилио Фичино пил вино и закусывал.
Он поднял глаза на Цинтию и как будто не сразу ее узнал.
– О… дотторина. Входите. Садитесь. Здесь на всех хватит. – Он встал, по-прежнему держа кувшин с вином, пересел на следующее место, наполнил новый кубок, зачерпнул ложкой нарезанные фрукты из мисочки рядом с кубком. – Я знаю, как это делать. Начинаете с одной стороны и передвигаетесь по кругу.
– Где мессер Лоренцо?
– Лоренцо… нездоров. А мессера Джулиано спровадили… извините, проводили в Пизу, он должен привезти профессоре дотторе Леоне. Препроводили? Выпроводили?
– Так в доме никого нет?
– Я есть. Вы есть. Он есть. Празднества Лоренцо без Лоренцо не в радость.
Цинтия внезапно поняла, что Фичино не просто пьян, и даже не особенно пьян. Поэта бросили одного, что растравило в нем меланхолию, а людей его темперамента меланхолия может свести в могилу.
Она выбила из его руки кубок, залив красным вином ярды скатерти и посуду, потом взяла Фичино под локоть и подняла. Ему потребовалось время, чтобы утвердиться на хромой ноге, однако скоро Фичино уже стоял, глядя на Цинтию. Тоска в его глазах грозила затянуть и ее. Она попросила богов, насылающих видения, не разлучать душу Фичино с телом хотя бы ненадолго.
– Хорошо, дотторина. Ваш раб. Что вам угодно?
– Велите отнести Лоренцо в тихую комнату.
– Он не может стоять.
– Значит, вместе с кроватью! Еще потребуются жаровня и котелок. И две бутылки бренди.
– Что с ним, дотторина? Он рожает?
Цинтия едва не дала ему пощечину, но заметила слабую улыбку и поняла, что к философу вернулось его переменчивое настроение. Сама она улыбаться не могла, но видела, что с Фичино все будет хорошо.
Если, конечно, Лоренцо не умрет, но в таком случае ничто не имеет значения.
Лоренцо де Медичи умирал.
Руки и ноги у него скрючились и мучительно ныли, а любое движение доставляло нестерпимую боль. Однако это было еще не худшее. Кожа стала горячей и очень сухой, и Цинтия знала, что у него все зудит; почки начали отказывать, и близился миг, когда ничто на земле его не спасет… за исключением средства, которое спасло Галеаццо Марию Сфорцу. А она скорее убила бы Лоренцо, чем такое допустить.
Цинтия захлопнула дверь тихой комнаты, услышала, как заперся засов. Ключи были у Лоренцо и Джулиано. Либо один брат откроет дверь, либо другой.
Фичино наливал бренди в котелок. Цинтия сняла с груди подвеску, открыла, всыпала желтый порошок в жидкость.
– Что это? – спросил Фичино.
– Экстракт безвременника.
– О, – чуть слышно проговорил поэт.
Теперь все зависело от правильно подобранной дозы и времени. Лоренцо должен был пить две мерные ложки настойки каждый час. Цинтия принесла из комнаты наверху маленькие немецкие часы; через десять минут стало ясно, что просто смотреть на стрелки невыносимо. Тогда Фичино начал читать под тиканье стихи – он знал наизусть целые тома. Прошел первый час. Еще две ложки. Второй час. Еще две. Третий. Фичино охрип и жалел, что у них нет бутылки бренди без лекарства. Цинтия пыталась петь, импровизируя, как в конце лета, но ничего не вышло. Она не могла сочинить слова. Даже песню вспомнить не могла. В ней не осталось музыки.
К седьмому часу Лоренцо заметно расслабился. Он попросил и выпил немного воды. Цинтия влажной губкой протерла ему лоб, затем, по его кивку, руки и ноги. Пальцы у него почти распрямились.
После того когда Цинтия дала ему дозу восьмого часа, Лоренцо набрал в грудь воздуха и произнес: «Ну, Луна…» Следующие пятнадцать минут по часам все молчали. Затем Лоренцо начал читать стихи. То был Данте Алигьери, из Commedia dell’Uomo[27], та часть, где поэт находит наконец правильный выход из дворов и коридоров Плутонова царства. Ему всегда нравились каламбуры о Платоновой пещере и Плутоновой.
Фичино подхватил строки Вергилия-волхва, и оба перешли на речитатив; Цинтии не хватило запала включиться в игру, но время побежало быстрее. Когда поэт добрался до ночного светила, Цинтия поняла, что должна улыбнуться при слове «Луна», и улыбнулась, каковы бы ни были ее настоящие чувства.
На двенадцатом часу Лоренцо сел. Он вынул из мешочка на поясе ключ от комнаты и протянул Фичино. Лицо поэта просияло чистой и абсолютной радостью.
Когда тот ушел, Лоренцо повернул голову и произнес холодно:
– А теперь, дотторина, пришло время рассказать мне правду.
И она рассказала.
– Савонарола… кажется, я его припоминаю. Один из тех, кто пришел во Флоренцию за свободой и первым делом потребовал запрета всех свобод, что им не по нраву. А кто тот божественный император, которому он… молился?
– Дайя. Максимин Дайя.
– Не помню такого. Обожествленных правителей так много. Возможно, и меня когда-нибудь обожествят. Впрочем, полагаю, этот Дайя не дружит с Минервой. Вы можете объяснить гонфалоньеру, как найти дом?
– Я могу сама его туда отвести.
– Нет.
– Я… понимаю, Великолепный.
Она не знала, есть ли смысл просить пощады для Витторио. Возможно, их только сошлют. Однако Цинтия подумала про alberghettо[28], маленькую камеру в башне Палаццо Веккьо. Под влиянием порыва она бросилась на колени.
– Что, во имя Гекаты, вы делаете?
Она подняла голову.
– Чтобы спасти вашу семью, я должен проболеть еще чуть дольше. Возможно, даже умереть на день или два. Итак. Миланцы, или византийцы, или те и другие вместе нападут на нас со дня на день. До зимы есть время лишь для одной кампании; если город падет, тепла придется ждать долго. Нам нужны войска, и быстро. Знаете ли вы герцога Урбинского, Федериго? Его сын был прошлым летом в Кареджи.
– Я знакома с ним, Великолепный.
– Хорошо. Федериго – последний благородный человек в Италии, а к тому же лучший кондотьер – боги ведают, как возможно такое сочетание. Вы отвезете ему контракт – надеюсь, у нас где-нибудь есть бланк. – Лоренцо мрачно улыбнулся. – Скажите ему, что Византия наступает. Его герцогство пытаются присоединить к римским государствам уже много лет, и он ненавидит Империю всеми потрохами.
– Великолепный, я…
– Луна. Дотторина Риччи. Да, я вам доверяю, – сказал Лоренцо и добавил чуть более отстраненно: – Если ничего другого… я по крайней мере спасу ваших близких.
Вошел Фичино, везя на тележке хлеб, вареные яйца, варенье и кувшин золотистого яблочного сидра.
– Там утро, – сказал он с широченной улыбкой на осунувшемся небритом лице. – Дивное утро.
– Марсилио, – сказал Лоренцо, – вызовите гонфалоньера правосудия. Пусть придет быстро и тихо; в городе измена, и мы должны немедленно ее задавить.
Фичино глянул на Цинтию и вновь погрустнел.
– Да, Великолепный. Можно нам сперва позавтракать?
Лоренцо ответил мягко:
– Сейчас позавтракаем, Марсилио. И велите конюхам оседлать для Цинтии лошадь. Поскорее, пожалуйста.
Фичино странно глянул на Цинтию, поклонился и вышел.
– Бедный Марсилио, – сказал Лоренцо. – Он никогда не теряет голову из-за одной лишь красоты… однако красота в сочетании с умом отнимает у него разум. – Он глянул на поднос. – Вряд ли я смогу сейчас есть. Как по-вашему, сидр для меня хороший напиток?
– Очень хороший, Великолепный.
– Так хороший или великолепный? – Он глянул на нее и покачал головой. – А вот вам надо поесть. До Урбино скакать двое суток.
– Лоренцо…
– Что ж, это уже лучше.
– Я бы предпочла дождаться, когда… стражники войдут в дом изменников.
– Я бы предпочел, чтобы вы уехали до того, как мы начнем действовать… но я слишком многого прошу. Если вы не хотите улыбнуться, Луна, то хотя бы выпейте со мной сидра.
Она налила два кубка.
– За virtú, – сказал Лоренцо, салютуя ей кубком.
Virtú, добродетель. Фичино называет так особую крепость духа, способность действовать вопреки обстоятельствам.
– Добродетель тут ни при чем, – сказала Цинтия.
Лоренцо рассмеялся и продолжал смеяться, пока они пили.
Цинтия готова была выпасть из седла и умереть, но сил не было даже на то, чтобы упасть. Она постоянно задремывала, сама того не замечая, пейзажи смен