Под приятную музыку гости приступили к свекле с зеленью и грудинкой и рыбе в имбирном соусе. Для маленькой гостиницы в ноябре ужин был на удивление хорош, однако никто об этом не сказал, так как рты у всех были заняты. Гонец Сфорцы несколько раз пытался втянуть даму в разговор, но та, похоже, уже исчерпала запас своего остроумия.
На десерт подали пирожные с терносливой, изысканные и присыпанные сахарной пудрой; Крониг настаивал, что есть их надо не с пуншем, а с травяным чаем. Когда гости насытились, Тимей Платон сказал:
– Синьорина Рикарди, мне вспомнилась реплика повара из «Псевдола». Знаете ее?
Катарина глянула на него то ли с вызовом, то ли насмешливо.
– Я и впрямь знаю Плавта, профессоре дотторе. – Она подняла вилку, будто скипетр, и продекламировала: – Человеческий хранитель я[32].
Антонио делла Роббиа, говоривший главным образом о том, как плохи обменные курсы в Бернском отделении банка Медичи, внезапно повернулся и спросил:
– Госпожа Катарина, участвовали ли вы в постановке «Жизни Юлиана», написанной моим покойным господином, Лоренцо де Медичи?
– Да, – ответила Катарина. – Конечно. Я очень хорошо ее помню.
Фальконе просыпал сахар на грудь своего черного дублета. Вид у него был раздосадованный.
– Извините, – сказал делла Роббиа. – Я не подумал, что с недавних пор между нашими городами царит вражда. В Берне мы были очень далеки от всего этого. Я всего лишь вспомнил мессера Лоренцо.
– Я была с ним немного знакома, – ответила дама с той мягкой грустью, какая бывает от легкого опьянения.
– Выпьем за него? – тихо предложил делла Роббиа.
– И за герцога Сфорцу тоже? – спросил Фальконе.
– Конечно, – ответил делла Роббиа. Он встал, поднял кубок. Музыканты перестали играть. – За Медичи и Сфорцу. За властителей Италии.
Гости подняли кубки и выпили. Ветер ворвался через щели в ставнях, свечи заморгали.
Клаудио Фальконе встал, и слуга-виночерпий подбежал вновь наполнить кубки, но Фальконе движением руки остановил его.
– Синьорина, синьоры, должен сознаться, что не привык засиживаться так поздно и есть так обильно, посему мне на сегодня довольно. Желаю всем доброй ночи.
– Ваши комнаты готовы, – сказал Крониг.
– Коли так, я тоже пойду, – произнес делла Роббиа. – Я из тех, кто привык перед сном часок почитать и сделать кое-какие деловые заметки. Доброй всем ночи.
– У нас небольшая, но хорошо подобранная библиотека, – сказал трактирщик. – Если кто-нибудь желает перед сном вина, травяного отвара или легкую закуску… – (все застонали), – то говорите. В комнатах есть звонки, так что зовите слуг в любое время.
Катарина Рикарди встала, остальные торопливо вскочили.
– Поездка была очень долгой. Примите мое восхищение ужином, мессер Крониг. И доброй ночи всем.
Крониг просиял:
– Buona notte, Signorina[33].
Когда Фальконе, делла Роббиа и Рикарди поднялись по лестнице, Крониг спросил:
– А вам что-нибудь нужно, господа?
– Ваш питейный зал, – ответил Тимей Платон. – Горячий эль с пряностями для меня и то, что пожелают пить эти господа, в достаточном количестве. И чтобы никто нас не беспокоил.
Капитан Гектор добавил:
– Вы понимаете, что «никто» в данном случае означает: ни слуга, разливающий вино, ни судомойка, ни даже вы?
– Капитан, – ответил Йохен Крониг полуоскорбленно, полувеличаво, – я швейцарец.
Старик в сером уселся подле огня в питейном зале. В руке у него была высокая кожаная кружка с элем. Помимо камина, помещение освещали лишь две свечи на столе. Старик запустил пальцы в правую глазницу, нагнулся и тихонько вздохнул. Пламя свечей отразилось от глазного яблока у него на ладони.
– Венецианское стекло? – спросил Грегор фон Байерн, разглядывая глаз.
Хивел Передир кивнул.
Грегор сказал:
– Мне казалось, будто он двигался вместе с живым.
– Вам и впрямь так казалось, – ответил Хивел, надевая кожаную повязку. – Симпатическая иллюзия. Без этого, полагаю, нельзя, но через несколько часов у меня начинает страшно болеть голова.
– Так, выходит, вы колдун.
– Да, выходит так.
Фон Байерн мгновение смотрел растерянно, затем указал на капитана Гектора, который, скрестив руки, стоял у стены:
– Хорошо, герр доктор… Передир. Я отозвался на просьбу капитана, которому требовался специалист по артиллерии, но, как я понимаю, опоздал. И вы auf’s Deutsch[34] сказали мне положиться на вас и дождаться времени, когда мы сможем все обсудить. Так что мы обсуждаем?
– Возможно, артиллерию.
– Милан ведь уже не предполагает отправить капитана Гектора войной на Швейцарию?
– Никакого Милана больше нет, и он ничего предполагать не может, – ответил Хивел. – Есть только Византия.
Грегор сказал тихо:
– А предполагает ли Византия…
– Империя предполагает расширяться. Захватить весь мир просчитанными, осторожными шагами, ровно так, как она действовала в стране, которая прежде была Италией. Вы согласны принять это в качестве гипотезы?
– Да. Согласен.
– У меня есть основания полагать, что Империя намерена разрушить Британию. Разрушает ее сейчас. Вы знаете, что там была династическая война?
– Плантагенеты, – сказал Грегор. – Йорки и… и…
– Ланкастеры, – подсказал капитан.
– Да, Ланкастеры. Но война ведь закончилась, разве нет?
– Ланкастеры по большей части перебиты, – ответил Хивел, – но мира в стране нет. Полагаю, Империя пытается развязать новую гражданскую войну. Не завтра, но достаточно скоро, чтобы ткань страны не выдержала и лопнула. Трубы, набат… входит Византия торжествующая. – Он помолчал. – Она это очень хорошо умеет.
– Вы хотите ее остановить? – осторожно спросил Грегор. Он кончиком пальца потер оправу очков. – Вы очень сильный колдун?
– О, не настолько, – смиренно ответил Хивел. – Я кое-что знаю о том, как действует Империя. А капитан много знает о ее военном устройстве. Он сам был византийцем… не пугайтесь, герр доктор. Семью капитана перебили по указанию Империи, так что он больше не числит себя ее подданным. В отсутствие посторонних его настоящее имя Димитрий Дука.
Дими поднял голову:
– Хивел такое знает. Понятия не имею, каким образом он это узнаёт.
– А вы, герр доктор фон Байерн, немецкий артиллерист, и германские государства по-прежнему превосходят Византию в изготовлении пушек. Еще вы прекрасный математик и в совершенстве говорите по-английски.
У Грегора брови поползли вверх.
– Теперь понимаете, о чем я говорил? – Димитрий оттолкнулся от стены и подошел к камину. – Нетрудно догадаться, что я отправлюсь с вами, – сказал он Хивелу. – У меня не осталось наемников, и войны здесь больше нет. А раз вы сумели выведать мое имя, значит, пора его сменить и уехать в другое место. Однако для чего доктору включаться в подобное предприятие? Сражаться с Империей – все равно что безоружными идти в наступление вверх по склону.
Хивел глянул на Грегора. Покатал в пальцах стеклянный глаз и спросил очень мягко:
– Seit wann ist die Blutnot bei Ihnen?[35]
Грегор сказал:
– Я вампир уже восемь лет.
Димитрий резко повернулся. В камине зашипел пролитый эль.
Грегор сказал:
– Я думал, что хорошо это скрываю.
– Да, – сказал Хивел. – Белая одежда, чтобы замаскировать бледность, очки…
– Что это? – спросил Дими, и в голосе его послышались опасные ноты.
– Недуг, – ответил Хивел. – Как подагра, как сахарная болезнь.
– Или как проказа, которая заражает, – сказал Дими. – Враг моего врага не мой враг.
Он быстро забормотал по-гречески.
– Бычья кровь неприятна на вкус, – ответил Грегор на том же языке, – но я и впрямь ее пил. А равно и змеиную, хотя она омерзительна.
Было видно, что Дими напрягся всем телом.
Хивел сказал:
– Пожалуйста, герр доктор, продолжайте.
Фон Байерн сел за стол напротив Хивела и Дими.
– Я преподавал в Александрийском университете. Имперская чиновница, магистрат… она меня соблазнила. Или я позволил себя соблазнить. Или… Не так и много крови теряешь за раз, если только вампиром не овладевает желание упиться. И заражение не неизбежно. То же самое говорит молодой человек девушке, которую стремится обольстить, не правда ли? Крови и боли будет совсем не так много, как уверяют, и последствия не неизбежны. Пока однажды утром она не просыпается и не чувствует тошноту. – Он безрадостно улыбнулся. – Тошноту и тягу к диковинной еде… После этого я видел мою возлюбленную лишь однажды, на закрытом судебном заседании, на котором меня попросили покинуть Александрию.
– Вам не оставили выбора, – сказал Хивел.
– Оставили, ибо имперский суд справедлив. Ножи лежали наготове.
Димитрий сказал:
– И будь у вас хоть капля… чести, вы бы избрали их! Но вы ушли, чтобы разносить… заразу…
Грегор встал и уперся ладонями в стол.
– Не смейте впредь так со мной говорить, – ледяным тоном произнес он. – Вы не знаете, не можете знать, кто я и что я делал. Да, я убивал животных, которые не заражаются. И я пил человеческую кровь, потому что без хотя бы малой ее толики я лишусь рассудка и утрачу власть над собой. Однако я всегда добывал ее ножом или полой иглой, в чашу, никогда ногтями или зубами. Я Грегор, фахриттер фон Байерн, и я делал то, без чего нельзя обойтись, но я не заразил ни одного мужчину и ни одну женщину. Aber’s macht nichts, nicht wahr? [36]Вы не понимаете. Вы не понимаете, каково это, ненавидеть себя за то, что вынужден делать, дабы остаться в живых. Ненавидеть себя за то, что не можешь в себе изменить.
Он наклонил голову и остался стоять неподвижно. Лицо его скрывала тень.
Димитрий допил кружку и с грохотом поставил на стол.