– Где Томмази? – спросил делла Роббиа. – Он сбежал… ускакал, покуда мы занимались поисками. И сейчас он уже за много миль отсюда.
– Дама и господа, – сказал Крониг. – Колдун Гвидо Томмази не за мили отсюда. Он в конюшне. Загадка, – продолжал он с огромным облегчением, – разрешилась.
Ноттесиньор висел под балкой, ноги его болтались в двух футах от присыпанного соломой пола. Умирая, он сбросил башмаки на деревянной подошве; один лежал тут же, рядом с упавшим бочонком, другой, как и феска, гораздо дальше, почти у двери.
А посреди конюшни громоздилась куча почерневшей соломы и обгорелой кожи. Пламя только-только сбили и загасили снегом. С усилием, очень медленно, Хивел опустился на корточки. Потянул носом запах лампового масла.
Кожа была остатками сумки, с которой приехал Фальконе; ее изрезали в поисках потайных карманов, и не просто изрезали, а вскрыли опытной рукой. Здесь же были клочки полусгоревшей бумаги – они почти что обратились в пепел и держались лишь за счет чернил.
– «Долги английского короля…» – прочел Хивел на одном обрывке, затем на другом: «Проценты банка за границей…»
Клочки рассыпались от первого же прикосновения. Он вздохнул, постучал пальцами по еще теплой соломе.
Что-то яркое привлекло его взгляд. Хивел вытащил из соломы маленький мягкий комочек – расплавленную восковую печать. Он покатал комочек в пальцах и сунул в рукав, как Томмази – яйца, и встал навстречу подошедшему Йохену Кронигу.
– Записка все объясняет, – сказал трактирщик. – Она была свернута и убрана в его пояс.
Добрые люди!
Я каюсь в убийстве Клаудио Фальконе, вестника с жезлом, и приношу единственное возможное для меня искупление. Я рассчитывал найти в его суме деньги, а нашел лишь бесполезные бумаги. Я совершил бессмысленное преступление и потому недостоин жить. Простите меня.
Гвидо Томмази
– Он перебросил веревку через балку, встал на бочку и оттолкнул ее ногой. – Крониг глянул в перекошенное лицо Томмази. – Неприятная смерть, я думаю.
– Ужасная, – сказал Хивел, – но не такая уж редкая.
Он взял одеяние Томмази за край и поднял как можно выше, показывая нижнюю половину висящего тела. Толстые шерстяные шоссы были мокрыми спереди и сзади. В ноздри ударил сильный запах испражнений.
– Что вы делаете? – спросил Крониг средь общего молчания.
– Умно, и все равно небрежно, – сказал Хивел, отпуская край балахона. – Очень странная небрежность.
– Доктор…
Хивел вынул из рукава шарик воска – уже холодный, застывший и алый, как свежая кровь. Потом убрал снова.
– Давайте вернемся в дом, мессер Крониг. И если у вас в гостинице есть пистоль, советую его зарядить.
– Затруднение с признанием Ноттесиньора, – сказал Хивел, – заключается в его нелогичности.
– С каких пор от человеческих поступков требуется логика? – спросила Катарина.
Она и Димитрий сидели возле огня. Делла Роббиа опирался на каминную полку, Грегор стоял спиной к окну, за которым уже сгущались сумерки. Хивел расположился за столом посреди комнаты, Крониг – чуть позади него.
– Согласен, люди часто поступают нелогично, – сказал Хивел. – Однако допустим, что Шарль де Мезон – переодетый Ноттесиньор. Какой ему смысл перестать был Шарлем? У Шарля есть еда, вино, теплая комната. У Ноттесиньора ничего этого нет.
– Когда он решил ограбить гонца, – сказал делла Роббиа, – он мог счесть, что человека в конюшне заподозрят в последнюю очередь.
– Следы… – проговорил Димитрий.
– Их могло замести снегом, если он ушел достаточно рано, – сказал Хивел. – Возможность, о которой я при Томмази не упомянул, потому что хотел внушить ему чрезмерную уверенность в собственной безопасности. И он уверился, посему в его смерти есть и моя вина. Мессер делла Роббиа, вы банкир. У вас при себе наверняка очень много денег.
Делла Роббиа рассмеялся:
– При том, что я еду один? Только на дорожные расходы.
– А синьорина Рикарди? Уж конечно, у вас с собой если не деньги, то драгоценности…
– У меня… нет. Безделицы, по большей части дорогие мне лично.
– Да? В таком случае наш вор умнее меня. Я бы скорее решил грабить банкира или придворную даму, чем правительственного вестника. Впрочем, неважно. Вор входит в комнату гонца, – Хивел говорил очень медленно, – убивает его, исключительно мучительным и затейливым образом… затем уходит с добычей на конюшню, где ему ничто не угрожает. Открывает сумку и не находит в ней ни золота, ни заемных писем, только герцогские бумаги. В приступе раскаяния из-за напрасно потраченных усилий он вешается. Конец истории.
– Только, – сказал Димитрий, – утром Ноттесиньор был жив.
– Верно, – подхватил Хивел. – Что ж, попробуем спасти нашу гипотезу. Допустим, Томмази хранил сумку, не открывая, всю ночь и значительную часть дня… Мне он не показался таким терпеливым.
– А мне он не показался убийцей. – Димитрий покосился на Грегора. – Тем более убийцей-истязателем. Однако мы по-прежнему недосчитываемся француза. Шарль не мог быть никем, кроме Томмази…
Хивел сказал:
– Никто не ждет, что посетитель гостиницы окажется кем-то переодетым. А тем более, что переодетыми окажутся двое.
Все уставились друг на друга.
Хивел сказал:
– Допустим, двое встречаются на почтовой станции. Один – бродячий колдун, искушенный в хитростях, как вся их братия, и такой же голодный. Назовем его Гвидо. Другой… назовем его Агент. Агент предлагает Гвидо возможность прокатиться в карете, вместо того чтобы идти пешком, и заночевать в теплой постели – что, поскольку на улице ноябрь и идет снег, лучше любых денег. За это Гвидо должен всего лишь на время притвориться Агентом.
Делла Роббиа сказал:
– Какая-то уж очень неблаговидная сделка.
– Однако Гвидо не слишком благовидная личность. К тому же ему холодно. Он соглашается. Карета отъезжает, Гвидо в ней. Агент остался на станции с одеждой Гвидо. Однако он не облачается в нее. Он переодевается наемником, в кожу и сталь, берет самую быструю лошадь, из тех, каких любят наемники, и обгоняет карету. Доезжает до гостиницы, где карете предстоит остановиться. Старается, чтобы все постояльцы увидели его и запомнили, но не слишком им заинтересовались. Грубость и продуманные оскорбления легко достигают этой цели. При первой же возможности он меняет свое платье на одежду колдуна, появляется в ней, переодевается снова.
– Но куда девается Шарль? – спросил Дими.
– Обе личины, Гвидо и Шарля, не лишены недостатков. Гвидо не может оставаться в гостинице, а Шарль рискует, что его маскарад разгадают.
– Или смажут ему грим пощечиной, – заметил Димитрий.
Хивел спросил:
– Синьорина, на каком расстоянии второпях нанесенный грим сохраняет свою убедительность? Нет, плохой вопрос. Как быстро он потечет или смажется?
– Зависит от того, какой именно грим, и от обстоятельств, – очень спокойно ответила Катарина. – Наверное, через несколько часов.
– Но если загримированному предстоит обильная трапеза?
– Еда на сцене – проклятие гримера.
– Или ванна?
– Грим, разумеется, придется наносить снова.
– Допустим, волосы выкрашены шафраном. Если зачесать их наверх в греческом стиле, позволит ли это сохранить их цвет при купанье?
Рикарди проговорила вкрадчиво:
– Уж конечно, профессор Платон, вы не думаете, что я настолько хорошая актриса.
Все рассмеялись.
– Не думаю, синьорина. Вас бы не заинтересовало содержимое сумки мессера Фальконе. Вы вместе ехали в карете, он вами пленился и удовлетворил бы ваше случайное любопытство, хотя, конечно, и не показал бы вам, что в сумке. Однако Агент на такое рассчитывать не мог. Он вновь стал собой, чтобы подобраться поближе к сумке, так что бедному Гвидо пришлось все-таки спать на конюшне. Безусловно, за это Гвидо потребовал дополнительного вознаграждения. Однако не в деньгах – он не смог бы потратить их, не вызывая подозрения. Однако ему приглянулось кое-что в вещах Агента. А как иначе человек в латаном-перелатаном балахоне и деревянных башмаках мог в час смерти оказаться владельцем превосходных чулок?
Делла Роббиа сказал:
– Вампиру вы алиби уже обеспечили, и дама вне подозрений. Так что, сдается, это меня вы пытаетесь повесить на моих чулках.
– Повешен Ноттесиньор, – сказал Хивел, – но на вашей веревке. И в шее гонца было ваше перо. – Он сделал паузу. – Все банкиры Медичи – агенты… шпионы… в той или иной степени.
– Что ж, – сказал делла Роббиа. – Виновен.
– Вы признаетесь в убийстве, – без всякого удивления произнес Хивел.
– Добровольно. А что мне скрывать? Вы помните, кем был Фальконе? Гонцом Лодовико Сфорцы, а значит, Византийской империи. Есть ли в этой комнате, в этой гостинице, во всей несчастной загубленной земле, что прежде была Италией, хоть кто-нибудь, кто любит византийцев?
Хивел ответил спокойно:
– Один из нас ненавидит их очень сильно.
Грегор плотно зажмурился, снял очки, подышал на стекла, протер их и надел обратно. Димитрий смотрел на костяшки пальцев.
Хивел сказал:
– Гонец не рассчитывает на защиту жезла, поэтому запирает дверь, а поскольку замок можно вскрыть, еще и задвигает засов. Однако Клаудио Фальконе кому-то открыл. Уж точно не агенту Медичи. И никому из нас. За исключением дамы.
– Да, – сказала Катарина, – он чуть не сорвал дверь с петель, когда услышал мой голос.
– Что ж, признаем за ним эту человеческую черту, пусть даже он был наймитом Империи, – философски заметил Хивел. – Однако мы вновь забыли бродячего колдуна Гвидо. Прежде чем мы забудем его окончательно, задумаемся: должна была быть причина его убить. Почему вы его убили, агент делла Роббиа?
– Он знал, что я убил византийского гонца, и угрожал выдать меня Империи. А я еще должен исполнить свою миссию.
– Я не верю ни в то ни в другое, – сказал Хивел. – Зачем ему было вам угрожать, когда он мог просто на вас донести? Уж точно вы не заплатили бы ему больше имперцев, и он понимал, что вы можете его убить и убьете. Нет. Томмази что-то знал, это правда, но это что-то представляло для вас угрозу здесь и сейчас.