Другие охотники скакали к ним. Паж на вершине бугра над лежкой закричал было «ура».
– Тихо! – рявкнул Дими, не думая.
Все умолкли.
Вепрь вновь поднялся, сопротивляясь. Три копья по-прежнему держали его. Паж смотрел в изумлении. Лучники и копейщики замерли. Ричард сказал: «Притворство не спасет тебя, сэр Кабан», – спокойно, без злорадства.
Наконец зверь рухнул наземь, теперь уже окончательно, и паж смог-таки издать своей победный вопль, который подхватили другие охотники.
Ричард оперся на копье, будто внезапно обессилев, и сказал Димитрию:
– Голова ваша, капитан, если желаете.
Герцог улыбался рассеянно, Тирелл – более определенно.
– Спасибо, ваша светлость.
Дими спешился и вытащил длинный меч. Кромсать пришлось долго, но наконец голова упала и перекатилась на побуревшем снегу. Дими вытер меч, отметив зарубины, которые добрый восточный клинок оставил на шейных позвонках; убрал меч в ножны. Затем поднял уродливый трофей – он весил добрых фунтов тридцать – и забросил на переднюю луку седла. Олвен недовольно заржала.
Ричард сказал:
– Вот это воин! Кто еще согласился бы ехать домой с такой громадиной на коленях?
Все засмеялись и захлопали. Ричард чуть заметно кивнул Дими и сказал гораздо тише:
– Хайре, милес.
«Радуйся, воин»; не столь уж необычное или редкое обращение одного собрата по мистериям к другому. Оба они имели ранг воина, по разным обстоятельствам, но по одной причине – слишком много других дел.
Однако странно было услышать это от герцога именно сейчас, и когда они ехали обратно в Миддлгем, Дими перевел взгляд с головы одного Белого Вепря на другого и вспомнил слова герцогини Сесилии о сыне: она гадала, что у него на уме.
После смерти герцога Кларенса они уехали из Лондона в Ноттингем, городок, над которым высился замок на голой скале. У замка была одинокая высокая башня; Ричард сознался, что питает «почти нездоровую» любовь к ее верхней комнате, к виду на крепость, город и Шервудский лес, раскинувшийся на двести квадратных миль.
Две недели Ричард выслушивал доклады бейлифов и сборщиков налогов, вершил суд, вешал браконьеров, стреляющих дичь его брата. Был странный, запутанный случай браконьера, которого схватили в зеленом наряде и с пером малиновки-робина на шляпе; на шее у него висело на ленте яйцо малиновки. Во всяком случае, лесники сказали, что он браконьер, а сам арестованный молчал.
Ричард объяснил Дими, что вскоре после восшествия Эдуарда на престол некий Робин-Исправь-Всё поднял на севере мятеж.
– Вы, конечно, знаете про Робин Гуда…
– Нет, ваша светлость.
– Нет? Так вот, это дюжий йомен, который объявляется в трудную годину, дабы стрелять из лука в дурных королей-Плантагенетов, пока их добрые родичи в отлучке. Если ему не удается пустить стрелу в нас лично, он вымещает свои обиды на наших оленях.
– Так этот малый мятежник, ваша светлость?
Ричард задумался.
– Исправь-Всё был почтенным джентльменом по фамилии Коньерс, а мой безгранично честолюбивый тесть Уориком нанял его устроить беспорядки. Но, разумеется, они оба мертвы. – Он тронул рукоять кинжала. – А равно Генрих Безмозглый и Львиное Сердце. Так что я не знаю, кто этот малый.
Так что они подвергли браконьера допросу, немного его пожгли, а затем порвали на дыбе, но так никаких ответов и не добились.
– Не понимаю, – сказал Ричард, вертя в пальцах голубое яйцо малиновки. – За оленей мы бы его просто повесили. Зачем обычному вору притворяться кем-то бо́льшим?
Он собрался было раздавить пустую скорлупку, но передумал и бережно положил ее на стол. В тот же день они двинулись на север.
Мрачная громада Миддлгемского замка являла собой скопление зданий, выстроенных в те времена, когда замки еще возводились для обороны, но уже с некоторой заботой об удобстве. Два центральных четырехэтажных строения имели почти сто футов в длину и пятьдесят в ширину; вертикальные стены радовали глаз (хотя Грегор и выразил профессиональные сомнения), двускатные свинцовые крыши топорщились фронтонами, черные, как ночь, в сером свете пасмурного дня.
То был срединный оплот Невилльских земель, той их части, на которой женился Ричард. Теперь он жил здесь с женой и сыном.
Когда охотники въезжали в ворота – лошади фыркали, люди кашляли, псы лаяли с неуемной бессмысленной энергией, свойственной собакам и детям, – из внутреннего двора донеслось громкое раскатистое бум и взвился дым.
Димитрий поднял взгляд. Грегор фон Байерн стоял рядом с бронзовым цилиндром, установленным на каменной плите. Из цилиндра шел дым, однако не верилось, что нечто столь маленькое произвело такой грохот. Грегор чертил мелом на доске, тоже производя неожиданно громкий и крайне неприятный звук. Он был в тяжелом плаще, широкополой шляпе и замшевых перчатках. Последнее время Грегор одевался тепло. Дими гадал, многие ли в замке знают, что среди них поселился Ариманов змей. Он уже не удивлялся тому, что может таиться среди людей.
Голову вепря положили на блюдо и трижды торжественно обнесли вкруг высокого сводчатого зала; менестрель с хорошим голосом, скверно подыгрывая себе на лютне, спел стихи о кабаньей охоте из «Гавейна». Кто-то предложил в духе поэмы поднести голову тому, кто оставался в замке, а взамен потребовать то, что он сегодня добыл.
Грегор уставился по водруженный перед ним поднос. «Не лакомая ль снедь?»[51] – подумал Дими. Он попытался вспомнить, кто предложил игру, и гадал, зачем кому-то нужно разоблачать вампиров за ужином.
Грегор медленно встал. С сильнейшим немецким акцентом он изрек:
– Сегодня я проводил Zersprungsdrückprüfungs… ach, das bedeu tet[52] взрывное испытание на сжатие… в модели орудия…
Он извлек из рукава мантии листки с заметками.
Раздались крики: «Чистый выигрыш!» и «А вы чего ждали, поцелуя?» Грегор сел. Дими успокоился.
Вепрь, увы, при всем своем великолепии как зрелища оказался никудышным яством. Жесткое грубое мясо жевалось с трудом, пришлось запивать его большим количеством пива и вина, так что ужин закончили рано и в изрядном подпитии.
Дими пошел на конюшню. Месяц проглядывал в разрывы облаков. Джеймс Тирелл обихаживал Паломида, но при появлении Дими кивнул ему и вышел. Конюхи глянули на лошадь Тирелла, на Димитрия и как будто разом вспомнили, что у них есть важные дела где-то еще.
Дими погладил Олвен гриву. Она тихонько заржала. Паломид стоял тихо. Серри вроде бы спала.
– Она вам по сердцу, не правда ли? – Ричард стоял в дверях, держа жестяной фонарь. – Я это понял сразу, как вы ее увидели.
– У меня в детстве была белая кобыла, – ответил Дими.
– Вот как? Счастливый ворон. Я о такой мечтал. У всех великих рыцарей, про которых я читал в исторических книгах, были белые кони. Белые жеребцы, говорилось в книгах, но я даже тогда не был настолько наивен. Боги, как же я хотел снежно-белую лошадь!
Слова эти удивили Димитрия. Отец подарил ему Луну, как только убедился, что сын готов о ней заботиться; неужто английские лорды отказывают своим сыновьям в такой малости?
Наконец он спросил:
– А вы не могли ее получить?
Вопрос был невежливый, однако он по опыту знал, что наемникам обычно прощают грубоватую простоту.
Ричард глянул на Белую Серри в стойле и улыбнулся.
– Мог бы получить, если бы попросил. Как-никак, я был герцогский сын. И тут-то и была загвоздка. Из тех же книг, из которых узнал про белых лошадей, я усвоил мысль, что как герцогский сын не должен просить, чего хочу. Понятно ли это хоть в какой-то мере?
Дими подумал было рассказать Ричарду часть собственной истории… кем был его отец и каким тот был. Однако сказал лишь:
– Мне это понятно, ваша светлость.
Ричард рассмеялся.
– Я забыл, вы тоже знакомы с Передиром. Расскажите как-нибудь, что вас свело. – Он перестал смеяться. – Хочешь ли ты ее получить, брат-милес?
Дими понимал, что ему предлагают не лошадь – вернее, что лошадь – наименьшая часть сделки. Ричард просил ни много ни мало присягнуть ему на верность. Принеся клятву, Димитрий станет вассалом Ричарда; он не сможет наняться на службу к другому и должен будет покоряться сеньору, покуда один из них не умрет или не совершит некое немыслимое предательство. За это герцог Ричард будет кормить его, одевать, вооружать и защищать по закону – каковым законом был на Севере сам Ричард.
Дими хотелось спросить, почему. Ричард решителен, даже своенравен; Дими видел это в Лондоне, в подземелье Ноттингемского замка, на кабаньей охоте. И Дими чувствовал, что если спросить о причине, предложение отменится и больше не повторится; все останется, как сейчас, когда ничего больше не подразумевается и не ожидается.
Выбор за ним, но выбор этот окончательный и должен быть сделан сейчас.
Второй раз в жизни Димитрий Дука ощутил, как он слаб, как сиротлив.
– Она прекрасна, – ответил он, – и я почту за честь ею владеть.
– Что ж, – сказал Ричард, глядя себе под ноги, – договорились.
Дими ждал. Он не чувствовал ни сожалений об утраченной свободе, ни радости от того, что теперь у него есть господин и покровитель. Как будто ничего не произошло.
Ричард повторил: «Что ж» и умолк, как будто тоже чего-то ждал, а оно не случилось. Потом глянул на Олвен, сказал:
– У вашей белой лошади было имя?
– Я звал ее Луной.
– Можете звать так эту, если хотите… вряд ли лошадям до́роги их имена.
– Это было очень давно, ваша светлость.
– Хм? Ах да, конечно. Как пожелаете. – Ричард подошел к стойлу Серри, долго смотрел на нее, затем сказал: – Что ж. Анни наверняка меня ждет. Обеты, сами понимаете. – Он улыбнулся. – Доброй ночи, брат.
Без званий. Только одно слово.
– Доброй ночи, милорд.
И вновь короткая пауза, затем рассеянный кивок. Герцог вышел.
Димитрий похлопал Олвен, погладил ее гриву, потом задул фонарь и вышел из конюшни. Облака разошлись, месяц ярко озарял стены и снег, призрачно подсвечивал свинцовые скаты. Дими кивнул скучающему привратнику, вошел в дом и поднялся по лестнице.