– Хотите спеть? Здесь всегда есть музыканты, ждущие певца, и наверняка сыщется песня, которую вы оба знаете.
– Но я не знаю вашего языка.
– Никого это не огорчит.
– Я не могу… как только люди сочиняют слова под музыку, пока она звучит?
Цинтия повернулась и вышла из шатра.
Хивел ждал. Из темноты снаружи донесся пронзительный крик. Хивел подобрал подол балахона, чтобы идти быстро.
Он увидел группу фигур на площадке, подготовленной для завтрашних потешных боев. И все фигуры были маленькие. Подойдя ближе, Хивел понял, что это дети, за исключением Цинтии, стоящей на коленях. На земле перед ней лежал мальчик лет семи-восьми; правая рука у него была в темной блестящей крови. Он громко плакал.
– Что случилось? – спросил Хивел по-валлийски.
Ответом было молчание. Цинтия ловкими движениями кинжала разрезала на мальчике рубаху.
– Lume di qua, – сказала она и через мгновение рявкнула по-английски: – Посветите мне!
Дети затоптались на месте и забормотали. Хивел обернулся: люди шли к ним, но не быстро. Он выставил левую руку, сложил ладонь лодочкой, сосредоточился. На ладони сверкнула белая искра, затем вниз ударил голубоватый луч. Дети ахнули. Цинтия не подняла головы и ничего не сказала. Раненый мальчик по-прежнему хныкал.
– Что случилось? – повторил Хивел.
– Сэр, не сердитесь, мы играли, – проговорил один из мальчиков. Судя по голосу, он был перепуган насмерть. – Играли в Кея и Бедивера, сэр. У нас были только жестяные мечи, сэр, отец Уильяма жестянщик…
– А он не сказал вам, что у жести острые края? – мягко спросил Хивел.
Цинтия сказала по-итальянски:
– Хивел, принесите мне вина промыть рану. Не озерной воды.
Хивел потушил колдовской огонек. Цинтия резко подняла голову:
– Мне нужен…
Хивел повернулся к подошедшим взрослым.
– Посветите сюда фонарем, хорошо? Доктору нужен свет. И найдется ли у кого-нибудь из вас кубок с вином?
– Есть густое мыло на дождевой воде и прокипяченная губка. Годится?
Говорила приземистая женщина в сером шерстяном платье и белом льняном чепце. Лицо ее с невыразительными чертами выглядело лет на сорок с лишним, но глаза смотрели ясно. Она вытащила из огромного заплечного мешка бутылочку и губку, потом негромко спросила Хивела:
– Это и есть ваша знакомая?
– Ie. – Хивел повернулся, сказал по-английски: – Цинтия, это Мэри Сетрайт, она врачевательница. Она говорит по-английски.
Цинтия подняла голову, взяла мыло и губку.
– Вы доктор, сударыня?
– Я знахарка. Ворожея. – Мэри улыбнулась. – Бу! – Она вытащила из мешка моток чистого бинта. – Скажите, когда понадобится.
Цинтия кивнула и начала промывать рану. Мальчик завопил. Цинтия подняла руку, чтобы влепить ему пощечину.
Мэри вложила бинт в ладонь Цинтии и задержала ее руку. Цинтия глянула на Мэри расширенными глазами, потом медленно покачала головой и сжала бинт в кулаке. Левой рукой она подняла кинжал, глянула на него. Хивел напрягся. Мэри выпустила руку Цинтии.
Цинтия отрезала кусок бинта, перевязала рану и аккуратно затянула концы повязки.
Мальчику помогли встать и отвели его к родителям. Хивел слышал, как жестянщик принялся отчитывать сына.
Толпа быстро рассеялась, потом ушли и дети. Остались только Хивел с Мэри да Цинтия, которая по-прежнему стояла на коленях. Ее шарф наполовину размотался и лежал одним концом на земле.
Мэри Сетрайт тронула Цинтию за плечо.
– Ты замечательно справилась, сестра. А теперь идем, ты же хочешь чаю из одуванчиков?
– Мне и положено с этим справляться, – хрипло выговорила Цинтия. – Я изучала медицину в Пизанском университете. Мой отец – лучший врач во Флоренции. То есть был. – Она замотала головой. – Ударь я больного, отец выставил бы меня на улицу, выпрашивать медяки, как слепая нищенка. – Она уставилась на свои руки. Они тряслись. – Я была все равно что слепая… понимаете? Как теперь я могу держать нож?
Цинтия сжала руки, словно с мольбой, и повернулась к Хивелу и Мэри:
– Мадонна… мессер Фичино… простите меня. Я последняя оставшаяся Риччи. – Голос у нее был на удивление спокоен.
Хивел сказал тихо:
– Мэри… пожалуйста, не спрашивай меня…
Мэри обняла Цинтию за плечи, помогла ей встать.
– Благие небеса, Передир, по-твоему, я сама не вижу? А теперь помоги мне.
Они пошли прочь от озера, двое вели третью, пока свет и шум празднества не остались далеко позади.
Хивел прислонился к очагу в домике Мэри Сетрайт и разглядывал медальон, который подобрал при Артуровом дворе, заметив среди травы блеск.
Медальон был шириной в два пальца, из белого металла и с отверстием для цепочки или шнурка. На его лицевой стороне было два дракона, один темный, вдавленный, другой светлый, выпуклый. Драконы боролись, и темный побеждал.
Хивел, как всякий рожденный в Британии, знал этот символ. Красный дракон и белый, которых Утер нашел по пророчеству Мерлина.
Красный дракон означает королевство Уэльс. Белый…
Хивел перевернул диск. Сзади латинскими буквами было оттиснуто: REXQUE FUTURIS. И эти латинские слова в Британии тоже знал каждый: вторая половина Артуровой эпитафии. «Король в грядущем».
Хивел сжал медальон в кулаке, зажмурил глаз и мысленно заглянул в металл.
Его словно отбросило. Медальон обжег руку, будто каленым железом. Хивел открыл глаза. На его ладони не было ожога, металлический диск холодил кожу.
Теперь он знал: здесь поработали те, кто, в отличие от него, не страшится магических энергий; люди, играющие с лесным пожаром.
Из соседней комнаты вошла Мэри. Хивел убрал медальон.
– С ней все хорошо?
– Разумеется, нет, – ответила Мэри, но без резкости. – И будет еще хуже, прежде чем станет лучше… Принесешь воды, Хивел? В котелке.
– Конечно.
Он снял с крюка над очагом закопченный котелок и вышел наружу.
Дом стоял на поляне, невидимый с двадцати ярдов. У крыльца журчал чистый ручей; Хивел погрузил в него котелок.
Дом, сложенный из очищенных сосновых бревен и крытый соломой, был внутри теплым и сухим. Солома еще хранила зеленоватый оттенок и сыроватость, так что пожар ей не грозил; об этом Хивел позаботился. Однако соломенная кровля не кишела насекомыми, как в других домах, и тут Хивел был ни при чем. Мэри велела букашкам и козявкам уйти – всем, кроме пауков, чью паутину она собирала для перевязки ран, – и все, кроме пауков, ушли.
Когда Хивел вернулся от ручья, Мэри стояла на крыльце.
– Я ее убаюкала, но она все равно мечется, говорит на родном языке – это итальянский, да? Говорит про яд, про человека с плеткой и негашеную известь. Назвала себя гваэдуром, хоть я и вижу, что она в крови не нуждается. Что моя сестра видела?
Хивел внес в дом котелок, тяжелый, как его мысли, и повесил на крюк. Он видел щуплого черноглазого человека, флагелланта, когда коснулся мыслей Цинтии, но не знал, кто это, а спросить было некого.
Однако вампирское убийство он видел обычным зрением, так что рассказал о нем. Мэри ничего не произнесла в ответ, только что-то замурлыкала себе под нос, раскачиваясь в кресле.
Хивел почувствовал, что у него слипаются глаза.
– Не надо, Мэри. Со мной – не надо. Прекрати.
– Я ничего не делаю, брат. Тебе нужно спать, как и всем Господним детям.
Он вдруг ощутил непомерную усталость. Мэри снова напевала, но, возможно, дело и впрямь было не в нем. Обычно Хивел спал раз в трое-четверо суток, но последнее время не спал вовсе, потому что Цинтия была так уязвима по ночам…
– Спи, брат Хивел. Сегодня я буду смотреть за нашей сестрой.
Он рухнул на лежанку подле очага, даже не ощутив, как ее коснулся. Мэри стянула с него сапоги и сунула ему под голову сложенный плащ. У Хивела не было сил противиться.
Последним, что он увидел, далеко в золотистой дымке, была божница на стене, мерцающие свечи и латинский крест.
Он совершенно проснулся, чувствуя прохладу возле зрячего глаза. Мэри убрала палец, с которого еще капала родниковая вода.
– Поднимайся, Хивел. Я не могу ее успокоить. Надо что-что делать. Подержишь ее.
Хивел встал, глядя на Мэри и по-прежнему не понимая толком, что она сказала. Тут из соседней комнаты донесся крик Цинтии.
– Ты хочешь сказать… ее надо удерживать силой.
– Именно так.
Он вслед за Мэри вошел в спальню. Кровать была большая, с дубовыми столбиками; на нее косо падал вечерний свет, и Хивел понял, как долго спал беспробудным сном. Неужели Цинтия все это время вопила, а он не слышал? Хивел заставил себя на нее взглянуть.
Она лежала, подтянув колени и вцепившись руками в кроватные столбики; шерстяная рубашка сбилась, так что видна была коленка и бледная лодыжка, худая, как у ребенка. Волосы скрывал ночной чепец. Лицо было бескровной маской: глаза зажмурены, рот открыт, кожа натянулась – графический рисунок отчаяния. Она пищала, как тонущий котенок.
Хивелу было страшно ее коснуться. Пустая глазница заныла.
– Обязательно ли…
– Ладно, дай мне ее шелковый шарф, – сказала Мэри. – Можешь подождать снаружи, а я свяжу ей руки.
– Ой нет… нет. Я подержу ее.
Он сел на угол кровати. Цинтия распахнула глаза и уставилась на него. Хивел бережно оторвал пальцы ее правой руки от кроватного столбика. На ладони отпечатался рельеф точеного дуба.
– Я не буду есть, – внезапно объявила она. – Уморю себя голодом или выпью яд, но к вашим еде и вину не притронусь.
Хивел освободил другую ее руку. Цинтия глянула на себя, обеими руками вцепилась в ночную рубашку, потянула. Костяная пуговица отлетела, ударилась в стену.
Хивел в испуге схватил ее запястья. Обрывки слов, непрошеные, пронеслись в мозгу; он почувствовал, как слабеют и мягчеют мышцы. Цинтия разжала пальцы, и Хивел тут же ее отпустил.
– Мэри…
Он подсунул руку под плечи Цинтии, усадил ее, позволил ей привалиться к себе. Мышцы у нее на спине по-прежнему были как железо. Хивел обнял ее за талию. Она скользнула пальцами по его руке; у него побежали мурашки.