– Мэри.
Мэри держала на растопыренных пятернях веревочную паутинку: колыбель для кошки.
– А теперь расскажи нам, что случилось, сестра. – Голос у нее был мягкий и теплый, словно осеннее солнце. – Расскажи нам, выпусти это на свет, ибо зло на свету умирает.
– Нет, – сказала Цинтия и дернулась из объятий Хивела. – Пустите меня.
– Нет искупления без любви, нет любви без близости, – сказала Мэри. – Наш Господь это знал и стал плотью, чтобы были и близость, и любовь, и прощение. Расскажи нам, что случилось в гостинице среди снегов.
Цинтия завопила: «Хивел?» и забилась в его руках. Он притянул ее к себе, чувствуя, как напряглись ее мышцы, как хрустят суставы. И вопреки своему желанию вновь прибег к магии, и Цинтия расслабилась.
– Хивел… – бессвязно проговорила она, – что ты ей сказал?..
– Чего ты боишься, что он мог сказать? – проговорила Мэри и что-то сделала пальцами с веревочной фигурой. – Страх неизбывен, но скажи, и боль уйдет с эхом твоих слов. Расскажи нам про гонца.
В колыбели для кошки распутался узелок.
– Не я сделала надрезы, – сказала Цинтия. – Но я научила шпиона, как их сделать. Я достала перья из моей сумки. Но я… я…
– А почему ты хотела помочь шпиону? Понимание дает покой. Скажи мне, сестра, что направило твою душу на этот путь?
Еще один узел распутался на бечевке.
Цинтию вновь свела судорога.
– Герцог Сфорца…
Они уходили дальше в прошлое, все более мучительное: наружу сочился душевный гной, и черная кровь, и тлетворная вонь.
Хивел тоже это чувствовал. После того как он заглянул в воспоминания Цинтии, они стали отчасти и его воспоминаниями, и теперь он понимал, что видел. Он был заперт в вонючей кладовке, покуда Савонарола истязал свою плоть, и его тянуло сблевать.
Он сразу убрал тошноту. Слишком быстро, слишком легко, подумал Хивел. Он уже и так причинил немало вреда и себе, и Цинтии. Мэри втянула его в это с лучшими намерениями. Она не понимала, и не могла понять.
С тех пор, как Каллиан Птолемей открыл его сознание, Хивел видел множество колдунов, и лишь пятеро из них не подверглись разрушающей силе собственных чар. Пятеро из сотен.
Они не составляли никакого союза, эти пятеро. Один был китайский монах, толстый, лысый и чувственный; его странная жизнерадостность проистекала из тишины Дао. Русский отшельник был косматый и вшивый, жил всю жизнь в дымной пещере вместе с кривыми идолами, из которых иные были, наверное, древнее человеческого рода. Была обычная сельская вещунья, в обычном домике одного размера внутри и снаружи, не на курьих ногах; ее богу, чтобы искупить свое творение, потребовалось нелепое страдание и весь механизм римского правосудия. Четвертый считал, что боги – выдумка, а космос – машина, как часовой механизм или ветряная мельница – только идеальный часовой механизм или мельница. Пятая… про нее он вспоминать не хотел, да и в любом случае она уже умерла.
– Меня всегда учили, что скальпель – не просто нож, он орудие врачебного искусства и потому священен… а я взяла священное орудие и вонзила мальчику в сердце. И я сделала это очень, очень хорошо…
Цинтия принялась раскачиваться взад-вперед, тряся головой. Хивел погладил ее по волосам. По лбу у нее тек пот.
Хивел знал, почему эти пятеро не пожирали себя. Дело было не в заклинаниях, не в именах, не в магических кругах, не в глазу червяги и не в фазах луны. Он знал что́ это, но понимал, что его оно не спасет, ибо у него органы, способные вместить веру, давно выгорели.
Бечевка распуталась и соскользнула с пальцев Мэри. Цинтия была тиха и, судя по всему, спокойна. Хивел кончиками пальцев ощущал ее беззвучные рыдания. Он убрал руки, боясь коснуться чего-нибудь нематериального.
В комнате почти стемнело, огонь в очаге догорал, по стенам колыхались тени.
– Ты здесь, сестра? – спросила Мэри.
– Да, донна Мария. Как долго я была… ярмарка закончилась?
– Теперь тебе надо отдохнуть, – сказала Мэри и принялась тихо напевать себе под нос.
– Нет. Пожалуйста, не усыпляйте меня. – Это была просьба, не мольба. – Хивел? Ярмарка еще идет? Пожалуйста, отведите меня туда.
Хивел встал, подал Цинтии руку. Она опустила ноги на пол и с достоинством одернула ночную рубашку.
– Мне нужно одеться. Так я гожусь лишь для сцены безумия.
Наступила недолгая тишина. Потом Мэри распахнула шкаф и достала одежду Цинтии; все было чистое и пахло весенним дождем.
Хивел и Мэри ушли на кухню. Хивела пробил озноб; он понял, что это высыхает холодный пот.
Мэри спросила:
– Ты забираешь ее с собой?
– Она хочет пойти. Ты могла бы ее отговорить лучше, чем я.
– Я говорила не про ярмарку под холмом. Туда ей и впрямь надо; я это почувствовала, когда она попросила. Нет, Передир. Она нужна тебе для твоего ремесла, так ведь?
– Я не хочу ей навредить, – сказал Передир, понимая, что уже навредил.
– Если бы я тебя в этом подозревала, то не пустила бы на порог, – уверенно ответила Мэри.
Передир не усомнился в ее словах.
Мэри подошла ближе к нему и очень грустно сказала:
– Я уже говорила тебе, Передир, твой труд не приносит тебе радости. Когда ты это поймешь и успокоишься?
– Никогда, – сказал Передир.
Это была лишь половина ответа, поскольку он на самом деле ей верил. Верил в это еще до того, как узнал о ее существовании, знал уже больше полувека, с тех пор как впервые покинул Прекрасный Город Византий, что избранный им путь ведет не в рай.
Мэри утвердила его в этом понимании, в чем он не собирался ей сознаваться.
Вышла Цинтия, поправляя волосы. Лицо у нее было землистое и осунувшееся, походка – неверная, однако Хивел видел в ее движениях жизнь, а в глазах – спокойствие, какого в них не было раньше.
– Идем? – спросила она.
– Вы еще заглянете ко мне до отъезда? – спросила Мэри.
Хивел сказал:
– Конечно.
– Так мы скоро уезжаем?.. – проговорила Цинтия. – Я бы хотела… научиться выговаривать название этого места.
Мэри обняла обоих, и Хивел различил, как она чуть слышно шепчет молитву.
Он провел Цинтию через лес, на звуки Артурова вечернего празднества, слышные издалека.
Бой короля с внебрачным сыном был поставлен великолепно, копье и меч блистали в алом закатном свете; когда Мордред пронзил отца насквозь и Артур поднялся, держась за древко, чтобы последний раз взмахнуть Эскалибуром, то казалось, будто воды Ллин-Сафаддана окрасились кровью.
А когда на небе остриями копий зажглись звезды, появилась ладья Владычицы. Бедивер ушел с Эскалибуром. Дважды он возвращался и лгал, что выбросил меч в озеро, оба раза его отсылали обратно. Ладья коснулась берега, три королевы вышли уложить в нее короля; они отплыли без руля и весел.
Вновь появился Бедивер, шатаясь, будто пораженный увиденным. Кто-то из толпы крикнул: «Что, пиво нашел?» С той стороны донесся звук звонкой оплеухи, и больше импровизаций из публики не было.
Одинокий рыцарь на берегу упал на колени, хрустя марлевой броней.
– Милорд, – проговорил он, – где вы? Я исполнил ваше повеление. Я бросил меч в озеро – воистину, милорд, я это совершил. Артур, где вы? Там была ладья, и три дамы в ней, должно быть, знатные дамы. И Эскалибур вращался и вращался в воздухе, подобно колесу, и дама на носу лодки, протянув руку, поймала его за рукоять. И что-то еще было в лодке, но из-за садящегося солнца я не мог различить что… однако, думаю, это было сокровище, ибо оно сияло червонным золотом. О, Артур, то было чудо, как жаль, что вы его не видели.
Тут появилась Гвенвифар в белых траурных одеждах, и с ней две девы под вуалями, а за ней – два лучника в зеленом. Она остановилась в нескольких шагах от коленопреклоненного Бедивера.
Рыцарь поднял взгляд. Прошло мгновение, как будто оба думали, что теперь будет лишь любовь, а не прелюбодейственная связь, но увы, поздно, слишком поздно. Бедивер встал, подошел к Гвенвифар – но не коснулся ее, – и они ушли прочь с глаз, сопровождаемые девами и лучниками.
Хивел повернулся. Цинтии рядом не было. Он знал, где ее искать.
Когда он входил в шатер, там как раз заиграли арфа и флейта, через мгновение к ним присоединился голос Цинтии, звучный и чистый. Хивел начал протискиваться сквозь толпу.
Она пела пениллион, подбирая слова под развертывающуюся мелодию; пела, конечно, по-итальянски, но, как знал Хивел, это не имело значения.
Он проскользнул мимо людей в первом ряду и увидел Цинтию; по щекам ее катились слезы. Голос был все так же чист; она пропускала такт, чтобы сглотнуть рыдание, и подхватывала на следующем.
Хивел понимал, не зная или не желая знать частностей, что песня каким-то образом находится в самом центре паутины страданий, которую Мэри распутала узелок за узелком; что слезы были запечатаны под внутренним слоем коросты, скрывавшей рану.
И он искренне задумался, справедлив ли упрек Мэри. Что он привез Цинтию лечиться потому лишь, что она нужна была ему для главного труда… охоты на дракона? Хивел тронул мешочек на поясе и как будто ощутил сквозь кожу жар медальона.
Она будет доброй помощницей на охоте, подумал он, смелой, умной и ловкой.
– Вчера она вылечила жестянщикова мальчишку, – прошептал кто-то. – И две ведьмы явились на ее зов и служили ей.
– Она говорила с ними на неведомом языке, я сам слышал.
Все в толпе перешептывались. Хивел молчал. Ему нечего было сказать. Эти люди не понимают, а возможно, и не могут понять магию, поскольку их мечты о власти в корне расходятся с истинными фактами ремесла.
– Рианнон, – прошептал кто-то.
– Рианнон… – подхватили голоса.
Они считают, что просто чтение чужих мыслей дает полное единение с душой человека. И тут они неправы, совершенно неправы.
– Что наша жизнь, – пела Цинтия Риччи, и ее опухшие от слез глаза сверкали, – если не импровизация под музыку?
Цинтия и Хивел спускались с гор у подножия Кадер-Идриса. Был солнечный летний день, от Кардиганского залива по устью реки веял упоительно свежий ветерок. Хивел сел на камень, скрестил ноги, вздохнул. Цинтия сняла с головы шарф и позволила ветру трепать ее волосы.